(Не)лунатик

Лунный свет лениво пробирается, петляя и рассеиваясь, сквозь старые кварталы одного из спальных районов того большого, пугающе огромного города, в котором Хосоку когда-то не повезло родиться. Вы спросите, почему не повезло? Прямо сейчас, да-да, в этот самый момент, когда взрослые зашторивают свои окна, мигом отмечая красоту ночного города, а влюбленные читают друг другу стихи, любуясь полуночным спокойствием, сидя в парках, он не может взглянуть на луну. Его комнатка, совсем маленькая и неуютная, расположилась в подвале, где даже самому крошечному окошку не нашлось места. Заместо него лишь потрепанные обои, кое-где и вовсе отошедшие, открывающие вид на грязный серый бетон, неаккуратно заляпанный штукатуркой, и небольшие газетные вырезки, к сожалению, порванные и мятые, так, что букв давно не разобрать. Вы спросите, почему Хосоку не повезло? В этот самый момент, когда полицейские и солдаты совершают обходы по своим территориям и мечтательно смотрят на небо, а художники набирают краски на палитру, пытаясь смешать нужные оттенки для написания ночной принцессы, Хосок не может взглянуть на луну. У него всё ещё нет никакой, даже самой малейшей щели, но даже если бы он, пускай и пошатываясь, встал бы с кровати, и, придерживая бока, поднялся по небольшой, скрипучей и кажущейся сейчас бесконечной лестнице наверх, где есть небольшое пыльное стекло, покрытое паутиной стройных трещин, он бы все равно не смог ничего увидеть. У Хосока фингалы под обоими глазами, фиолетовые, пугающие, успевшие опухнуть до настолько большого размера, что и без того узенькие глаза совсем закрылись, оставляя его без возможности увидеть хоть что-либо. Вы спросите, почему Хосоку не повезло? В этот час, когда смотрители зоопарков и заповедников в тысячный раз проклинают угрюмых волков, вытянувших морды в ночную вышину и стройным хором завывающих знакомую всем оду бледной подруге, а волны океанов меняют своё направление, стремительно убывая всё дальше и дальше от берегов, Хосок не может взглянуть на луну. И даже если бы он чудом поднялся по той самой лестнице, и не напоминай его лицо такое же темно-синее небо, что сейчас на улице, он бы даже и не дошёл до того окна, ведь, создай он лишний шум, пускай и совсем тихий, ненавязчивый, отец, достаточно захмелевший и чуть более сердитый, чем обычно, наверняка бы заметил. Наверняка бы вскочил, стряхивая с себя мелкие крошки, и помчался бы в сторону кухни, а потом бы вновь сорвался на Хосоке, хотя бы за то, что его любимые части лица уже заняты яркими метками. И будь у Хосока третий глаз, он бы тоже оказался цвета ночного неба. Хосок рад, что третьего глаза у него нет. Отец почему-то любит бить сначала именно в глаза. Вы спросите... Впрочем, не достаточно ли вам того, что вы уже услышали? Или вам, возможно, сложно верить моим словам? Что же, если вы однажды окажетесь в большом, пугающе большом городе, где Хосоку не повезло родиться, и спросите его вдруг об этом, он скажет вам то же самое. И лишь добавит тихо, немного отчаянно: "Мун-и, она ведь ждёт там меня, наверное. Одна совсем, а я ведь обещал. Обещал посмотреть на луну вместе с ней". И в этот момент вы увидите, как из маленького детского глаза, совсем синего от недавнего удара отца, потекут маленькие капли слёз. Это раньше Хосок мог реветь долго и надрывисто, сейчас совсем почти слёз не осталось. И Хосок не то чтобы рад, но лёгкая мысль всё же проносится у него в голове: хорошо, что третьего глаза нет — слёз было бы больше. Возможно, окажись он более удачливым, он смог бы родиться в совсем другом городе, в благополучной и доброй семье, и иметь возможность засыпать, глядя в большое приоткрытое окно, из которого на него приветливо светила бы луна. А под боком сидела пушистая и мяукающая Мун-а, которой не пришлось бы дожидаться его во дворе. Возможно, окажись он более удачливым хотя бы для того, чтобы не попасться сегодня разъяренному отцу, он бы смог дождаться, пока тот заснёт, разморенный большим количеством крепкого и дешевого алкоголя, и выбежать во внутренний дворик, где его уже ждала бы маленькая белая кошка с тёмным пятнышком в виде полумесяца на лбу. Хосок впервые встретил её около года назад, и для трепетно доброго детского сердца это была любовь с первого взгляда. У него ещё никогда не было друзей, и в этом пушистом приветливом комочке он нашёл всех и сразу — они болтали, каждый на своём языке, лежали на деревянной лавочке в обнимку, бегали на перегонки от больших собак и вместе любовались луной. О, это было самое прекрасное, что Хосок когда-либо испытывал в жизни. В эти моменты, согреваемый короткой шёрсткой своей безмолвной подруги, он смотрел на белый диск, висящий среди облаков, и это казалось ему чем-то сродни путешествия в новый мир — такими далёкими ощущались все эти крики, ругань, грязь и одиночество, преследовавшие его в дневное время суток. Сейчас Хосок действительно плачет. Возможно, вы подумаете: боже, как же так? Как в восемь лет можно быть таким плаксой? Это омерзительно, противно. Он что, девчонка какая-то? И Хосок, услышав в гулкой тишине своей маленькой комнаты ваши мысли, разрыдается ещё сильнее, начнёт всхлипывать, подвывать уже достаточно слышно, не в силах сдержать отчаянный крик, рвущийся наружу, а потом и вовсе зароется руками в волосы, оттягивая и без того тонкие, ломкие пряди. А его отец где-то там, отчего-то глухой к мольбам сына, но всегда тонко слышаший любую боль, любое отчаяние, прибежит на него, на этот крик, как акула на каплю крови, и уже сам зароется в хосоковы пряди, оттягивая их и поднимая тощее, израненное тело с кровати, проволакивая его над всё ещё пугающей скрипучей лестницей, пока Хосок будет дёргаться в бессилии и вырываться, соглашаясь молчать, запрятать в себе всю боль и отчаяние, лишь бы снова не оказываться среди холодных бетонных уличных стен, куда отец выталкивает его всякий раз в случае истерик. Хосок колотит своими тонкими костяшками по закрывшейся перед носом двери, кричит, пугается своего неожиданно громкого голоса и замирает, чувствуя, как слёзы высыхают, оставляя место дикому и неприкрытому страху. Не так страшно оказаться на улице ночью, как страшно оказаться здесь без возможности толком что-либо увидеть. Он плетётся по двору, перебирая руками в воздухе, дабы не усугубить состояние на своём лице отметиной от высокого фонарного столба, сломанного больше трёх лет назад, но отчего-то всё ещё не починенного. Ноги заплетаются, путаются, рёбра всё ещё побаливают от недавних ударов, как и челюсть, к слову, с ещё не до конца сменившимися молочными зубами, а руки дрожат, потрясываются в мелкой лихорадке. И неизвестно, от холода или от страха — Хосок и сам не знает. Лишь радуется, что у него нет третьей руки. — Лунатик? Потрясывающиеся руки вдруг натыкаются на что-то смутно напоминающее человеческое лицо и цепляются за него, как за единственную возможность не потеряться среди тёмного пространства. Голос чуть хриплый, немного шепелявый, но всё же обладатель его — мальчишка, ребёнок. Возможно, даже не намного старше Хосока и, судя по росту, немного ниже. — Я спрашиваю: ты что, лунатик? Хосок, не ожидавший такого вопроса, вдруг теряется на секунду и лепечет тихо, почти беззвучно: — Я Хосок. Просто Хосок. — Но ведь то, что ты Хосок, не отменяет того, что ты лунатик, — продолжает шепелявый голос вполне серьёзно, и Хосок соглашается с ним, ведь, действительно, не отменяет. А потом вспоминает всё то немногое, что ему известно про лунатиков и почти вскрикивает от внезапного осознания: — Но ведь я не сплю! Не сплю! Я не лунатик! И радуется, искренне улыбается собственному открытию, разражается тихим и тёплым смехом. Незнакомец стоит неподвижно, разглядывая его, и заключает, что, вероятно, да — лунатики не могут так смеяться. — Тогда хотя бы отпусти моё лицо, не лунатик Хосок, — произносит, внимательно следя за реакцией, всё ещё надеясь выявить в загадочном темноволосом парне редкий феномен. — Прости, я не могу. Я тогда точно упаду или запнусь об что-нибудь, я совсем ничего не вижу. — Но если ты не спишь, то почему не видишь, а? Может, ты всё-таки лунатик? — произносит сначала серьёзно, а под конец уже как-то немного умоляюще, заинтересованно, и Хосоку кажется, что он обязательно расстроит этого парня, если вдруг скажет, что нет. — Знаешь, может быть, я и правда лунатик. Я, вообще-то, очень люблю луну, — шепчет Хосок, наклоняясь чуть ближе к лицу незнакомого парня, и теперь уже его новый собеседник, невысокий светловолосый мальчик лет десяти, радуется, что у Хосока нет третьего глаза. Потому что даже сквозь полуночную занавесь тот бы смог разглядеть им, как стремительно покраснели чужие щёки от такого, казалось бы, совсем невинного жеста. Он вглядывается в лицо, неожиданно оказавшееся слишком близко к нему и уже сам замечает причину такого странного поведения парня — большие синие отёки, закрывающие глаза. Чудом, благодаря мимолётно заглянувшей луне мальчик наконец-то понял, всё понял. Сам он жил в довольно обеспеченной и благополучной семье. Родители занимались бизнесом, периодически укатывая в дальние страны и оставляя его на попечение разных нянь, менявшихся с завидной периодичностью, от одной из которых он сегодня и сбежал, не желая подчиняться её глупым правилам. Преодолев все пять этажей буквально за несколько секунд, он помчался сначала далеко от двора, а потом, заметив, что престарелая дама решила за ним не гнаться — удивительно, правда? — всё же решил вернуться во двор, где и наткнулся на этого странного парня. Впрочем, ничего странного в этом Хосоке не было. Перебрав в голове немногочисленные беседы родителей, он вспомнил, что те часто с сожалением говорили про какого-то соседского мальчика с нижнего этажа, живущего с пьяницей-отцом в весьма ужасных условиях. Сложив два плюс два, он понял, что Хосок и был тем самым ребёнком. Неудивительно, что на лице парня невозможно что-либо толком разглядеть — наверняка отец постарался. Мигом становится стыдно и за свои глупые вопросы, и за спонтанный побег — родителям уже, скорее всего, доложили, и те волнуются, не имея возможности как-либо повлиять на ситуацию, пока он тут гуляет по двору. Сравнивая сейчас их семьи, парень понимает, что они ни разу не подняли на него руку, никогда не давали повода усомниться в своей доброте, наоборот, всегда окружали заботой, когда выдавалась минутка, а он.... Стыд вновь обжигает, разползаясь по телу, пока в голове крутятся сотни мыслей, свалившихся разом. Хосок стоит почти неподвижно и ожидает дальнейших слов незнакомца, неожиданно чувствуя, как его ладонь берёт чужая, более тёплая, выносит вперёд и чуть потряхивает, имитируя стандартное взрослое рукопожатие. — Слушай, лунатик ты или нет — неважно. Меня Юнги зовут. Мин Юнги. Давай дружить. И вот так незнакомец перестаёт быть незнакомцем. А у Хосока сердце заходится в лихорадке, и ладонь, зажатая в чужой руке, мигом покрывается капельками пота, как и лоб, и всё тело, потому что впервые кто-то предложил стать ему друзьями. Как бы Хосок ни дорожил своей дружбой с белой пушистой Муной, этот кто-то всё же был человеком, имел собственное имя, очень красивое, по мнению Чон Хосока, имя, и сам предлагал ему дружбу, вот так вот просто. И Хосок, конечно же, крепко стиснул руку его нового приятеля в ответ и закивал головой, всё ещё не видя, как спокойная улыбка расцвела на лице Юнги. — А почему ты не дома? — осеняет мысль Хосока, и он выжидающе направляет своё лицо в ту сторону, где, как ему кажется, находится Мин. — Сбежал, — честно признаётся парень, и Хосок понимающе кивает, отчего Юнги вновь становится стыдно. Ведь было бы от чего сбегать... — Я.. Мм... — неуверенно бормочет Юнги, — Я тут ещё это, Люн пришёл искать. Да, Люн. — Люн? — переспрашивает Хосок. — Кошка. Белая такая, у неё ещё полумесяц чёрный такой на шёрстке есть. Бабушка сказала, что Луна по-французски будет Люн, вот и прозвали так. Она сбежала сегодня, а я вот отправился её искать, — уже более спокойным ровным тоном заканчивает Юнги, а Хосок на это улыбается и смущённо опускает голову вниз, потирая носком ботинка пыльную землю. — Это она ко мне убежала, наверное. Я обещал ей, что мы сегодня пойдём смотреть на луну, только не смог вовремя прийти. — Обещал? — удивляется Юнги. — Это долгая история, но да, мы с ней... друзья? — застенчиво говорит Хосок, только сейчас замечая, как странно это звучит. — Знаешь, твоя кошка самая замечательная, Юнги! Я сначал не понял, о ком ты, но это точно-точно она, она одна такая, просто я зову её Мун-и, — чуть запыхавшись заканчивает он, и Юнги вновь улыбается, глядя на такого неловкого и в то же время уютного Хосока. — Мун-и это, что ли, от Сейлор Мун? — догадывается парень, а Хосок быстро-быстро кивает, подтверждая его мысль. А потом Юнги замечает, что руки их всё ещё сцеплены в крепком рукопожатии, и маленькое осознание поражает тяжёлым молотом несчастное сердце мальчишки — чужую руку отпускать не хочется. И вообще, всего этого Хосока хочется как-то согреть, накормить, утешить. Обязательно расспросить, какие виды бабочек он знает, на каких языках ему известно слово луна, и как давно он не лунатит вот так вот холодными ночами. И дело даже не в жалости, нет. Юнги почему-то твёрдо уверен, что в Хосоке скрыто гораздо больше, нежели может увидеть обычный человек. Его лицо покрыто синяками и ссадинами, боль сопутствует ему каждую секунду, вот уж в чем не стоит сомневаться, а он продолжает улыбаться, вытягивая губы в небольшое сердечко, и не в этом ли его сила? Секунда, и Юнги хватается за другую руку Хосока, оставляя первую, и уверенно тащит его в сторону высокой стены дома, пока тот лишь вопросительно мычит, не в силах сформулировать какой-то конкретный вопрос в духе: "Хей, Юнги, а куда мы идём?" "Ты что-то там увидел?" "Мы же ни от кого не убегаем, верно?" Юнги, оборачиваясь, замечает расстерянность на лице нового друга, глядя на метнувшиеся кверху брови, хлопает свободной ладонью себя по лбу и произносит быстро, но уверенно, чтобы не вызвать ни капли сомнения у темноволосого парня. — Я знаю. Знаю, где может быть Люн. Я отведу тебя, и мы все вместе посмотрим на луну. И ты сдержишь своё обещание, ведь так? И от этого прекрасного сочетания слов в предложении у Хосока лампочки в глазах загораются — он словно на секунду прозревает, успевая заметить в этот миг белую макушку Юнги и стремительно приближающуюся к ним каменную стену с пожарной лестницей. — Ты прав, это отличная идея. Только не говори, пожалуйста, что она на крыше. Я... Я не полезу, я не смогу. Я высоты боюсь! Юнги, слышишь? — Ерунда, — бросает парень, разглядывая пути подступа к высоко начинающимся ступенькам, — ты же сейчас как раз ничего не видишь, значит, и бояться тебе нечего. Хосок мысленно кивает, соглашаясь с ним, но всё ещё недоумевает, как он сможет залезть наверх, пока Юнги в это время находит где-то пару ящиков и ставит их друг на друга так, чтобы было достаточно просто залезть. — Смотри, – начинает Юнги, — ты полезешь первым. Так я буду тебя видеть и смогу подстраховать в случае чего, — насчёт "случая чего" думать совершенно не хочется, но всё же обнадежить немного трясущегося парня стоит, и Юнги продолжает, — Главное, ничего не бойся, я буду рядом и буду твоими глазами. Хосок соглашается, шагает вперёд и готовится слушать дальнейшие указания. Юнги аккуратно протягивает руку к его правой ноге и чуть приподнимает её, ставя на деревянный ящик, а Хосок подтягивает вторую, пытаясь удержать равновесие, пока Юнги проделывает то же самое. Спустя пару незамысловатых манипуляций Хосок цепляется за жёсткие и немного успевшие заржаветь прутья пожарной лестницы и чувствует, как голова начинает кружиться от невозможности точно определять свое положение в пространстве. Сзади подталкивает Юнги, успокаивающе шепча, и Хосок аккуратно продвигается наверх, доверяя собственному чувству равновесия и чужим словам. Юнги отстаёт от него на пару ступенек, двигается медленно, контролирует процесс. Ему не раз приходилось забираться наверх, но делать это с кем-то всё же вновинку. Он старается не утыкаться в чужие ноги, но спустя пару метров это происходит — Юнги скользит волосами и носом по обратной стороне коленей Хосока, когда второй медлит, и тот замирает, неожиданно дёргает одной из ног, пытаясь отделаться от щекочущего чувства, и Юнги чувствует, как ребро пронзает тихая боль от удара чужой пятки. Ноги соскальзывают с тонких прутьев, и едва ухватившись одной рукой за боковую перекладину, а второй за Хосока, он повисает, ударившись почти всем телом о железную лестницу, мигом заскрипевшую от такого столкновения с детским телом. Паника застилает разум. Юнги чувствует, как жизнь проносится перед глазами, руки холодеют, а глаза бешено бегают влево и вправо, пытаясь найти лучший путь для решения сложившейся ситуации. — Упрись... ногами, — рвано хрипит Юнги, морщась от накатившей боли, — я перехвачусь. Хосок с силой давит стопами в железные прутья и весь сжимается, позволяя Юнги отпустить его и совершить маленький манерв, из-за которого они оказываются бок о бок к друг другу. Юнги тяжело дышит, тратя все силы на то, чтобы вновь принять устойчивое положение, и смотрит влево, на перепуганного Хосока. — Ты в порядке? — тихо интересуется Юнги, замечая, как тот дрожит и с силой прижимается к лестнице. — А ты? — шепчет, прижимаясь лбом к холодной перекладине и пытается успокоить хлынувшую по всему телу кровь. Риск потерять первого человека, который стал ему другом, плетью обжег все нервные окончания, заставляя забыть про собственные страхи. Юнги, уже чуть остывший и успокоившийся, хмыкает, приобнимая Хосока свободной рукой и аккуратно двигает к себе, поднося губы к чужому уху. — Конечно, я в порядке. Я же Мин Юнги. Хосок не видит, но чувствует чужую ухмылку и, честно слово, так бы и толкнул его локтем в бок за такие слова, да вот только они всё ещё в нескольких метрах над землёй и рисковать совсем не хочется. — Дурак, я же испугался за тебя, сам чуть не полетел, — бормочет парень, а Юнги мрачнеет, осознавая, что шутка действительно была неуместной. Сам то он, возможно, отделался бы лишь парой ушибов, если бы упал, ну, максимум — сломал бы ногу, а Хосоку, что гораздо худее и слабее, пришлось бы более тяжко, сорвись он вместе с ним. — Прости, — сглатывает Юнги, — я и правда дурак, — произносит, чуть отодвигаясь и отцепляя ладонь с чужого тела. Хосок резко поднимает руку и цепляется за верхнюю перекладину, начиная переставлять ногами в попытке забраться дальше. Юнги замирает, глядя на него и не может разобрать всех чувств, таящихся в сердце к этому парню. Кажется, Хосок обиделся, и от этого Юнги сейчас паршивее, чем когда-либо — Хосок! Подожди! А тот улыбается, подбираясь к самому концу лестницы, потому что Юнги хоть и глупый, но хороший. Совсем не плохой человек. — Ты обещал быть моими глазами, помнишь? Ну же, — кричит куда-то вниз, показывая, что совсем не обижается, и этого оказывается до ничтожного достаточно, чтобы вся боль в Юнги затихла, умолкла, уползая с лишними мыслями из головы, и вот уже он снова шепчет какие-то советы, помогая Хосоку зацепиться за край крыши, и аккуратно поддерживает его за талию, поднимая, пока тот не переваливается через не высокий бортик и не приземляется на поверхность крыши, мигом раздувая целое облако пыли, на что Юнги посмеивается и так же перебирается, подстраиваясь под бок к запыхавшемуся Хосоку. Хосок садится, откидывается на спину, упираясь локтями в жесткое покрытие и пытается отдышаться, а Юнги ощупывает собственные рёбра, убеждаясь, что все из них, к счастью, целы. Они сидят так с минуту, пока дыхание не выравнивается, а Хосок не чувствует, как руку неожиданно задевает родная шёрстка его первой подруги, которую он, кажется, уже не спутает ни с одной другой. Кошка заскакивает ему на колени, смотря на примостившегося рядом Юнги и протяжно мякует, словно радуясь, что её друзья впервые проводят время вместе. — Мун-и! — Люн! Воскликивают оба парня одновременно, заливаясь звонким смехом. — Я был прав, прав! Мы нашли её! — кричит Юнги и вскакивает, радостно кружась и бегая по крыше, полностью игнорируя пробирающий до костей ледяной ветер. Хосоку кажется, что отёки наконец-то сходят — спасибо холодной перекладине, заменившей лёд — и вот он аккуратно приоткрывает глаза, чуть щурясь, но понимая, что снова может спокойно видеть то, что происходит вокруг. Маленькая пушистая светлая мордочка с чёрным полумесяцем тычется ему в лицо, любимый лунный свет сияет над крышей, сегодня не скрытый никакими облаками и почему-то чуть более яркий, чем обычно, наконец-то свободный от грузных облаков, а рядом с ним кружится парень, лицо которого он впервые может увидеть, и Хосок трепещет изнутри, подмечая, насколько красив его новый друг, заполняется счастьем, неожиданно накрывшем его с головой, и чувствует себя самым везучим человеком на свете. Вы спросите, почему Хосоку повезло? В этот самый момент, когда все люди и волки спят, убаюканные холодным светом, в этот самый момент, когда никто уже не думает о ночном небе, не предаётся мечтам и не рисует загадочный небесный диск, мешая краски в палитре, Хосок может любоваться луной. Она цепляет, чарует и заставляет сердце подпрыгивать, кружась в неимоверном танце. Хосок смотрит одним глазом на кошку, примостившуюся на коленках, а вторым поглядывает на луну и наконец-то впервые жалеет, что у него нет третьего глаза. Потому что рядом всё ещё кружится счастливый Юнги. Счастливый, до умопомрачения прекрасный и словно бы сам светящийся изнутри. Но этот свет необычный. Он проникает куда-то глубоко в сердце, исцеляет своей теплотой и, что самое главное, этот свет может видеть только он, Хосок. Не жители города, охранники или волки, лишь он. А Юнги прекращает кружиться и подбегает к нему, улыбаясь до того широко, что даже дёсны мелькают, и тычет пальцем куда-то наверх, направляя взгляд в небо, говорит: — Хосок-а, Хосок-а, смотри, какая луна сегодня красивая. Хосок счастлив впервые и как никогда — ему почему-то всё таким родным и спокойным кажется. Он шепчет тихое, почти неуловимое "и ты" и смотрит правым глазом на Юнги. Да и левым глазом смотрит тоже и, честное слово, всё-таки жутко жалеет, что не имеет третьего. А Юнги краснеет уже какой раз за вечер и смущённо отворачивается, вновь уносясь бегать по крыше и выплёскивать накопившееся в нём счастье под ласково нежным лунным светом, освещающим тёмную крышу в одном большом, пугающе огромном городе, в котором Хосоку, кажется, повезло родиться.