Моя милая пустота

      В Токио уже темно, и город пестрит тысячами огней. С наступлением ночи жизнь здесь не замирает, а только сияет в сотни раз ярче, чем под солнцем. Звёзд не видно — они и не нужны, — высоко в небе самолёты, как ножницы, режут облака, мигая красным.       Западный Токио полон чудес, о которых должен знать каждый, но никто не догадываться. Всё от заманчивых улиц красных фонарей и до неприметных баров и забегаловок пропитано ночной сыростью с лёгкой отдушкой табака и сладкого алкоголя. Свет неоновых вывесок потрескивает и оседает на головах прохожих, забиваясь куда-то на подкорку.       В субботу у Годжо официальный выходной, поэтому он не теряет время, проводя вечер в скромной компании Нанами.       Кенто позвал выпить его ещё в среду, но Сатору отказался, пускай и не очень вежливо, за что он платил уже за четвёртое пиво для Нанами, но тогда у него тоже был выходной.       Годжо понимает, что пора, когда какая-то девушка с туфлями в руках ударяется о Нанами, и он роняет свой мобильник. Три утра, точно пора. Из клуба они вываливаются с Кенто так шумно, что группа курящих ребят перегляделись, но как только друг пожал ему руку и направился в противоположном направлении, они успокоились.       Сатору глубоко вдыхает и плетётся по узкой улице, закуривая ванильный Чапман. Он как голубь, которого внутренний компас ведёт в знакомое место, и это был далеко не дом. Дом, но не его: там уютно и легко дышится, даже зимой, когда воздух сухой от жара обогревателей, там большая входная дверь, так что он точно не ошибётся, она одна такая на весь его район, цветы высажены по периметру и там мягкий коврик, на который не больно падать.       Сейчас он, наверное, опять занят и не пустит, хотя всегда пускает, даже когда нельзя. Сегодня, вроде, можно. Или вчера было? Чёрт знает. Сидит с каким-нибудь другом разговаривает в Дискорте, играет или домашнее задание ночью делает. Сатору не ревнивый, нет. Просто интересно ему.       Он идёт спотыкаясь с мыслью, что если его не пустят, то он не обидится, впрочем, как всегда. Оправдательная речь, придуманная на ходу, требует доработки или немного больше искренности, но он ведь и так поймёт всё. Он всё понимает. Правда? Конечно, правда, иначе быть не может. Нахмурится, пару колких кинет, может, псом пригрозит и обязательно скажет, что родителей нет и можно остаться.       У него красивые глаза. Тёмные, как заиндевелая вода в прорубе. Ему всегда казалось, что в этих плевках синевы можно было тонуть бесконечно долго, дна так и не достигнув. Они у него темнели, когда он раздражался или уходил в себя. Такие мрачные застывшие озера.       И всё же Годжо, как калека на костылях, воодушевлённо ползёт туда, где не ждут, а сам он ждал, что его обматерят за водку со льдом, за сигареты и за чужой парфюм на куртке. Не то чтобы Сатору слыл героем-любовником, но присосаться к какой-нибудь девчонке был не против. За это, может быть, пощёчину отвесят, но всё же пустят.       Тойота тормозила рядом с визгом, и из неё вышли. Мужчина или женщина, чёрт не разберёт. Годжо шатался, как ветхая ветряная мельница, и сквозь тёмные очки пытался рассмотреть своего несостоявшегося «убийцу».       — Сынок, ты бы очки снял. Темень же, я-то хоть со светом, а ты в тёмных, так ещё и накидался.       Это всё-таки мужчина. Хорошо. Иначе Сатору бы не удержался от парочки комплиментов.       — Да ладно, всё пучком! Езжай, я как будто только родился. Спасибо, пока!       Он машет так, словно хочет оторвать себе руку, и улыбается во все тридцать два. Если расскажет, то прибьёт и очки первым делом выкинет или засунет в неприличное место. Он может.       Обитель зла в пяти минутах ходьбы. В случае Годжо — в десяти, но он сегодня герой и настроен, пока не знал на что, но настроен, поэтому дойдёт за семь. Ну может, за восемь.       У него красивые белые лопатки и позвоночник выступает. Годжо любит его целовать и гладить, а он запрокидывает голову и ластится, как кот. Нет, как пёс, он кошек не жалует.       Четыре тридцать утра, Сатору даже раньше успел, осталось только позвонить и в дверь постучать. Вот они три ступеньки, коврик, плетёный диван с серой подушкой и большая дверь.       В правом кармане телефона нет, в левом тоже, и в куртке нет. У Годжо впервые паника за вчера и сегодня. Надо ведь сначала написать, подождать, когда прочитает, потом позвонить и спросить насчёт родителей. Он не помнил, в субботу у них выезд или в среду. Если в среду, то зря он пришёл, ведь никого не было, значит, сегодня они дома. Твою ж мать, ну почему так! Значит, он снова спит на диване в гостиной. Хотя в прошлом году было хуже, он часто отправлял его спать на собачьем коврике в коридоре, на котором пёс никогда не спал.       Он всегда смеялся, когда Годжо начинал ревновать к собаке. Он не ревнивый, совсем нет, просто этот комок шерсти тоже ревновал, а если нет, то пёс не пялился бы своими жёлтыми глазёнками на Сатору, пока он трахал его. Это странно, но Годжо лишь бы повод найти, чтобы позлить своего друга и увидеть сведённые брови и морщинку между ними. В такие моменты он чувствовал себя ребёнком, который рвал бабочке крылья или тыкал палкой мёртвую птицу на дороге, чтобы посмотреть, что взрослые скажут. Может, пригрозят, скажут, что нельзя так делать, по рукам ударят или ещё чего-нибудь сделают, но его «взрослый» только молчал и громко цокал языком.       Сейчас такой же цок раздаётся за спиной. Годжо хочет повернуть только голову, но по-пьяни разворачивается всем корпусом и чуть не падает.       И вот оно, желаемое: тёмные брови, злые синие глаза, впалые щёки, отросшие волосы, подсвеченные фонарём, серый спортивный костюм и поясная сумка.       — Удивлён, что ты дверью не ошибся.       Сатору всё-таки приседает на корточки, и перед лицом нарисовывается чёрный пёс.       — Ох, Мегуми, как я мог ошибиться, если во всём мире только ты существуешь.       — Чего припёрся? — Фушигуро легонько дёргает за поводок, Кума отходит от Годжо и садится рядом.       — Любить тебя всю ночь, малыш!       Он пытается встать, но тут же падает, от чего пёс грозно дёргается в его сторону.       — Кума, рядом!       — Эу-эу, Кума-чан, ты ж помнишь меня, не ешь!       Чёрное пятно со стоячими ушами только утробно рычит на Сатору, но быстро затыкается и смотрит на Мегуми бдительностей-просящими глазами, будто ждет разрешения на то, чтобы вгрызться в бледную пьянь.       — Уходи, я не в настроении сегодня, — Фушигуро кривит такую гримасу, что видно было в темноте «нахуя ты пришел».       Он обошёл Годжо, держа Куму близко к ноге, как барьер. Автоматический замок пищит, и Сатору выпрямляется над Мегуми во все свои два метра, просовывая руку в дверной проём.       — Твою мать, белобрысый! Я сказал уходить, чего непонятного-то?       Вот он начал рвать крылья бабочке, что будет дальше?       — Милый мой, как ты можешь поступать так со своей единственной любовь? Я устал, у меня руки замёрзли, нос и губы тож…       Мегуми шипит и выставляет ладонь на лицо Годжо, чтобы отодвинуть от себя, но этот гад начинает вылизывать пальцы.       — Ты омерзителен.       — Ты тоже сегодня прекрасен.       Любитель собак всё же пускает его и сразу ведет за собой в ванну, чтобы помыть Куме лапы, а заодно и Годжо. Мегуми снова мерзко, Мегуми снова душат. В прошлый раз он выгнал Сатору, даже не дав обуться, а потом сидел под дверью, тихо сглатывая слёзы, лишь бы его недолюбовник не услышал плач через толстую дверь. Но тогда он тоже был пьян и точно бы не услышал.       Годжо насрать на его чувства. Он размазал их по мокрому асфальту ещё в первую встречу на втором курсе. Тогда его бросила очередная девушка, и, ничего лучше не придумав, магистрант начал ухаживать за второкурсником. Мегуми было хорошо от этого. Чертовски хорошо. Не то чтобы он не влюблялся до этого момента, но тогда всё было спокойно и уныло, а Годжо стал всплеском чего-то нового, пугающего даже, но именно в это Мегуми вмазался с треском пополам. Эта ваниль в отношениях сжирала Фушигуро больше, чем общечеловеческая скука. Годжо яркий, строптивый, на своей волне, любимец толпы и герой-любовник, а Мегуми просто Мегуми. Мрачный и неинтересный.       Одиночество в отношениях с Сатору на вкус было как шоколад на больных зубах, он и слов не мог подобрать, когда пытался описать, что родилось в его сердце от равнодушных признаний. Он прекрасно знал, что голубоглазая вспышка не его половина, но когда Годжо говорил: «Я люблю тебя, мой милый», то Фушигуро клинило во все стороны. После «милый» должно было быть ещё что-то, что-то решающее всё и сразу, точка над «и» или над «ё», но дальше Мегуми старательно не слушал.       И сейчас он не слушает, когда с него снимают футболку со штанами и разворачивают спиной к себе. Он вяло сопротивляется, что в глазах того, кто сверху, это выглядит игрой в недотрогу. Сатору говорит расставить ноги шире, и Мегуми подчиняется. На кожу падает тёплый вздох, и мурашки бегут вдоль спины к лопаткам. Горячий язык мажет по промежности и ягодицам, отчего в гостиной повисает долгий стон.       Вылизывать задницу Фушигуро гораздо приятнее трезвым, думает Годжо, будто хоть когда-то так делал. Собственная слюна стекает по подбородку и шее, пока язык скользит в мягкую теплоту. Мегуми дерзкий, Мегуми грубый, Мегуми не любит то, что сейчас с ним вытворяют, но принуждать его казалось большим удовольствием. Его лицо в такие моменты — награда большая, чем собственный оргазм после тяжёлого дня. Он поворачивается, когда ягодицу обжигает укус, и неразборчиво хнычет. Тогда Сатору поднимается с колен и хватает Мегуми за волосы на затылке, грубо вставляя два пальца.       — Нравится, милый?       Он рвет бабочке ещё одно крылышко.       — Хватит, опусти.       — Не слишком уверенно, постарайся.       Сатору раздвигает пальцы, и глаза Мегуми округляются, как у испуганной птицы. Рука с затылка исчезает и перемещается на запястья с голубыми прожилками, складывая их вместе. Годжо очень сильный, даже когда пьяный, поэтому его жертва даже не пытается вырваться, только отстраняется и кусает за предплечье, за что в то же мгновенье получает больной шлепок по заднице.       Мегуми слышит, как звякает пряжка, и ремень скользнул из шлёвок. Холод бляшки проходится по спине, и Мегуми прогибается.       — Вау, а ты всё-таки хочешь меня. Мне так приятно!       Нежный поцелуй между лопаток контрастирует с грубой кожей на руках, и Мегуми тает от этих ощущений. Его гордость и здравый рассудок рассыпались бы битым стеклом на бетон, если бы он умел разговаривать, то сказал бы, что Фушигуро тупица, потому что спит с тем, кто не видит в нём ничего, кроме зияющей пустоты. Мегуми для Сатору всего лишь вопрос эстетики, потому что ему нравилась его светлая кожа, пушистые ресницы, мелкие шрамы на ногах, раздражение от бритвы на шее, длинные ноги, мягкие волосы, страдальчески темнеющие глаза и танцующий на лице свет полумесяца.       — Сегодня ты снова полон красоты.       Годжо смотрит прямо во влажные глаза, придерживая за подбородок. Да, сегодня Мегуми красив, но он всегда выбирал самых пустых, а вопрос любви для него был риторическим. Они дополняли друг друга, но совсем не любили. Сатору просил, Мегуми проставлялся, потом всё заканчивалось до следующей среды или субботы. Яд, которым каждый раз поили Фушигуро, обжигал изнутри и рвался наружу со стонами, пока его без жалости трахали, вдавливая в диван. Годжо его никогда не жалел за исключением первого раза, на котором закончилась вся теплота взглядов и начался лёд.       Сейчас у Сатору на спине красовались кровавые полосы от ногтей, и в отместку он ускоряется, входя до конца. Самому было больно от того, что Мегуми сильно зажимается, но его заплаканное покрасневшее лицо самое красивое, что Годжо вообще видел. Внутри него было влажно, горячо, тесно. На ногах синяки от пальцев и следы от зубов с кровоподтёками, на шее засосы, а на душе лёгкая печаль, потому что трезвым он бы никогда сюда не пришёл.       Внезапный поцелуй Мегуми отрезвляет, как ледяная вода, и Сатору останавливается на секунду, чтобы спросить, всё ли хорошо.       — Тебе же плевать, так что заткнись, а?       И Сатору замолкает, трахая свою подстилку так, что Мегуми уже не стонет, а просто глотает воздух кровящими губами. Годжо толкается ещё пару раз, рыча и кусая плечо Мегуми, и кончает внутрь.       Ему ничего не хотелось говорить, падая на диван. Дрожащими руками он устраивает тёмную макушку у себя на коленях и гладит мокрые волосы. Кума снова пронзает своим преданным взглядом Сатору и готов был вцепиться ему в ногу, но Фушигуро отозвал его на место, и Годжо почувствовал себя в безопасности, он точно знает, что его не дадут на растерзание этой адской псине.       Мегуми чувствует невесомый поцелуй в висок и безразличное:       — Я люблю тебя, моя милая пустота.