лсд

Он приходит каждый день вечером, чтобы посмотреть на закат. Точный, как часы и прекрасный в каждой мелочи, какую только может заметить мой воспаленный работой мозг. Я называю его просто художник. Ему не подходит слово "мистер". Он холоднее на вид, чем вода в октябре, из которой совсем недавно выловили мертвого пьяницу. Он приходит, чтобы смотреть на закат, а не рисовать его, но я все равно называю его художником. В моих мыслях он приходит с холстом. Делает плавные мазки оранжевым, отливающим кирпичным, пачкает краской свою огромную толстовку. Я видел ее вблизи, она и правда чертовски грязная, вряд ли от красок. А моих мыслях он засовывает кисть в рот, задумавшись, и все в оранжевом. Руки, одежда и лицо, будто он руками зачерпывает лсд. В моих мыслях под лсд он пишет свои самые броские картины. У него короткие волосы. Сегодня короткие. Завтра они будут длиннее, совсем немного, но я увижу. Больше этого никто не видит почему-то. Я уверен, он художник-колдун, что случайно помыл голову своим зельем. Наверное, еще не отмыл, челка сальными прядками падает на лицо. Я вижу это, пусть нас и отделяет сухая канава для отвода дождевой воды и пятьдесят один метр вверх на холм. Он мой личный кинофестиваль, бесплатный, но стоящий все деньги, что есть в моем кошельке. Все сорок долларов и десять центов за ровные розовые губы и острый носик. Они, его картины, продаются за баснословные суммы на элитных выставках, на которые он сам никогда не является. Зачем ему там быть, эти безжизненные пародии на чувства в золотых рамках продадутся и без него. Это пародии на его чувства тогда, когда он писал их, прекрасные и непостижимые в своей осязаемости работы, из них уже ушла душа, осталось только смешение красок на холсте и деревянная подложка. Не стоит даже смотреть на них тому, кто хочет лицезреть настоящее. Нужно смотреть на него во время создания, так близко, как это только возможно, нужно заглянуть в глаза, в эти прекрасные ореховые глаза, что во все глаза смотрят на заходящее солнце. Он радуется ему, как ребенок, которому подарили мороженое. Оранжевое, апельсиновое, как лсд. Он пьет отвратительный черный кофе. Горький, хотя он называет его глубоким и терпким. Я не знаю, что значит терпкий и насколько применимо слово глубокий к ужасному растворимому кофе, но соглашаюсь, обещая себе закупить целый мешок зерен, кофемолку, кофеварку и сотейник. Все, чтобы сделать кофе, который можно было бы назвать терпким. Его имя вылетает у меня из головы, стоит только ему отвернуться и снова засмотреться за закат, но, кажется, ему все равно, как я буду его звать, хоть египетским мальчиком, хоть Ричардом Ллойдом на углу пятьдесят третьей и третьей, ему важен закат, похожий на лсд, и ветер, чтр срывает с его головы капюшон. Ветер с привкусом соли и визга. Он так говорит, а я верю. У меня еще не получилось так хорошо распробовать вкус ветра. Он говорит, это дело практики. Этому я тоже верю. Он говорит, что я звучу, как десерт на кокосовых сливках с ананасом. Как матча-латте, в который не добавляли сахар. Он пахнет карамельным сиропом, удушающим запахом сиропа, и апельсиновыми ирисками. Его руки в оранжевой краске. Он говорит, что красил волосы, я говорю, что руками он жрал лсд. Когда я впервые у него дома, он жрет лсд своими оранжевыми руками, но это вовсе не лсд, это разбившаяся постель, и это меня совсем не удивляет. Я целую эти оранжевые руки, я сам в оранжевом, вме отливает оранжевым в свете оконного проема без стекол. Я вижу капельницы и трубки, образующие паутину над моей головой. Комната белая, но я знаю, что это всего лишь белила, которыми они неумело закрашивают все здесь. У моего врача руки белые, в белых перчатках, а на лице маска, такая же белая. Но я-то знаю, что руки у него в лсд.