---
— Я слышал, ты снова провел операцию на отлично. Могу выразить тебе свои поздравления? — Не нужно. Я просто делаю, что должен, — Вольфганг вышагивает энергичным шагом человека, полностью погруженного в дело. Он всегда был таким — погружался в каждый приказ с головой, пока Ройенталь… оставлял пусть мизерную, но все же отчетливую долю себя вне. Вне миссии, вне империи, вне всего остального. — Я слышал, ты тоже не терял времени даром. — Я никогда не теряю времени, — Оскар снова предлагает бокал, и в этот раз Миттермайер не отказывается и приканчивает его несколькими быстрыми глотками. Ройенталь улыбается едва заметно, как бы говоря — ну кто же так пьет дорогое вино. Но не произносит ничего вслух, потому что ответ очевиден — так пьет Вольфганг, и ни одна сила во вселенной не может ему помешать. — Как ты думаешь, — может быть, слишком быстрые глотки все же немного дали Миттермайеру в голову, и на его лбу выступает испарина. — Как ты думаешь, долго ли будет так продолжаться? — Мне кажется, что обычно я вижу тебя насквозь, — Ройенталь прищуривается, словно пытаясь увидеть Вольфганга со всеми потрохами — и всеми тайными мыслями. — Но сейчас я прошу тебя пояснить, что именно ты имеешь в виду. — В нашем мире сейчас слишком много перемен. Ничто не долговечно, и уж тем более человеческая слава. Мы теперь для всех «двойная звезда»… но сколько это продлится? — Неужели ты намекаешь, что рано или поздно — причем скорее рано — я захочу больше власти? Может быть, даже захочу занять место нашего императора? Краска очень быстро слетает с лица Миттермайера, и, кажется, теперь тот совершенно трезв. — Что ты говоришь? — спрашивает он и коротко, почти незаметно, но тревожно оглядывается; потому что им сколько угодно можно любить друг друга хоть у всех на виду, но хоть одно лишнее слово, касающееся императора… Оскар накрывает его ладонь своей — спокойной, холодной, без признаков дрожи. — Успокойся, ведь это был всего лишь вопрос. На самом деле я имел в виду совсем другое: как долго то того, как власть нас обоих вся перейдет к тебе? — Так еще хуже, — бормочет Вольфганг, но, кажется, переводит дух. — Отчего же? Ты отлично справляешься. — Ты что… хочешь подать в отставку? — Миттермайер окончательно теряет голову и сжимает его ладонь обеими руками, как бы умоляя задержаться хотя бы на один лишний день. — Я? — Ройенталь почти смеется. — Разумеется, нет. Разве ты можешь представить подобное? — он поджимает губы и долго смотрит куда-то в одну точку. — Просто не думаю, что мне сужден быть на вершине слишком долго. Но ты же моя лучшая половина. Ты заменишь меня, когда сможешь. — Не говори больше подобного, — просит Вольфганг. — И не называй меня лучшей половиной. Это совсем не так. — Поверь, — Оскар смотрит в ответ почти ласково — и пусть никто не ощутил бы разницы в этом вечно насмешливом взгляде, но Миттермайер знает, что это так. — Мне виднее.---
— Не уходи, — шепчет ему в ухо Вольфганг; взмокшими волосами касается его плеча, пальцами цепляется за спину. — Только не уходи… не уходи. — Обычно в таких… обстоятельствах произносят иное, — Оскар нашаривает рубашку и набрасывает на себя. Даже это получается у него элегантно. — Если ты говоришь о том, что я всегда быстро ухожу — то прости, впереди еще куча дел. Я прямо-таки удивлен, что ты не срываешься впереди меня, чтобы все успеть. — Несколько минут порой могут перевернуть историю, но обычно это все-таки редкий случай, — Миттермайер садится в постели, опираясь спиной на подушку. — Империя не проиграет, если я еще несколько минут проведу здесь, с тобой. — Как знать, как знать, — Оскар уже разворачивает плащ. Как хорошо, что он сделан из материи, которая почти не мнется. Впрочем, и без этого очевидное является очевидным. — Прошу тебя, — Вольфганг хватает его за плечо. — Просто полежи рядом. Оскар замедляется в движениях и медленно ложится обратно. Его кожа молочно белеет в полумраке. — Если ты действительно моя половина, как ты любишь себя называть, то побудь со мной дольше, чем минута, которую ты тратишь на одевание. Разве половины не должны быть неразлучны? — Вовсе не обязательно, — Ройенталь косится на часы, почти демонстративно засекает время, но Миттермайер предпочитает делать вид, что этого не замечает. — Я бы даже сказал, это совсем ничего не меняет. И уж тем более это не мешает тебе иметь жену. Взгляд Вольфганга мрачно сверкает из-под сдвинутых бровей. — Любимую жену, — довольно сухо подчеркивает он. — И, разумеется, он все знает. Между нами нет тайн. — Разумеется. — Ты знаешь, как ты мне дорог. Ничто не может этого изменить. — Просто поразительно, как даже сейчас ты остаешься таким благородным… таким чутким, всех любящим, расставившим все по полочкам… — Оскар склоняется к нему, но все равно продолжает следить одним глазом — на этот раз синим. — В то время, как я… говоря ровно то же самое, наверняка стану в чужих глазах подлецом, бессердечным манипулятором. — Потому что я твоя лучшая половина — а ты, очевидно, моя худшая, да-да, я все это слышал уже много раз. Только не забывай, что вакансия бессердечного манипулятора у нас уже давно и плотно занята Оберштайном, — усмехается Вольфганг, пытаясь придать их разговору хотя бы немного легкости. — А ведь ты… не раз говоришь, что не можешь быть с женщинами… — Ты знаешь, почему, — Оскар отстраняется, буквально выскальзывает из его рук, и его глаза мрачно сверкают. Глаза разного цвета, напоминающее о прошлом. Миттермайер обхватывает его лицо ладонями и целует сначала в один глаз, а затем в другой. И спрашивает, посмеиваясь: — А с мужчинами? — Ни с кем, кроме тебя. — Выходит, из нас двоих только ты достаточно целомудрен, — Вольфганг снова целует его. — Настоящий однолюб. — Это само по себе не делает меня ни плохим, ни хорошим, — Ройенталь, как обычно, довольно мрачен и лишен излишнего романтизма. — Послушай, на этот раз мне действительно пора. Он расправляет плащ, и тот ложится на его плечи, как новенький.---
— Смотри, — Ройенталь вытягивает руку и пальцем показывает куда-то в темное небо. — Это звездная система. Двойная звезда. Они вращаются синхронно. И одна из них медленно поглощает другую. — И кто из нас, по-твоему, поглощает другого? — уточняет Миттермайер невесело. Ему не нравятся такие разговоры, он чувствует от них смутную угрозу, дурное предзнаменование. — В равной степени, — хладнокровно отвечает Оскар. — Так бывает, когда изначальные массы звезд абсолютно идентичны друг другу. — А как же твоя любовь делить нас на лучшую и худшую половины? — Вольфганг, очевидно, все еще ожидает плохого поворота в их разговоре. — Это не любовь, это просто факт, — Оскар просто не может не подчеркнуть этого. — Но, отвечая на твой вопрос… Это, в конце концов, никакого отношения не имеет к нашей значимости в этом мире. Если наши роли — это масса… то наши личности — всего лишь заряд. — Мне не нравится, когда ты рассуждаешь так, — в который уже раз заявляет Вольфганг. — Если я расскажу кому-то… хоть одной живой душе о том, что сам Оскар фон Ройенталь то и дело занимается самобичеванием в моем присутствием, все немедленно решат, что я слишком часто пью вино — или что трудная работа доконала меня и лишила рассудка. Он касается его локтя, как будто хочет взять под руку, но Ройенталь словно не замечает этого. Или же и в самом деле не замечает, слишком поглощенный чем-то глубоким. — Нет, ты не прав, — наконец протягивает он. — Это совсем не так. И дело совсем не в этом. Я не принижаю себя. Уж если и искать в нашем мире человека с выдающимся самомнением, то в моей комнате. Это вновь… всего лишь факт. Не более. С ним бесполезно спорить, как с устройством нашей галактики. — А я буду спорить, — насуплено говорит Миттермайер. — Потому что я не согласен, и все тут. Потому что ты… ты… не такой. Не такой, как кажется остальным. Не такой, каким ты сам себя рисуешь. — У нас встреча с императором через три минуты, — бесстрастно сообщает ему Оскар, когда Вольфганг начинает поглаживать ему затылок, когда откидывает его голову, когда языком касается уголка губ. — Мне все равно. Я ничего не хочу от тебя сейчас. Только это. Ройенталь почти неслышно вздыхает и обеими руками обхватывает его за шею, пока Миттермайер продолжает целовать — и в перерывах между поцелуями говорит какую-то ахинею, попросту недостойную столь высокопоставленного человека — и просто женатого человека. Он говорит: — Никто не смеет говорить о тебе плохо. Особенно ты сам. Я не могу этого терпеть. Если ты меня любишь, то должен это понять. И не дури мне голову своими философскими, семантическими… и разными прочими изысками. Я слышу «худшая», и для меня этого достаточно. Ему кажется, что пальцы Ройенталя, до сих пор сжимающие его шею, дрожат. Уже через минуту на встрече от дрожи нет ни малейшего следа.---
— Ты не знаешь, как ты хорош, — снова повторяет ему Миттермайер, когда они опять остаются вдвоем. В последнее время они бывают один на один слишком часто — настолько, что это кажется затишьем перед бурей. Случайным оазисом, который вот-вот поглотит пустыня. — Это ты не знаешь, как хорош ты. Потому что, если бы знал, не воспринимал бы мои слова как неудачный комплимент или попытку себя очернить. — Ну, значит, мы оба хороши, — Вольфганг смеется, он снова настроен легко и бодро. — Не будем больше об этом. — Мы скоро расстанемся, — вдруг говорит Оскар. Миттермайер вздрагивает и пытается заглянуть ему в лицо. — Я имел в виду, что завтра я улетаю. И на этот раз мой черед хранить тайны. — Ты специально действуешь мне на нервы, — Вольфганг выдыхает и снова вытягивается рядом. — А ты слишком сентиментален для человека своего положения, — парирует Оскар и прикасается губами к его обнаженной груди. — Позволь напомнить тебе, что идет война. Каждый день умирают сотни людей. Да что там каждый день… они погибают каждую секунду, каждое мгновение. Рано или поздно… придет и наш черед. — Наш черед придет поздно, — отрезает Миттермайер. — Настолько поздно, что мы уже будем хотеть его. — Да… я могу себе это представить… — протягивает Ройенталь. — Как ты старишься вместе со своей женой… вы встречаете конец жизни на родной планете. Может быть, даже умираете в один день, как в сказке. Все знают о твоем величии… и о множестве достижений, и уже совсем немногие помнят, что когда-то давно ты делил это величие с кем-то другим и входил в состав «двойной звезды». — А ты еще говорил, что считаешь себя жаждущим славы. — Так и есть. Я жажду славы и величия, в отличие от тебя — и именно это однажды сыграет тебе на руку, — он, должно быть, замечает, как вытягивается лицо Вольфганга, и проводит ладонью по его плечу. — Однако же я хочу добиться большой власти. Для этого мне совсем не нужно скоропостижно умирать. Напротив, мне нужно оставаться живым как можно дольше. — Твоя логика, как всегда, безупречна, — продолжает ворчать Миттермайер, но отвечает на прикосновение, сжимает узкую кисть высокородного между своими широкими руками простолюдина. — Сегодня я в нее поверю. А теперь давай проведем остаток этого вечера безо всех этих твоих причуд. — Как скажешь, — Ройенталь послушно вытягивается рядом и прикрывает глаза — и вздрагивает, когда Миттермайер почти набрасывается на него, целует лицо и плечи, почти впивается в ямку под шее, словно хочет доказать что-то, передать ему часть своего несогласия, своего восхищения и уверенности в противоположном. — Раз уж мы еще долго не увидимся… — бормочет он. — Давай хотя бы не будем обсуждать всякие глупости навроде разных половин. Оскар согласно кивает. — Я знаю твоих солдат. Они умрут за тебя, — зачем-то говорит Вольфганг. — Я думал, мы больше не затрагиваем и тему смерти тоже. — Речь не о смерти. А о том, что они думают о тебе. Они все уверены, что лучше и мужественнее командира им не найти. А фронт… он все обнажает. Обнажает правду. Так что это — правда о тебе, смирись с ней. — Что ж, я тронут. — Почему ты ведешь себя так? — Миттермайер сердито отстраняется. — Я понимаю, в твоем детстве произошли… определенные события. Это они так изменили тебя? Заставили тебя втайне думать о себе плохо? Ведь ты… говоришь подобное только мне. Для всех остальных это страшная тайна. Но только нет никакой тайны. Ты ее выдумал. Выдумал свою темную сторону, но зачем? — Я наделся на легкую непринужденную беседу перед долгой разлукой. Не какой-то странный допрос. — Прости, прости. Я не знаю, что мне делать и что сказать. — Это странно: обычно ты это прекрасно знаешь. И никогда не сомневаешься в своих приказах. — Ты прав, — отрезает Миттермайер. — Давай вернемся к непринужденной беседе. Но ее, конечно же, все равно не получается. Очень скоро они снова возвращаются к делу без лишних слов.---
— Я понял вас, адмирал, — говорит Ройенталь по коммуникатору, зачем-то отчетливо подчеркивая последнее слово, хоть он и сам — адмирал ровно с теми же полномочиями. Он говорит по видеосвязи, и его изображение на гигантском экране такое большое, что каждый глаз размером с большую тарелку. Миттермайеру хочется прикоснуться к этой картинке, но ни один мускул не дергается на его лице, потому что сейчас не время. Поэтому он просто смотрит на двигающиеся губы — тоже очень большие, но во время поцелуев они казались гораздо больше. Вольфганг смотрит на любимую ямку под шеей, которая кажется ему сейчас огромной живой воронкой. Зачем тут внушал ему мысли о расставании? Когда они виделись вживую в последний раз? Когда разливали вино по бокалам и обсуждали рабочие дела, чтобы очень скоро напрочь о них забыть? Миттермайер надеется, что всем вокруг не слишком заметно, как стекленеет его взгляд — и куда тот направлен. Когда Ройенталь заканчивает говорить и отключает связь, его застывшее, застрявшее в мгновении изображение еще некоторое время никак не уходит с экрана — словно прощание, последнее эхо, попытка вцепиться в Вольфганга и дотянуться до него, дотянуться до своей лучшей половины, как он упрямо любил называть. Потом и оно исчезает. И Миттермайер почти не удивляется, когда узнает позднее, что Оскар, возможно, уже мертв.---
Никто не называет его предателем — все знают, что что-то нечисто в случившемся, что есть неизвестные пока обстоятельства, которые определили его судьбу. Потому что каким бы алчущим власти Оскар не рисовал себя, он всегда был предан Империи — и не был подл. У кого-то из присутствующих вырывается вздох, когда Миттермайер укрывает его плечи гигантским флагом. Что еще он может сделать? Не проливать же слезы на глазах у всех и не клясть судьбу? Впрочем, некоторые, может быть, не удивились бы и этому. Но он всегда может сделать это позже. И сделает не раз, только это все равно ничего не изменит. Ладонь Ройенталя все еще теплая. Узкая ладонь потомственного аристократа между широкими руками простолюдина… но теперь уже неживая. Вольфгангу кажется, будто тепло перетекает в него, словно он поглощает… поглощает свою вторую звезду. Может быть, его масса все же оказалась чуть больше. Может быть, Оскар всегда это чувствовал. Но тогда почему называл его своей половиной? Ведь половины одинаковы по определению. И не может быть ни большей, ни меньшей; как не может быть лучшей и худшей. Зачем же Ройенталь так настаивал на этом? И неужели он что-то предвидел? У каждого из них есть чутье на то, что может случиться, — без этого чутья не становятся адмиралами в почти бесконечной войне. Это особое свойство предугадывать события, пусть так, но никто в своем уме не заявит, что способен предвидеть свою судьбу. Они никогда не бросаются громкими словами о судьбе. — Мне очень жаль, — говорит кто-то. Миттермайер кивает, зная, что это не простая формальность. — Мне тоже… очень жаль, — что еще он может сказать? Что адмирала Оскара фон Ройенталя следует похоронить со всеми возможными почестями? Это и без того очевидно — к тому же, это дело императора — раздавать подобные указания. Тогда что же делать ему, Миттемайеру? Неужели просто составить рапорт о смерти и ждать дальнейших приказов? Рапорт о смерти своего лучшего друга? Любовника — как многие говорили, потому что все-таки знали, но одновременно совсем ничего не знали. Второй звезды в их дуэте. Худшей половины, как сказал бы сам Оскар? На столе Ройенталя два пустых бокала, но на одном остались темные капли на стекле. Вольфгангу нужно ответить на приглашение, которое он не успел принять. Их посиделки за бутылкой вина всегда были чем-то личным… но, в конце концов, и так весь флот знал о них, чего скрываться теперь? Он наливает в бокал совсем немного, всего на несколько глотков, но выпивает одним махом. Привычный вкус кажется ему теперь совсем горьким. — Вряд ли кто-то сможет заменить адмирала Ройенталя, — сокрушенно произносит еще кто-то. Вольфганг с этим совершенно согласен, и одновременно он знает, что вот-вот случится. Оскара и в самом деле никто не будет заменять — напрямую, но очень скоро Миттермайер займет его место, он взвалит на себя сначала часть его обязанностей, потом другую, и так далее до самого конца. Может быть, он это поможет обрести ему славу и величие, напророченные Ройенталем. Славу и величие, которые, может быть, Ройенталь желал бы для себя — но предрек Вольфгангу. Зачем он это сделал? Теперь Миттермайеру упорно кажется, что Оскар каким-то таинственным образом навлек на него эту судьбу. Ах да, ведь они же не верят в судьбу. Конечно, нет. Он смотрит на тело, все еще неподвижно сидящее, и вдруг хочет оказаться дома. Наверное, ему пришла пора начать стариться рядом с женой. Как он расскажет ей обо всем, что случилось? Он понимает вдруг, что расскажет очень легко, расскажет правду и, может быть, даже расскажет всю правду. Она и без того знает ее большую часть. Если Оскар так хорошо предсказал его будущее, Миттермайер будет надеяться, что они с Евангелиной действительно умрут в один день. Потому что он не хочет еще хотя бы один раз в жизни переживать смерть дорого сердцу. Но идет война, и ему определенно придется. Всего лишь война. Так бывает — на ней гибнут люди. И об этом Оскар предупреждал его. — Я потерял свою половину, — говорит он вполголоса, когда остается один — вернее, почти один: в компании тех, кому он может безоговорочно доверять. Он чувствует, как пальцы Ройенталя медленно коченеют. — Худшую половину? — уточняет его помощник, и на миг Миттермайеру кажется, что это наглость, издевательство, пока не понимает, что это всего лишь горькое уточнение, попытка сыграть по их правилам, о которых каким-то непостижимым образом узнал кто-то другой. — Нет, — Вольфганг вдруг замечает, что его губы печально улыбаются, и это так странно, так странно. — Просто свою половину.