quaerere responsum

      Германия, в буквальном и образном смысле — страна порядка и аккуратности в доме. Людвиг, как бы иронично не звучало, был одним таким типичным примером немецкого гражданина, с твердой моралью к вещам, вот и жилье соответствующее: аккуратное, что внутри, что снаружи. Но в доме лишь одно существенное исключение из правил, эдакий парадокс, выбивавшийся из всей идеальной картины — огромная по размерам комната, выделенная под библиотеку, заставленная множеством книг, папок, стопок бумаг в разных местах, одним словом — беспорядок.       Однако это первая и последняя вольность, которая нарушалась и выбивалась из образа. Сколько немец себя помнил, интерес к истории у него был с самого его возникновения. Надежда других на германскую империю одновременно взвалило на руки молодого государства огромную ответственность, и главным страхом являлось не оправдать эти ожидания. Да и не умел Байльшмидт жить как-то иначе: все делалось по наставлению близких ему людей, сомневаться хоть на долю секунды не приходило в голову, хотя и было невероятно сложно, даже изнурительно, но под конец приносило невероятное удовольствие, особенно когда другие обратили внимания на успехи новой страны. И Людвиг не спешил останавливаться, поглощая знания и опыт как губка, требующая еще и еще. Это превратилось в часть сущности, той самой немецкой педантичности, ибо главным приоритетом было равняться на других и иметь уважение и признание людей. Старший брат, Гилберт, взрастивший это качество в нем, с улыбкой посмеивался, говоря, что в книгах опускаются многие вещи, которые проще объяснить через опыт личный. Это слово поначалу ввело в легкий ступор, приводя в глупое, необоснованное осознание — он действует не так, и конечно юноша послушался «приказа», интерпретировав, как думал, верно.       Наломав дров, за что потом очень сильно поплатился. Сейчас старается допускать меньше ошибок.       Опыта, конечно, в итоге, набрал, на года, а то и десятилетия вперед. Где-то он был хорошим, где-то — болезненным, но это был свой, личный опыт, что вызывало внутри очень странную, почти детскую гордость за себя. Пришлось за короткий промежуток пройти многое, вырасти из множества мыслей и чувств, и только сейчас Германия по-настоящему почувствовал хоть какое-то мизерное удовольствие от своего существования. А внутри, наконец, успокоилась та буря, ведшая в гущу событий, бросавшая прямо в эпицентр, дав разуму и сердцу в конце концов создать гармонию меж собой. Так ему казалось. Во всяком случае, тяга к знаниям теперь приобрела другой смысл, более…личный. Людвиг неожиданно взглянул на культуру, почувствовав ее отсутствие в своей стране. Внутри все гложило ощущение внутренней пустоты, не той, подаренной другими, что была здесь еще до него, а своей. Мыслей как назло в голову не приходило, поэтому немец решил вернуться к старому способу — изучению культуры других. Италия в деле ему очень помог, хотя порой и вел себя как бестолочь, но когда итальянцу давали возможность высказаться о таких важных вопросах, Байльшмидт замечал этот глубокий, полный зрелости блеск в глазах. Феличиано стал первым, посоветовавшим одну простую вещь — начать с основ, не частями, чтобы наконец понять «принцип создания мозаики».       «Знаешь, Людвиг? Попробуй представить мозаику. Она издалека кажется цельной, однако если подойдешь — увидишь множество разных фрагментов. И как их туда вообще поместили? Почему они не одинакового, а разного размера?» — впервые задал подобный вопрос Италия. Германия лишь бросил недоуменный взгляд на его раскрытые глаза, в которые раньше не вглядывался, и внезапно ощутил нетипичную для друга серьезность в казавшимися спонтанными словах.       «Потому что разный метод, разный подход к нему могут создать доселе прекрасные вещи, аналогов которым нет в нашем мире. Ты можешь по праву считать это личным достижением, так как подобного нет ни у кого, кого ты знаешь, и ты догадался первым, обратившись к знаниям, на первый взгляд изученными вдоль и поперек. Я же вижу — тебя это беспокоит, Германия. Попробуй поискать с самого начала, например, во временах моего дедушки, там помимо битв, празднеств и секса достаточно много других интересных вещей. Порой думаю, что не так хорошо знаю его, как хотелось бы».       И итальянец посмотрел на собеседника взглядом, полным уверенности, немного скрытого озорства, будто сказал что-то забавное. Во всяком случае, Феличиано действительно прав, Людвиг готов был найти ответ, проблема, что воспринял как очередную задачу с отчетом об результате. Задачей оно не являлось изначально: Людвиг смог это осознать, когда неподдельный интерес перевесил скептичный настрой, заменяя все мысли, созданные наспех по первому виду на более глубокие, осознанные. Пришлось признать — Феличиано, на первый взгляд не такой уж похожий, во многих вещах, был копией Римской империи, хотя и не таким сильным и волевым, как воображалось из прочитанных им архивов, уверенным он быть не мог. Сразу закралась мысль, может в этом дело? Гилберт, да и множество других братьев имеют своеобразную культуру и характер, а он может пойти аналогичному пути, но создавая что-то свое, что вполне неплохо. При чем тогда мозаика? Байльшмидт не побоялся рассказать свои доводы, на что получил неодобрение. Ошибка. Немец шел не в том направлении, приведя себя в очевидный тупик. Как тогда понять смысл, если дальше ничего не видно? Все ведь хорошо соединялось в логичный, последовательный вывод на основе анализа, и в итоге его друг в ответ возмущенно всплескивает руками, молясь на родном языке.       «Людвиг, анализ — здесь не главное. Толку анализировать, если не понимаешь смысл вещи. Это не математика, чтобы все имело какой-то один, правильный ответ. То, что должен ты найти правильного ответа не имеет», — еще так плечами пожал, мол, большего и не надо. Ясности это не привнесло, стало лишь хуже; оставалось лишь смириться, и пробовать разыскать иной путь. Возможно если испробовать разные варианты, можно будет найти что-либо подходящее для себя. А ему же все всучили на блюдечке изначально, нет никакого понимания, как и что Германия бы делал, если бы за спиной была пустота. Оттого и внутри страх незнания мучил как никогда.       В какой-то момент раздумья привели к периоду внутреннего экзистенциального кризиса, не просто интересу к культуре. Гармония внутри себя была, но к хаосу снаружи она не готова, убиваясь будто об Берлинскую стену. Пришлось…смириться, попробовать отвлечься от навязчивых мыслей, поступить в стиле Феличиано — плыть по течению, по крайней мере именно в этом вопросе. Привык даже, расслабляясь перед чтением архивов. Попытка найти решение не увенчалось успехом, лишь затянув в изучение истории глубже. Возможно оно придет само? Идея изучить Древний Рим интриговала, отчасти от восхищения и глубокого уважения к факту, что великое тогда государство оставило множество значимых достижений своим потомкам. В голове возникал образ очень величественной, мудрой и сильной личности, начинавший с самых низов и закончив как империя, раскинувшая свои сети на все Средиземноморье. Стоило признать - глубоко внутри он излишне романтизировал и симпатизировал, однако вряд ли вслух признает. А что точно отрицает, так это то, каким образом итальянцам удалось смириться проблемой, которую Людвиг никак не может решить. Остается просто сидеть, сверяя несколько источников, замечая расхождения...Занятие по-своему приносило удовольствие, хотя бы потому что можно занять свободное время от дел, теша свое трудоголическое сердце, да и если сравнивать с тяжестью работы, немец вполне мог считать подобное своим хобби. Находить расхождения, сопоставлять их друг с другом, чтобы в итоге прийти к новой истине или окончательно убедиться в правильности информации — это очень радовало, на самом деле, Байльшмидт даже подумывал отправить его заметки в исследовательский центр при университете как своего рода корректировку, совершенно бесплатно, так как история не должна иметь денежную ценность, только культурную. Ему ли, как стране, этого не знать.       Но в последнее время спокойствие сменилось неосознанной тревогой. Людвиг на первых порах списывал чувство на усталость, ведь записи делались лично от его руки, а уж подпускать чужих не было и речи, доступа к библиотеке ни у кого не было на данный момент — дом всегда пустовал в его отсутствие. Тогда почему собственный почерк казался таким…чужим? Дальше опасения усиливались: вещи стали менять свое расположение, пришлось напрягать свою память, запоминая каждую деталь на своем столе, вплоть до расположения карандаша, постоянно проверять окна и двери — и ничего: следов проникновения не было, закрыто исключительно изнутри и с осевшей пылью. Удалось определить время «изменений» — это происходило во время его сна или нахождения вне дома, кто-то явно выжидал и пробирался, сымитировав почерк…нет, бред какой-то. Так и посчитал Германия, особенно после звонка брату, делясь беспокойством, на что получил ответ и облегчающий, и сомнительный одновременно. Гилберт, конечно, отличался безбашенным характером, но тем не менее являлся дисциплинированным во многих вещах, если того требовалось, и сам выразил беспокойство в ответ, уверяя брата в своей непричастности. Каков смысл, собственно?       Хобби было решено отложить на время. Мужчина даже дал себе больше времени для отдыха, опасаясь серьезных проблем с самочувствием, пытаясь все это время избегать комнаты — помогло отчасти, и ничего не оставалось, как вернуться обратно и посмотреть, убедиться, что пыль осядет прямо на листы. Ожидания не оправдались: он заметил не просто измененный текст, но и зачеркнутые абзацы, с пометками. Библиотека ведь закрывалась на замок, а потайных проходов там нет и подавно — дом проектировался им лично еще очень давно. Лунатизм? Вряд ли, подобные недуги присущи обычным людям. Сделанный дубликат? Очень низкая вероятность, а в правде брата не сомневается. Иных идей не было, разве что провести там бессонную ночь, желательно с кастетом в кармане, еще лучше — с SIG Sauer*. Ради проверки своих опасений, Байльшмидт решился на затею, несмотря на ее безумие, отчасти теша интерес к тем самым пометкам. По размашистости, буквы на первых страницах отличались больше, уже с менее заметной имитацией почерка, в конце вовсе меняя угол и ширину. Пометки интересны более подробным описанием, причем грамотно вписываясь исторический промежуток, но с чем-то сравнить возможности нет. Так немец и просидел почти до глубокой ночи, вчитываясь и стараясь не уснуть, пока сон его не пересилил.       Раннее утро началось с шелеста тяжелых распахнутых штор, впустивших солнечный свет прямо в лицо. Людвиг по военной привычке вскочил, словно ошалелый, немедля направляя пистолет прямо на фигуру, стоявшую у окна. Пришлось сначала проморгаться, снимая пелену с глаз, и внезапно увидеть перед собой высокого римлянина, поднявшего руки в мирном жесте. Сложно не узнать человека, историю которого ты учишь, потому оружие он убрал в сторону. — Deum meum**, Людвиг, мне кажется, я тебя здорово напугал. Казалось хорошей идеей — помочь тебе в работе, а в итоге чуть не довел до ручки, прошу прощения, — на лице у мужчины появилась легкая улыбка.       Это был Римская империя. В отличие от прошлой их встречи, помимо туники была красная тога, аккуратно, почти что ровными складками спадавшая с мощного плеча — выглядело все так нереально, словно статую оживили и выставили на обозрение. Германия быстро исправил смятение и потерянности на лице и выровнялся в осанке. Для должного убеждения самого себя, он посмотрел сначала на бумаги, потом обратно на виновника потраченных нервов в последние недели работы — значит интуиция не подвела. — Если вы хотели появиться и помочь, могли бы сделать это прямо, я…бы и так согласился, — в мгновение замешкавшись, ответил он. — Хотя совершенно не понимаю, зачем вы тратите свое время на меня, разве не к… — Внукам? Прийти к ним проблем нет, мои мальчики могут позвать в любой момент. Знаешь… Феличиано невероятный болтун, когда сплетничает, хотя я и без того подсматривал за тобой. Мне нравится своя целеустремленность и заинтересованность культурой — оценил еще тогда, в первую встречу, думаю ты даже изменился в лучшую сторону. Однако, сейчас вижу, что не недочеты волнуют, а кое-что иное. Не хочешь поделиться? — Ромулус наконец подошел ближе, наклоняясь над листами с довольным выражением лица восстановившего справедливость, но без регалий.       В ответ Людвиг лишь поджал губы. Неужели о нем говорил Феличиано? Внутри возникло желание отказать из-за внутреннего возмущения, потому что помощи чужой ему не надо, если только лично об этом не попросит. С другой стороны, вспоминая слова его друга, появился шанс узнать о Риме лично, а не просто копаясь в сомнительных бумагах, хоть и вспоминался не слишком этичный и взбалмошный характер в первое знакомство. По крайней мере, это не та вещь, о которой стоило беспокоиться в первую очередь. — Да…нет! Да. Было бы ложью, если б сказал иначе. Ваш внук действительно дал хорошие советы, я постарался их решить самостоятельно, обратившись к архивам с историей Рима, в надежде узнать вас получше. Но вряд ли там могло быть рассказано о вашем понимании культуры, лишь далекие факты. — Поэтому мне и стало интересно. Уж поверь, найти работы именно от моей руки и распознать их подлинность уже говорит о твоем потенциале. Многие идеи я подсказывал и философам, и деятелям искусств, и императоров не обделял. Ох, как мы засиживались за свитками с Адрианом, а потом устраивали словесные перепалки! Также было с Тиберием, но если с первым можно было договориться, то второго уговоришь только под смертным одром, — рука римлянина опустилась на плечо, мягко подтолкнув немца обратно ко столу. — Я понимаю так: ты хочешь узнать, как создать свою культуру. Чем же твоя не устраивает? — В том и дело — она не моя. Мне всучили ее, а чувство собственничества не возникло. В итоге я пришел к выводу, что есть возможность перерабатывать старое в новое, подстраивать под себя, под свой народ. Развитие есть, но не в ту сферу, которую хочу. Ведь поэтому и обратился к вам, точнее к вашей истории. Рим смог дать очень многое в культурном плане, эта память до сих пор живет как в людях, так и в архитектуре. И Феличиано мне сказал еще о «мозаике», позже осудив — до меня смысл совершенно не дошел… — Какие тогда проблемы? Ты сделал правильный вывод, совершенно не понимаю твое волнение, Людвиг. Хотел узнать мое мнение как прежде великого государства? Оно такое же. Каждый приходит к своей истине по-своему, оттого и восприятие жизни разные. Насчет «мозаики» так убиваться не стоит, знаешь же Феличиано: говорит дельные вещи, используя море фразеологизмов и эпитетов, — Рим негромко рассмеялся, похлопав Германию уже по спине. Людвиг решил подвинуться ближе, избегая прикосновений больше смущающих, чем возмущающих. Ромулус пожал плечами, вновь обходя стол, сталкиваясь взглядом со светлыми глазами. — А что он тебе сказал?       Пересказанные слова заставили призрачного собеседника улыбнуться, и покачать головой. Внук достаточно сильно запутал друга, не совсем понимая, что Германия рос в более иных условиях, нежели сам. Совсем отчасти, может, напоминал скорее Рим в молодости, когда буквально века не прошло от появления в мире. Варгас старший понимающе закивал, скрестив руки на груди: — А-га, понимаю. Первую часть ты понял, а вторую не разобрал, вот и возмущается. Конечно, об этом тебе не сказал. Я скажу тебе так, на более понятном примере: когда скульптор видит нетронутый камень, с которым собирается работать, то в его глазах уже работа создана. Образно, конечно, но суть в том, что надо видеть работу законченной, целиком, учитывать детали, аккуратно, с каждым ударом приближая все к общей форме. А если сбиваешься с цели — не страшно, отсюда можно либо выкрутиться, либо придумать нечто новое. Различные способы создания, в той же мозаике, делают работу живой и дышащей. Хотя в твоем случае не самое главное, потому что мы говорим про культуру через искусство, но лучше через философию.       Как ни странно, наличие знаменитых имен в философии не давало немцу особого таланта в его понимании. Многие книги были прочитаны, многие термины заучены, а также многое не понято — это и беспокоит. Он, опустил взгляд на мгновение вниз, на стол, сразу подняв обратно, вновь в утыкаясь в глубокие янтарные глаза. Взгляд Римской империи и Италии был почти что один в один, такой же притягательный, хоть чувства сейчас возникали разные. Феличиано вызывал только вопросы, а Ромулус, кажется, ответы, правда на что…       Пока Байльшмидт заминался, губы почувствовали чужой вкус. Смесь пшеничного хлеба, оливок и вина отпечатались очень крепко, продлившись всего несколько мгновений, прежде чем разорван им же, вплотную вжавшись в спинку стула. Изо рта сначала вырвалось лишь родное «mein gott». Варгас старший отклонился назад, к удивлению, совершенно не поменявшись в лице, будто считая поступок вполне серьезным, нежели вульгарным. — Скажи о своих чувствах. Какие они сейчас? — К-какие? Я не давал права себя трогать, даже если вы собираетесь мне помочь!       Послышался глубокий вдох, после выдох. Неясно кто его сделал: краснеющий от бешенства Германия или раздосадованный Рим: — Это и есть помощь. Ты умеешь думать только практически, мне же нужно объяснить суть на твоем языке, вернее, с твоим языком…не важно, ответь же на вопрос, пожалуйста. — Гнев, возмущение! Отрицание, сомнение… — начал мужчина, неосознанно облизнув губы. — Потерянность. Сомнение… — Два раза одно и тоже слово повторил, — в ответ Ромулус беззлобно улыбнулся, возвращаясь обратно к стулу, чтобы положить руку на плечо. Людвиг было дернулся, но ограничился фырканьем. Такая реакция вызвала волну хохота: — Надо же. Раньше на меня наставлял пистолет, все грозился, кричал, сейчас же сидишь смиренно пробуешь на вкус хлеб, вино и оливки. Ой, meum paenitemus***, ушли с темы! Так вот. Культура не завязана на чем-то одном — это раз. Если кто-то приводит конкретику, то это не означает только одно, два. Чувства, испытанные тобою, сводят с ума и делающего мозаику, и скульптора, и народ со своими устоями, оттого испытываешь гнев в невозможности прощупать его источник, еще и игнорируя руку помощи, — повторяя за сказанными словами, протянул ладонь, которую, к крайнему удивлению, накрыла другая. Немец встал, вновь взглянул в глаза с легким прищуром, разглядывая в них отражение самого себя. Сердце екнуло от осознания: в первую встречу Людвиг был силен физически, но слаб разумом. Сейчас чувства уравнялись, появилось понимание, насколько перед ним стоит высокий человек, в прямом и переносном смысле. Неизвестным, магическим образом римлянин располагал к себе, когда не вел себя излишне непристойно, вызывая гораздо большее доверие. В голове вдруг стало пусто, крутилась лишь мысль о том, насколько метко тот попал его в болевые точки. Поцелуй случился снова, уже без сопротивления, и более долгий. Рим вел в своем репертуаре, немного напористо, но чувственно, явно наслаждаясь процессом, что нельзя было сказать про немца, не знавший куда деть руки вначале. Из-за тяжести пришлось опереться одной рукой на стол, другой же совсем невесомо приобнять чуть выше талии, а когда губы сошли вниз, обцеловывая шею, Людвиг смущенно отвел напряженное лицо куда-то вбок, казавшись со стороны недовольным, однако внутренний трепет все разрастался, и думать о «практическом» уроке в поучительном смысле слова становилось сложнее. Обратно в раздумья вернули теплые для мертвеца руки, опустившиеся на плечи и массирующими движениями расслабляя их. Привыкшее находиться в непрекращающемся стрессе тело вдруг резко расслабилось и, чтобы не потерять равновесие, пришлось присесть на стол. — На самом деле интересно наблюдать за ходом истории время от времени, — горячий воздух обдал ухо. — Особенно за тобой в последнее время. Культура у тебя есть, она — наследие, то, что принадлежит по-праву. Каждая страна оставляет какой-либо след, и твое предназначение ровно такое же — дополнить ее чем-то своим. — Это сложно принять с п-первого раза, — ладонь прошлась по бедру, сразу вызвав волну мурашек у немца. — А кто торопит, bonum meum?**** — закинув руку за спину, Рим одновременно смел бумаги на пол и опустил Германию на спину. — Вообще, мне кажется, была упущена главная деталь — все это время речь шла лично о тебе, а не о людях в целом. Ты не понимаешь смысл, поэтому считаешь, что он отсутствует. Совершенно не задумывался об этом, не так ли?       Сейчас даже думать не было возможности — кровь гнало куда-то вниз, а не в мозг. Чужие пальцы, впрочем, шли по тому же пути, сминая бедра. — Не можешь никак прощупать истину. Слова как пустое место, проблема, решение которой ищешь не там. Быть последовательным, анализировать и копировать принесут результат поверхностный — отсюда распространяется неуверенность в себе и очень посредственное восприятие действительности. Чтобы прийти к тому, что ты хочешь — надо дать вольность чувствам, даже если есть страх ошибок, иначе останешься до конца искать в неправильном месте.       Сказанное имело смысл, осталось лишь переварить сказанную информацию. Ожидать сильного влияния от такого психологического эффекта оказалось неожиданностью, оставив в полном эмоциональном и физическом безоружии. — Mein gott…я постараюсь решить, обещаю. Только не понимаю, для чего я оказался сейчас на столе, могло обойтись простым разговором, — фыркнув, он накрыл руки своими, останавливая от дальнейших действий, но не убирая их. Лицо римлянина расцвело в широкой улыбке, и он потянул немца обратно, прижимая к себе. — Хотел чтобы ты, ну, расслабился, — невозмутимо пожал плечами. — Отвлекся от лишних мыслей и сосредоточился на моих словах. Помогло?       Как бы странно это не было, Людвиг смущенно кивнул, чувствуя себя морально уязвленным. Нельзя было отрицать богатый опыт Рима, особенно в эмоциональном плане, но к этому можно вернуться позже, а пока продолжить утопать в глубоком янтаре глаз хотя бы еще немного, в злополучной библиотеке и объятиях призрака…