Was I stupid to love you?
Was I reckless to help?
Was it obvious to everybody else
That I'd fallen for a lie?
You were never on my side
Fool me once, fool me twice
Are you death or paradise?
© Billie Eilish — ‘No Time To Die’
Он шагает медленно, тяжело, с давящей уверенностью в правильности своих действий. Он идёт мстить. За ним тянется кровавый след через половину восточной Европы и мягкий, утоптанный — по снежной поляне перед отшельническим домом на берегу огромного озера. Вид в швейцарских Альпах, надо признать, великолепный, но Сафина не интересует прекрасное; он идёт
убивать и собирается насладиться каждой секундой своей мести, он знает, что главной его цели нет дома, и уверенно вписывает в свои планы две жертвы.
Но она рушит все его планы. Её мать, кажется, даже не понимает, что происходит, когда он несколькими выстрелами обрывает её никчёмную, даже на первый взгляд, жизнь, а вот девчонка, наивно схоронившаяся под кроватью, горя парализующим страхом, не стесняется спустить в него всю обойму беретты — его спасают чистая удача и надетый бронежилет. Он приходит в себя, кажется, очень вовремя, у самой озёрной кромки, и девчонка в ужасе отскакивает от него, убегая к лесу наперерез замёрзшему озеру.
Озеро бесконечное, она бежит-бежит, бежит, словно почти не касаясь ногами поверхности, словно почти летит, но лёд идёт трещинами, стремясь своими уродливыми ветками к нему от этой маленькой отчаянной девочки.
Она проваливается в ледяную воду, чувствуя, как течение миллионами иголок сносит её в сторону убийцы её матери, напрочь лишая дрожащей надежды на выживание. Воздух кончился в первую секунду, она закричала от страха — а в следующее мгновение озеро, с которым у неё было связано так много счастливых воспоминаний, в котором они купались летом с мамой и ловили рыбу с отцом — это озеро беспощадно затапливает её лёгкие, и она, не осознавая абсурдности своих действий, с отчаянной верой смотрит на их мучителя из-под кристально-прозрачного швейцарского льда.
Пули прошивают его по окружности её тонущего тельца в одну секунду, проходят так легко, не задев её, что она от шока даже не может толкнуться, не может выбраться на поверхность, глотнуть живительного стылого воздуха и выплюнуть смертельную январскую воду. Спасает её рука убийцы её матери, больно тянущая за волосы, и Мадлен бы закричала, но горло сжимают предательские спазмы; организм отчаянно отторгает жидкость, цепляясь за жизнь каждой клеточкой, такой сильный, что она почти ненавидит его и думает, забыв о своей недавней сумасшедшей надежде, что умереть было бы легче.
Сафин волочёт её куда-то, так, чтобы вес распределился, и они не ухнули под лёд вместе. Когда они выползают на берег, снег в сугробе кажется приветливо-тёплым, она всё кашляет и старается отползти подальше от страшного человека в маске, прекрасно понимая, что никуда от него не денется — мать мертва, отца нет, а все пули остались валяться на полу их дома, да несколько было в груди их мучителя.
Он не делает попыток приблизиться, просто смотрит на неё прямо, а она не может разглядеть за маской ничего, и ей оттого страшнее в тысячу раз, и она шепчет сначала, а потом кричит в воздух ‘Pourquoi?’ своим сиплым, надсадным голосом, а он молчит и смотрит. Мадлен дышит тяжело, и вдруг слышит оглушительное шуршание шин, отворачивается всего на секунду, но страшный человек в маске исчезает, когда она ищет его глазами вновь.
Сафин на переднем сидении какого-то внедорожника рассеянно оглядывается, сдернув со своего изуродованного лица маску. Он не планировал ничего из этого, но отдаёт очень внятный приказ не трогать девочку, сам понятия не имея, почему, но решение ему кажется верным, и он приглядывает за ней следующие двадцать лет, чувствуя, что они теперь связаны.
Он шёл
убивать, а вместо этого
спас её душу.
Он читает отчёты о её жизни каждый четверг, скользя чёрными глазами по сухим строчкам — он знает, что она подхватила тогда пневмонию и три месяца пролежала в больнице, знает, что она пьёт с тех пор только чай с ромашкой, бережёт связки, знает, что с отцом больше не виделась с тех пор, до совершеннолетия живя с гувернанткой, и что, отчаянно желая разобраться в том, что с ней произошло, выучилась на психиатра.
Нет, милая, — качает он головой, с улыбкой глядя на её снимки со студенческой карточки —
в этих книжках свою душу ты не отыщешь.
Он знает, что им ещё предстоит столкнуться, и ждёт терпеливо, нежно пестуя свою больную любовь к отчаянной девочке с голубыми истошными глазами, в которых читал так много в тот далёкий день двадцать лет назад — страх, ненависть, благодарность — ему чудилось что-то ещё, более
глубокое, что корнями сбегало ей в дребезжащее сердце.
Tu es belle, ma chère, шепчет он, разглядывая её отчётные фотографии каждый четверг, и чувствует связь с этой спасённой им душой — единственной на фоне тысяч загубленных, и она дороже ему их всех. Каждая жертва принадлежит убийце — считает Сафин — но спасённая судьба принадлежит ему вдвойне, он любит её почти как своё дитя или самое совершенное творение.
В тот единственный раз, когда он теряет контроль, он отшвыривает от себя отчёты, раздирает фотографии на мелкие кусочки и крушит собственный кабинет, не в силах совладать с захлёстывающей яростью. Потом, отдышавшись, падает на колени и собирает мелкие обрывки, соединяя их, как кусочки паззла, который рвёт ему сердце — на фото
его девочка Мадлен, которая держит крохотный свёрток на руках, Мадлен вымотанная, но настолько умиротворённая и счастливая — Сафину выть хочется, это счастье ей дарит чёртов Бонд, который выбросил её, словно ненужную игрушку, который никогда не любил её и прогнал, попавшись в глупую ловушку сентиментальности СПЕКТРа.
Сафин бережно склеивает фотографию и вымаливает у неё прощение, обещая, как истово верующий, обещая, что сожжёт дотла весь СПЕКТР за то, что причинил ей боль, и уничтожит Бонда, потому что потрёпанный жизнью спецагент, который ставит интересы государства и свою вечную память о Веспер Линд превыше всего, не стоит
его девочки. Сафин холит свой садик, думая о том, что сможет в буквальном смысле бросить к её ногам весь мир — медийных личностей, глав государств, и самого Джеймса Бонда, чтобы она стояла над ними истинной королевой, смотрела свысока и вершила судьбы. Он клянётся, что она будет повелевать миром, глядя на потрескавшуюся фотографию так же, как смотрел на неё сквозь потрескавшийся лёд — с упоением и с чётким пониманием, что делать дальше.
Ему почему-то в голову не приходит, что она не хочет никем повелевать, что хочет оставаться с отвратительным, поверхностным спецагентом и своей дочерью и жить в своём камерном мирке, что хочет смотреть глупые мультики про Божью коровку, целовать мужа перед уходом на работу и готовить ужин каждый вечер. Он не для этого её спасал, в конце концов, нет, ей уготована судьба совсем другая, она будет стоять на вершине мира по правую руку от него, и они вдвоём будут решать, кому жить, а кому умирать.
Он разыгрывает свою партию по нотам, но не может, как великий гроссмейстер, держаться в стороне от своих фигур — он мог найти тысячу способов уничтожить Блофильда, но предпочёл явиться к Мадлен лично, не сумев отказать себе в желании познакомиться с ней в совершенно другом амплуа, пусть и на короткие несколько минут, в течение которых она смотрела на него с участием и желанием помочь, накидывая в голове результаты первичной диагностики. Эта Мадлен словно бы другая, взрослая, уверенная, со стремлением спасти; и всё же она неуловимо та же. Увидев маску, предсказуемо отшатывается; Мадлен страшно до чёртиков, ровно так, как было в тот тринадцатый январь в её жизни; сердце гулко бьётся в ушах, и она прокручивает в голове способы побега, отчаянно надеясь, что он не знает о её дочери. Глупая, глупая Мадлен.
Конечно, он знает.
Он знает о ней абсолютно всё, просто не может не знать, и потому жадно всматривается в неидеальные черты её лица, ловит наклон головы и улыбку пухлых губ, подаренные не ему.
Он мог — действительно мог — руководить операцией, носа не высовывая со своего острова, защищённого лучше Пентовиля, но срывается в тот туманный швейцарский лес, мучимый воспоминаниями о прошлом, и — он может поклясться — разглядывает то самое озеро сквозь заволоченные изумрудные кроны. И он находит
свою девочку — загнанную, одуревшую от страха, с огромным, инородным в её узких ладонях пистолетом, который ей оставил этот отвратительный спецагент; но он словно возвращается на двадцать лет назад — тогда она так же отстреливалась, так же широко распахивала глаза от ужаса, готовая биться насмерть, только тогда она не прижимала к груди четырёхлетнюю девочку — такую совершенно невозможную копию Бонда, что Сафину на миг становится не по себе, но он с упорством ищет на лице Матильды черты матери — и находит, решая для себя, что это дочь Мадлен и только.
Он следует своим чётко выстроенным планам, отвозит Мадлен на свой остров, но она — ему кажется, что он в каком-то сюрреалистичном фильме — она смотрит на него всё с тем же суеверным ужасом, почему-то не торопясь занимать трон рядом с ним, чтобы движением руки ворошить судьбы. Она подхватывает на руки свою Матильду — и он, помоги ему небо, решил, что это лишь её ребёнок — и, кажется, ужасно хочет исчезнуть отсюда как можно скорее. Сафин чувствует поднимающиеся из глубин страх и ярость — всё должно быть
не так, чёрт побери. Он делает глубокий вдох и берёт Матильду в свой сад, отчаянно желая показать Мадлен, что она и дочь здесь в полной безопасности, но та отчего-то не верит, на своём безумно мелодичном французском умоляя дочь не трогать ничего в этом страшном отравленном раю. Сафин на секунду замирает — Мадлен так прекрасна с этими слезами, стоящими в глазах, такая искренняя в своём порыве, такая настоящая, что у него щемит давно, казалось, погибшее сердце. Он никак не может понять, отчего она так не хочет оставить дочь с ним ни на секунду, он в жизни не обидел бы её ребёнка, хоть и пригрозил её жизнью, за что ненавидел себя потом — но так было нужно, потому что Мадлен, при всём своём невероятном уме, была склонна совершать очень глупые поступки.
Он давит на Бонда всё тем же козырем — их дочь, которую он в мыслях упрямо называет дочерью Мадлен, является слишком важной фигурой в этой непростой шахматной партии, и потому он пользуется ею раз за разом, оправдывая себя тем, что она совсем маленькая и ничего не вспомнит, а он разберётся с непутёвой частью её ДНК, и они будут жить все вместе, счастливо забыв, что Джеймс Бонд вообще когда-то существовал.
Но когда дочь Мадлен смотрит на него точно так же, как мать, с неподдельным страхом и застывшими слезами, он не выдерживает. Он даёт ей выбор, и девочка убегает так быстро, как позволяют ей её маленькие ножки, и каждый шажок отдирает что-то внутри него, потому что он понимает — сейчас от него убегает Мадлен. Отпустив её дочь, он отпускает её и вдруг со всей ясностью осознаёт, что она не захочет остаться с ним за все сокровища мира.
Она любит эту отвратительную часть ДНК своей дочери, и Сафину так невыносимо больно, что хочется умереть здесь и сейчас, но он сжимает зубы и думает, что, если она не желает быть с ним, он сожжёт мир вместе с ней. Отчаяние режет глаза, он не знал, что любить так больно, что проще сердце себе выдрать, чем чувствовать беспрестанно проворачивающийся в груди кинжал.
— У нас обоих теперь разбитое сердце.
Он ненавидит Бонда так ярко, ярче даже, чем убийц своих родителей; он крошит в руке клетки Мадлен и с упоением режет спецагента, по сути лишая его жизни, но куда более изощрённо, чем это бы сделал кинжал или пистолет.
Чем это делает сам Бонд, вспарывая его грудину залпом из АК.
Он умирает с её именем на губах.
I let it burn
You're no longer my concern
Faces from my past return
Another lesson yet to learn
