Родовитая

В комнате не воцаряется ожидаемой Мэй тишины. Глава клана моментально начинает сыпать вариантами будущих стратегий, будто только ждал для этого повода, и Масамунэ тут же включается в этот разговор. Оба успокаивают, пытаются всё разъяснить, подготовить. Лишь Кадзу с Сино-Одори остаются в стороне, не произнося пока ни звука. — Я незаконнорождённая, — на все предложения Такао встревает Мэй. — Не это сейчас главное, — объясняет за него ронин, — ты единственная наследница престола. — Родовитая, — иронично ухмыляется Кадзу впервые с момента начала их разговора. Столь титулованное слово на его устах звучит вовсе не гордо, а едко, с одним ему лишь свойственным сарказмом, давно ставшим маской. Только маска эта хуже, чем все те, которые носят óни: с тех их можно хотя бы содрать, снять, уничтожить… С маской Кадзу можно только ужиться. Мэй знает, что прячется за этим словом. Она тоже помнит. Их побег из провинции, когда ни о какой родовитости не шло и речи; тогда она была несостоявшейся гейшей, зародышем кицунэ, будущей возлюбленной. И никем, кем смогла бы смело назвать себя в настоящем времени. Теперь она — наследница империи. Ирис, как выясняется. И впервые за долгое время она может назвать себя кем-то. Не майко, не без пяти минут гейшей, не возлюбленной одного из синоби, не ученицей опытного колдуна, не воином — принцессой. Принцессой, позволившей своему ранее неприступному, тихому, холодному сердцу влюбиться в колючие, злые глаза убийцы. Отдавшейся ему — он знает это лучше всех остальных. Родовитая и Ледяной. — Идём за мной, — говорит вдруг Кадзу при всех, хватая её за тонкую белую кисть и уводя за собой в смежную комнату. Откровенный, неприкрытый, такой очевидный и понятный жест. Знает ли он, что она готова отдать за него жизнь? Знает. Наверняка. Ведь он чуть не сделал ради неё пару дней назад то же. Хотя она не просила, как и он — никогда не просил его спасать. — Кисло будет — спрячу. Будешь вести тихую, неприметную жизнь. Уговорю Такао. Объясню. Дальше зайдёшь — не факт, что вытащу. Лихо завернётся. Выбор. Он всегда оставлял его для неё. Всегда уважал, даже когда не был согласен, никогда не пробовал переубедить, как бы сильно не желал. Мэй решительная, однако рядом с ним эта черта всегда превращается в песок: она не может взять его за сухую ладонь, что уж говорить об объятии или поцелуе… Кадзу помнит. Поэтому берёт привычно инициативу в свои руки и целует коротко, хотя хочется совсем иначе. Но у них катастрофически нет времени. Даже на разговор о чувствах, хотя они впервые оказались наедине после той показательной порки на площади дворца… Права была Сумико. Есть три слова, об одно из которых мужчина обязательно споткнётся: «прости», «люблю», «помоги». У Кадзу проблема со всеми тремя. Но Мэй не чувствует — знает: рядом с ней он всегда готов переступить через себя. И она злится вдруг, что, являясь для него такой особенной, не была посвящена в его мысли. — Почему не рассказал мне? О своей догадке? — Пользы никакой. Только суета. Надо было проверить. С медальоном хорошо получилось. Вечно замкнутый, вечно не подпускающий к себе слишком близко. Молчаливый, односложно разговаривающий и постоянно держащий над собой контроль. Знающий, как непостижимо дорого стоит привязанность. Но что делать им, теперь непозволительно сильно привязавшимся друг к другу? — Я хотела бы, — вырывается вдруг из Мэй из-за затесавшейся в груди обиды, — знать, что ты думаешь, что делаешь… — Чтобы доверял? Или чтобы таким образом контролировать? Колко. Так обжигающе. Она тупит взгляд в пол. Неправильно. Не тех слов ждала от него. Странное чувство пронзает её душу. Заставляет ощущать каждой клеточкой вину, такую не к месту возникающую в их диалоге. — Доверяю, — будто вместо слова «прости», — не отчитался? — имея в виду, что и не должен был. Мэй вскидывает голову, поджимая белёсые губы. Эти «между строчек» она тоже в нём давно научилась читать; так что теперь не только он был способен выбивать почву из-под ног своей проницательностью. Вот только ей было ни к чему произносить свои догадки вслух. Она знала, что он и так всё знал — вот такая закономерность. Ступает ближе. Тихонько, лишь едва касаясь носочками половиц. Грация в ней — это непрописная истина, чарующая и околдовывающая, будто манящая к себе. Кадзу не двигается с места. Даже не моргает. Спокоен и бровью не ведёт. Мэй рядом: её стан, запах, боязливые пальцы, рисующие линию от его скулы к подбитой к губе. Родная. Близкая. — Прости, я научусь тебя понимать. — Нужная. Она нужная. И страшно подумать даже не о том, что мог её парой дней назад лишиться, а что она могла потерять его — такого неправильного, без благородных кровей, с шрамами, разбросанными теперь по всей спине и телу, но всем сердцем ей одной верного. Так это странно и чарующе одновременно. Они — чудом выжившие в детстве, объединённые одной бедой, сведённые судьбой — стояли сейчас друг перед другом совсем душевно нагими. И больше не боялись. Касаться, говорить, водить по глазам глазами, по рукам — руками, по губам — губами. — Что будет теперь? Спрашивает Мэй шёпотом, чтобы там, в соседней комнате, её вопроса никто не услышал. Ведь он не об их плане, не о цели, не о титулах или дворцах. Он о них: обыкновенно тихих, наедине — ласковых и распаляющихся. Настоящих. Любимых. — А что-то изменилось? Кадзу закладывает в этот вопрос чуть больше, чем того хотел бы. Всегда готовый уступить, пойти навстречу, ничего не требующий, на всё согласный, он знал: стоит Мэй попросить его даже не словом — взглядом — не приближаться больше, он бы и не приблизился к ней вовсе. Один её аргумент, и он бы понял всё. Таков залог их неозвученной вслух любви. Однако Мэй отвечает: — Нет. И само собой на это с его уст срывается: — Отлично… Таковым, как он, запрещено любить. Но рядом с ней нельзя, просто невозможно иначе. И родовитость её его не пугает, не раззадоривает, не делает алчным; эта новость ровным счётом ничего для него не значит. Мэй по-прежнему упряма, умна, догадлива, по-лисьи хитра, и Кадзу признаёт: не из-за своей рыже-пушистой натуры, а из-за своего удивительного стержня, расположенного где-то внутри. Она всё та же. В ней смешались скромность с настойчивостью, кротость со страстью, выносливость с девичьей хрупкостью тела. И вся вот такая, сотканная из превратностей судьбы и выборов, — она — его. И роль принцессы ей лишь к лицу.