Грехопадение

«А мои ли это руки?», - спрашивает себя Даниэль каждый день по пробуждению, которое, скорее, похоже по ощущениям на наконец-то затекшую в легкие, после обреченного вдоха, талую воду. Осознание продолжающегося существования в стенах с прохладной и неровной каменной кладкой сминает внутренности с не меньшей болью. Осознание того, что эти руки могли бы принадлежать Сатане, по степени их извращенной ловкости в жестокости, в свою очередь, умоляет снова закрыть глаза. Ломкие пальцы тянутся – нет, не к солнцу; солнца здесь не уже существует, оно отказывается пересекаться с этим взглядом – куда-то вверх, позволяя рассмотреть выбитые костяшки, стертые сетки орнамента на подушечках и пошедшие тонкими трещинами ногти. Если развернуть ладони тыльной стороной, можно увидеть, как бьется в конвульсиях узел из вен и артерий, гоняя по организму пыльную кровь. И, если заставить себя не сгибать локти с десяток минут, кожу и мышцы стянет усталостью, они начнут неметь, давая юноше спасительное отрицание. Ведь то, чем с трудом получается управлять, не может принадлежать тебе. Хотя бы не целиком. Весь мир Даниэль состоит из полутора тысяч шагов в день и пропитавшего сознание озноба с привкусом горя. Все в Бренненбурге имеет привкус, здесь нет ни единого чистого, не двойственного в своем восприятии элемента. Доверие горчит сомнением на кончике языка, страх оседает на зубах сладковатым, спасительным отчуждением, стыд всегда озорно щелкает кислотой согласия на деснах, а жестокость затекает в глотку патокой из ошалелой радости. Время от времени юноша сдувает пыль с обветшалых обложек найденных в архивах книг - потому что искоренить ее из своей крови он не в силах, - но никогда не читает, просто перекладывает с места на место, перерождая хаос порядком. Здесь можно найти очень много рецептов. Яды, токсины, афродизиаки, прочные крепления для каменных блоков на основе меда, имбирные пироги, здесь есть рецепты богатства, забвения и счастья; хотя, признаться честно, брюнет не уверен, что для него последние два понятия уже давно не слились в единый поток восприятия. Расшатавшийся разум нельзя тешить даже подобием надежды. Поэтому некогда накрахмаленным страницам не суждено познакомиться с хризолитовыми глазами, так же, некогда прозрачный оттенок которых все больше начинает походить на гнилую болотную топь. Юноша не хочет думать о том, зачем ему учиться лобызаниям с таким разнообразием пыточных приспособлений. Зачем уметь варить, жарить, рвать на части, протыкать, завязывать в узлы и прочее, ведь достаточно будет занесенного острого лезвия над обездвиженным роковыми лентами грубой кожи телом. Наверное, все дело в шагах. Ведь если не заходить дальше первых из всех инфернальных, пропитавшихся кровью, комнат, то полторы тысячи не наберется никак. Единственное, чему хочет научиться Даниэль, так это снимать скальпы. Тогда он мог бы, скрепя зубы, обнажить собственный череп и выцарапать весь засевший внутри нарост из бесконечного отчаяния. Он способен на многое, он способен даже на то, чтобы отказаться от страха смерти ненадолго – подобное сбивает концентрацию. И уверенность в подобных способностях колет мировоззрение на две неравные, но одинаково уродливые части. Брюнет прокалывает ладони зеленоватыми, как его выцветшие глаза, шипами, и сожалеет о каждой брошенной в кипяток Дамасской розе. Цветы не кричат, но сворачиваются в болезненные комки, идут рябью, а затем разлагаются без единого намека на гнилой запах. С людьми все иначе. Поэтому на то, чтобы перестать жалеть людей, уходит гораздо меньше времени. «Прости меня, Господи, ибо ведаю, что творю я». Грехопадение нельзя остановить. С ним можно только смириться. С наступлением темноты, не только внутри себя – смола давно обварила и его изнутри, - но и за наглухо занавешенными изо дня в день шторами Даниэль тихо напевает скрипучий мотив колыбельной из старой, резной шкатулки, и убаюкивает остатки своего человеческого естества, искренне веря, что если то еще может спать – в отличие от него самого, - то оно обязательно однажды проснется. За пределами этих стен. Полторы тысячи – это не мало, даже если две трети из них полагаются беспокойному метанию от стены к стене. Однажды юноша приложит смоченные эликсиром Амнезии пальцы к сонным артериям и пристрастится к горьковатому запаху сильнее, чем к растянутым опиумом зрачкам. В скором времени он захочет, чтобы искалеченная сущность тоже ощутила цветочную агонию. После этого Даниэль забудет о полутора тысячах, превращая их в миллион от скитания по своей судьбоносной и отнюдь не золотой клетке.