О чём молчит Нижний Новгород

1817 год Нижний Новгород запомнил как лучший в своей жизни. Ярмарка процветала, купцы ехали с товарами со всех концов света. По прилавкам длинных, многочисленных рядов ярмарки струились роскошные тончайшие шелка; блистали на солнце рубины колье, изумруды колец; а массивные бочки, перекатываемые с телег к ларькам, были заполнены свежей сельдью, чёрной и красной икрой. Народ был счастлив. Милейшие барышни порхали меж лавок под ручку со своими кавалерами, рассматривая бижутерию, парфюм, заглядывая в ателье и совершенно искренне восторгаясь чудным механизмам иностранных мастеров. Кавалеры же вздыхали и, будь то мужья или отцы, выкупали у довольного торговца «сию чудесную вещицу». Крестьянские чумазые мальчишки, выползавшие невесть откуда, со смехом гоняли уличных ободранных собак прямо среди важных седовласых графов, позволявших себе краткую, еле заметную улыбку. Дети перекидывали друг другу длинную покоцаную палку, смеялись под лай собак и скрывались из виду почти так же быстро, как и появлялись. Было приятно слышать сквозь смех и разговоры звон монет. О, этого добра тогда было неприемлемо много — хотя Святослава это «неприемлемо» ничуть не смущало — и в тот момент он даже мог спорить с Москвой или, возможно, самим Петербургом. Хотя нет, столица на то и столица, что деньги там и обитают. А он, Нижний, так — случайный счастливчик, которому удалось найти в себе ту предприимчивую жилку, которая в соединении с его любовью к деньгам сделала невероятное… …и Нижний Новгород расцвёл. В тот год к нему прибыл молодой столица. С Москвой. И пока Санкт-Петербург со всем уважением, что только может испытывать князь к обычному помещику, расспрашивал причины и следствия такого успеха его ярмарки, Москва куда-то удалился. И Нижний бы этого и в жизни не заметил, не будь он бывалым воякой. В отставке. И не только это смущало Святослава — его он знал достаточно хорошо, чтобы понять, что обыкновенно расторопный и общительный Москва сбежал от их со столицей общества не для того, чтобы скупить последнюю кадку мёда. Позже Нижний узнал, что Москва действительно ушёл от них с определённой причиной — и причина эта заключалась в самом столице, против которого Михаил готовил восстание; и в его, Святослава, обычных нижегородцах, которых Москва на это восстание и подбивал. Вот уж Нижний не знает, какая тогда муха Москву укусила. Санкт-Петербург его как столица устраивал более чем, как устраивал и политический режим, которые и подняли Нижний из самой грязи, а потому сторона Михаила была ему более чем непонятна… ровно до тех пор, пока Нижний не заметил иную сторону своей жизни. Не ту, золочённую монетами князей и покрытую шикарнейшими тканями, нет. Ту, в которой жили его нижегородцы. Обычные люди, которые отторгались его — о боже, его самого! — компанией благородных дворян и имевшие про запас лишь пару медяков, которых в связи с ростом ярмарки и цен на ней хватало разве что на головку хлеба и ковш кипятка. И Нижний Новгород поддержал Москву в его стремлениях. Он выступал на стороне народа, жёг дворянские усадьбы, вёл пропаганду среди своих людей. Со стороны декабристов, а потом и красных шли речи о равенстве, о далёкой, лучшей жизни, о которой Нижний всей своей душой мечтал. Начало 20 века — кипят страсти Первой Мировой. Нижний Новгород не был на фронтах, зато всё знал в особых красках от своих ребят, не успевших вернуться с одной войны, как попали на другую. Город начал полниться беженцами с запада, любезно принимаемыми Святославом чуть ли не на «ПМЖ». В панике ему пишет Варшава — просит помочь. Выдвигаться вместе с их российской армией Святославу не хотелось, но, как оказалось, то было и не нужно. В своём письме Варшава просил его о иной помощи — его Варшавский политехнический институт нужно было спасать, и Нижний, руководствуясь минутным благородным порывом, отправил одобрительный ответ почти что сразу (за что Варшава потом его не один раз благодарил). На одном из сражений Нижний видит столицу — молодой Петербург облачён в дорогой синий мундир, на котором поблёскивают..... — Святослав оторопел — мелкие брошки из лавки заморского ювелира, которые столица приобрёл в 12 году у него, Святослава, на ярмарке. Сам же Нижний Новгород в драном, грязном пальто, тёртых солдатских сапогах по колено и простой белой рубахе, которую уже успели прорвать «беляки», хлынувшие на него большой толпой пару часов назад. Он встречается с Санкт-Петербургом взглядом, смотрит долго, пристально — а глаза у столицы холодные, печальные, направлены Нижнему в самую душу и Святослав, не в силах совладать с порывом жгучей вины, отворачивается и мчится прочь, в гущу битвы. Позади слышится стук копыт. Правый бок пронзает болью и Нижний Новгород валится на землю. Он вскидывает голову вверх, видит столицу. А глаза у Петербурга злые. В 1922 наступает долгожданная победа — они смогли, счастливое будущее настало… но настало ли? Когда к Нижнему в квартиру влетает его старшая дочь — Балахна — и говорит, что через пару часов прибудут НКВД, проверять его жилище, он не верит ушам, но всё равно вместе со всеми своими детьми отдирает половицы пола, закладывая туда все свои драгоценности, старые бумаги и почти все сбережения; клеит потолок фанерой, как может закрашивает, скрывая лепнину и дорогие старые росписные фрески. Рядом сидят малыши Бор, Дзержинск и Кстово, с интересом наблюдающие за копошением старших — если бы они были хоть на несколько лет взрослее, Нижний бы непременно их убрал подальше, чтобы они ничего не видели и не разболтали о преступлении их отца. Как Балахна и говорила — большевики пришли через 14 часов, за которые квартира Святослава стала настолько простой и невыразительной, что даже сами НКВДшники удивились ей. Они расшвырнули вещи из шкафов, перекопали все ящики, случайно оторвали штору. Когда большевики, проверя в последнюю очередь его тумбочку и не найдя ничего «противообщественного», удалились, Нижний Новгород задохнулся сдерживаемым страхом — если бы они пришли чуть раньше, культурное наследие было бы уничтожено. Москва позвонил спустя пару дней — извинился за проверку и долго нервно тараторил, что он сам не знал, что такое будет происходить. Московский говорил, что скоро закроют все религиозные учреждения, изымут драгоценности и картины. А ещё он теперь не Нижний Новгород. Тогда Святослав впервые напился. Алексей Пешков, он же Максим Горький, его верный соратник и друг, продолжительное время пытался отговорить «красных» переименовывать Нижний в фамилию его собственного псевдонима, но они оказались неумолимы. И теперь, начиная с 1933, он, Нижний Новгород, именовался Горьким. Святослав скривился. Горький. Какое убожество! Сейчас, сидя за кухонным столом, Святослав молча пялился на персиковую стену, под слоями краски которой крылись отодранные от рам картинные полотна. Он отпил из кружки горячий чёрный чай, откинулся на спинку стула. Рядом с ним сидел Бор, увлечённо водящий карандашом по бумаге. На листе виднелись кривые очертания нижегородского кремля, выполненного почему-то в ярком зелёном цвете — будь его сын дальтоником, Горький бы непременно об этом знал. Спустя пару месяцев к нему приехала Казань, узнать, как он себя чувствует, на что была красноречиво удостоена ответа тяжёлым взглядом и провожена к себе в Татарстан. В последние секунды встречи девушка просила хоть на письма её отвечать, которые она, судя по всему, собиралась ему написывать. И ведь не соврала же — как приехала сразу же отправила. На нижнем берегу Оки строились заводы и подле них рабочие посёлки — беженцам нужно было отрабатывать жизнь с пользой, учитывая что им даже жилье возвели ближе к их новой работе. Горький уже успел их горячо возненавидеть, как, в принципе, и весь низ реки — его ярмарку, единственное их украшение закрыли, отрезая Святославу путь к кислороду, к его торговле и прибыли. Горький ненавидел предприятия. Он любил торговать. А торговать уже не получалось, потому что главной торговой точки уже не было. Не было блеска золота, мягкости шелка и звонкого смеха барышень — на территории ярмарки стояла пустая тишина. Не бегали по площади мальчишки, не лаяли радостно собаки и палок там не летало. Больше никогда. Утих боевой пыл народа — заводская работа отнимала слишком много сил у мужчин и женщин, сделала их хмурыми и уставшими, без былого блеска и яркости взгляда. Никому не сознаваясь, Горький скучал по временам Российской Империи, в которой он был Нижним Новгородом — карманом России, а не Горьким — городом-заводом. Скучал по ярким торговым рядам, по винным бочкам и тонким ювелирным изделиям. Скучал по временам балов и царских приёмов. По картинным галереям, по мраморным статуям и искуссной лепнине на торцах домов. Святослав, вопреки современным установкам, призываюшим втаптывать монархию в землю ногами, часто рассказывал детям, как он жил во времена империи. Тихо, чтобы соседи не услышали. Говорил о том, как на одном из балов на него случайно пролил вино из бокала Санкт-Петербург, упоминаемый им исключительно как Ленинград, чтобы казусов не возникло. Рассказывал, что их новая столица, Москва, когда-то попытался завоевать сердце одной княжны, в чём успешно провалился и был отправлен императрицей куда подальше, хоть в саму Сибирь. А ещё говорил про Петра Великого, принёсшего в их страну европейское развитие и которого сам Горький уважал как никого другого. Порой ночью, вместе с Балахной и Богородском, старшими его детьми, он тайком пробирался в старые, признанные большевиками угрозой социализма здания, где часами искал уцелевшие объекты былой российской культуры, случайно пропущенные «красными». Таких на удивление было много, а потому количество тайников в квартире росло, как росла и нелюбовь Святослава к коммунизму, чьи идеи плотно пропагандировались среди народа. Несмотря на всё, Горький не мог без своих «буржуазных замашек»: чай он пил в исключительности чёрный, из самого Китая, так как иная советская отрава не воспылала в нём особыми чувствами; а в питание семьи входил почти весь прежний его рацион пищи — исключением стала только замена морской рыбы на речную, которую ловили по просьбе Святослава мужики в одном из заливов Волги за определённую плату. Конечно, те гроши, которые он им давал, казались для них настоящим богатством, но вот личные «подполовые» запасы Горького их таковым не считали. Абстрогировавшись на время от других городов, Святослав зажил вполне себе неплохой — по его меркам — жизнью. Общением с остальным СССРом он себя не утруждал — у него и без этого было уйма увлекательного. Например, неожиданное различие двойняшек Дзержинска и Кстова — Дзержинск оказался учёного склада ума, запоминая цифры и арифметику куда лучше литературы, в то время как Кстово проявлял больший интерес к стишкам и загадкам. Внезапно начавшаяся переписка в Казанью закончилась непоправимым — в квартире уже как пол года было на одно воплощение теснее, хотя и уютнее, но Горький всё же умудрялся ревновать своих детей к «тётушке Казани»: татарочка слишком уж быстро вошла к ним в доверие. Но закрытость Святослава тоже не вечна: окончательно подтопило ему сердце случайная мысль Камалии о том, что её ожидания от революции совершенно не оправдались, на что Горький совершенно правдиво ляпнул, что он с этим согласен, после чего переволновался из-за того что сболтнул лишнего и чуть не упал в обморок от переизбытка чувств. Казань была старше его — более того, она была старше Москвы… но сейчас им до этого не было особой разницы, ведь Кстово неожиданно хорошо засыпал у неё на руках, видимо воспринимая её как свою няньку. Неожиданно вновь проснулась вера в лучшее — не может же социализм держаться вечно? Может, рухнет. А вот Казань ещё и спокойствия добавила. Ненависть поутихла, и низ смог жить свободно, не ощущая на себе бремя отвержения собственным городом. Когда Горький в следующий раз появился на собрании, он почти весь процесс молчал, лишь одарив лёгкой улыбкой Камалию. Ведь зачем что-то говорить, если ты и без этого счастлив?