Легенда старой мельницы

      Её глаза были чернее, чем ночное небо поздней осенью, но отражение света в них казалось мне россыпью звёзд. Её тонкие руки всегда были холоднее льда, но от их прикосновений в моей груди разгоралось неудержимое пламя. А голос — её невероятный, звонкий, как осколок льда, голос — звал меня за собой каждую ночь и каждый день.       Он вёл меня и теперь, когда я, безуспешно пытаясь прикрыть глаза от острых снежинок, летящих в лицо, скакал через некогда цветущее поле. Конь подо мной то и дело спотыкался, поскальзываясь на тонком льду, но я не давал ему отдыха. Плащ мой давно вымок, ноги болели, а пальцы окоченели так, что я едва ли смог бы разогнуть их, если бы захотел отпустить поводья. Но отпускать их мне не было нужды: огни первой кирхи близ Шварцколльма едва-едва виднелись впереди в вечернем мареве. Сама церковь мне также была без надобности — цель моя лежала в полумиле от неё в сторону леса.       Старая мельница, стоящая на отшибе. У нас, в Бернсдорфе, о ней ходили самые жуткие слухи, но я знал, что добрая половина из них — чушь, выдумки, призванные пугать детишек… ровно как знал и то, что другая половина — такая же чушь, ведь на деле всё куда страшнее. Откуда всё это было мне известно? Всё просто: моя Герда. Моя прекрасная Герда...       Её отец был тем самым загадочным мельником, который появлялся на городском рынке несколько раз в год, но всегда нагонял столько ужаса, что россказни о его прибытии, обрастая всё более жуткими подробностями, разлетались по всем окрестным сёлам. Ничего особенно страшного он не делал: покупал какие-то травы, приценивался к той или иной лошадке или заезжал продать драгоценности (ну у какого приличного мельника их нет, если он происходит из какого-то древнего и очень известного рода?..) Из древнего рода отец Герды и в самом деле происходил. Неясно, конечно, отчего известному вельможе жить в таком забытом всеми богами месте, как Шварцкольм, но мне, по правде говоря, не было до этого никакого дела, во всяком случае, тем цветущим летом, когда на одной из ярмарок я встретил его прекрасную дочь.       Когда Герда сказала, что её отец — колдун и чернокнижник, я, конечно, не поверил: ну что за глупости? Верно, просто шутки взбалмошной юной девицы. Герда вообще любила смеяться: в эти мгновения мне казалось, что в её чёрных глазах пляшут черти. А когда, простившись с нею на закате тем самым цветущим летом, я вернулся домой и потерял способность думать о чём-либо, кроме этих глаз… Вот тогда-то мне вспомнились слова Герды. Почему я не испугался, что танцевал польку с дочкой колдуна? Не помню. Зато прекрасно помню, как она приснилась мне той ночью и попросила ехать до первой кирхи по дороге к Шварцкольму. И я поехал — поседлал коня с первыми лучами солнца и помчался к ней. Так мы и встречались: то в цветущих лугах близ той деревушки, то в Бернсдорфе на ярмарках. А потом моя Герда пропала: старый мельник перестал появляться на ярмарках, а если я пытался отыскать мою любимую в Шварцкольме, то неизменно плутал в лесах и, даже если находил деревушку, к мельнице добраться никак не мог. Верно, тут постарался колдун-мельник — иначе объяснить это у меня не выходило.       Попытки позабыть Герду оборачивались крахом долгие недели: я видел её каждую ночь, но она только молчала, глядя своими бездонными глазами. Иногда плакала. Вставая по утрам, я чувствовал бесконечную слабость, и, признаться, дважды за эту неимоверно холодную осень готов был вздёрнуться, но что-то меня остановило. Теперь понимаю: Герда ждала меня.       Сегодняшней ночью она снова заговорила со мной. Герда кричала, и я едва ли мог разобрать слова. Услышал только что-то про мельницу, и наутро сразу же понял: я должен ехать. Почему-то во мне загорелась уверенность — в этот раз я непременно найду её. И поэтому я скакал, не жалея ни себя, ни уставшего коня, а огни первой кирхи всё приближались.       Гнедой топтался на месте и беспокойно прядал ушами, пока я пытался заледеневшими пальцами привязать его у крыльца. Наверное, почувствовал моё волнение. Я потрепал его по холке на прощание и, запахнув плащ, побрёл через небольшое поле, которое отделяло меня от мельницы и моей Герды. Снег всё не прекращался, и идти становилось всё сложнее. Но я не останавливался: в белых вихрях, кружащих над полем, стал угадываться силуэт мельницы.       Когда я подошёл, со всех сторон послышался лай, хотя собак я не видел. Да, любовь моя, ну и местечко ты выбрала… Я поднялся по ступеням и занёс руку, чтобы постучаться, но дверь отворилась мне навстречу сама. Передо мной вырос статный силуэт в тёмных одеждах в пол.       — Кто таков? Зачем пожаловал? — раздался низкий голос из-под капюшона.       — Ганс, — чуть поклонившись, ответил я, невольно заглядывая через плечо человека в надежде увидеть там Герду, — я…

***

      Мельник отпустил руку Герды, и девушка упала на колени. Её плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.       — Где он?! Где?! — вскричала она, вскакивая на ноги и бросаясь с кулаками на мельника. Тот снова грубо схватил её за запястья и оттолкнул.       — А где твоя клятва? — тоном, в котором сталью звенело спокойствие, поинтересовался мельник.       — У нас ничего не было! Мастер, клянусь, мы… — точно обессилев, Герда схватилась рукой за перила лестницы, ведущей на чердак, и умолкла.       — Да, моя дорогая. Ничего — как и с теми пятью молодцами, чьи крики мы твоей милостью слышим по ночам. Твой Ганс там.       — Верни его, — прошептала Герда, но в этом шёпоте крылась такая сила, что, будь на месте мельника кто-то другой, он бы, верно, уже молил на коленях о пощаде. Но мельник оставался спокоен и холоден.       — Лгать нехорошо, Герда, — наставительно проговорил он.       — Я не лгу. Я… Я люблю его. Слышишь ты меня? Люблю! И замуж пойду!       Мельник рассмеялся.       — Надо же как… — с улыбкой сказал он. — Да, и вправду, о других ты так не говорила. Ну… Сильна ли твоя любовь?       — Не сомневайся.       — Хорошо. Тогда идём.

***

      В комнату вошли двое: первым — колдун, за ним — юная девушка. Клянусь, я не узнал бы в ней свою Герду, если бы здесь мог оказаться кто-нибудь, кроме неё: так потускнели чёрные глаза. Герда шла медленно, точно с трудом удерживаясь на ногах. В её руках горела свеча, слабо освещая впалые щёки и бледные губы. Я закричал, точно надеясь, что всё произошедшее мне привиделось, но в сотый раз из горла моего вырвался сперва хрип, а за ним — воронье карканье. Герда вздрогнула, обернулась, и в глазах её, мне показалось, мелькнула надежда. Но в ту же секунду все пятеро чёрных птиц, что сидели рядом со мной, закричали тоже, и девушка вновь осунулась, опустив голову.       — Твоя любовь всё ещё сильна?       Герда молчала. Я беспокойно завертел головой, едва не задев своих собратьев клювом, захлопал крыльями: я хотел к ней, хотел, чтобы она узнала меня, чтобы всё поняла! Но верёвка, которой было вполне достаточно, чтобы удержать небольшую птицу, оказалась крепкой.       — Выбирай, не торопись, — оскалился в улыбке мельник, — я подожду. Шесть воронов. Какой стал последним? На каком твоя клятва исчерпала себя? Кто знает… Помнишь, Герда, чего будет стоить тебе ошибка? Вот и умница. Приступай.       Герда шагнула ближе. Отдала свечу мельнику, подняла руку. Я снова закричал, потянувшись к ней клювом, но проклятые дураки, разделившие мою судьбу, сделали то же, и Герда отпрянула, закрыв лицо руками.       «Бесчеловечные уроды, — хотелось крикнуть мне, — или мы все останемся чёртовыми птицами до конца своих дней, или один из нас спасётся! Неужели выбор неясен?!» Но снова и снова слова превращались в хриплое карканье.       — Если любовь так сильна, как ты говоришь, — продолжал мельник, ходя рядом, заложив руки за спину, — тебе не будет сложно. Давай, Герда, слушай своё сердце и выбирай. Я не тороплю, но моё терпение не вечно.       Герда вдруг замерла. Отняла руки от лица, гордо вскинув голову, и повернулась к мельнику.       — А коль согрешила с каждым, так что с того?       — Клятва простила тебе пятерых. Но ты не унималась, верно? Отвечай за свой выбор.       — Если угадаю, Ганс останется жив?       Я замер.       — Да, — последовал ответ, — вы женитесь и будете жить счастливо. И я не побеспокою вас, если только…       — Этот.       Палец Герды указывал на птицу, что сидела в самом углу. Я не мог пошевелиться.       — Будь по-твоему, — спокойно кивнул мельник и, подойдя к нам, перерезал одну из верёвок.       Ворон забился в его руках. Колдун прошептал несколько слов. Птица вздрогнула, её голова безжизненно откинулась вбок, и через мгновение у ног мельника уже лежал юноша — совсем мальчишка! — а его остекленевшие глаза сквозь дыры в крыше смотрели на небо. Колдун усмехнулся и, снова подойдя к насесту, срезал и мою верёвку. Я истово вырывался, клевал его пальцы, пытался вцепиться когтями в руки, но мельник не повёл и бровью. Пугающе медленно он спустился по лестнице, до боли стискивая мою грудь в пальцах. Я едва не задыхался, но всё это было сейчас неважно — Герда, господи, моя Герда! Что с ней будет?       Герда шла за ним. Покорно, низко опустив голову. Почему она не бежит? Почему не спасёт хотя бы себя?.. Мы отошли от мельницы к лесу, и среди снега и еловых лап показалось озеро. Льда на нём не было, а над водой клубился голубоватый туман.       — Здесь, моя дорогая, устроит?       — Дай мне проститься. Верни ему человеческий облик, — едва слышно попросила Герда, но в ответ мельник только расхохотался.       — Ступай, дорогая, ступай. Больно много чести для нерадивой ученицы.       И Герда шагнула в воду. Не оглянувшись и не сказав ни слова. Туман захлестнул её, и через мгновения Герда уже лежала на берегу, безвольно раскинув руки, как птичьи крылья. Мельник разжал пальцы и пошёл прочь, а я, упав на землю, бросился к ней. Герда не дышала. Я даже не надеялся сказать хоть слово — из горла моего вырвался крик, какой я ни разу не слышал от птиц.       Я сел рядом с ней, прижавшись головой к её щеке. И я знал, что не улечу, даже если смогу сейчас расправить крылья. Знал, что останусь сидеть, замерзая в снегу, что найду здесь последний приют, потому что здесь его нашла она: чёртова обманщица, чёртова ученица колдуна… моя любимая Герда.