маленькое бессмертие

Никогда больше не улыбаться — мягко ли, ощуром, зубами — впитав пепел в седые губы. Мог бы — залечил каждую кровавую опухоль, каждую рельефную язву вырезал шершавыми пальцами, да ведь научился только калечить. А Генья и тому рад был, неприхотливый до ласки (ему за десять лет одна ласка — у брата на руках умереть). Порошит снежок, злой север дышит охриплым рыком. Родная деревня опустела до рёбер, здесь ничего теперь не гудит и не бьётся, не ёрзает, только собачий след озябло плутает меж мёртвых домиков. Свист ветра ритуальным хороводом окольцовывает, но Санеми безучастно прёт вглубь; туда, где когда-то посадил веточку глицинии. Она загнила двенадцать лет назад в сезон дождей — это, в общем-то, неудивительно. Санеми лишь хотел убедиться, что она загнила и не воспряла. Так трудно явь отличить от дрёмы. Глицинии действительно нет, забилась куда-то под землю, как ненужные кости, и скрючилась там — а что ей ещё оставалось? Что ему ещё оставалось? Ныне остались только сны. Санеми так давно не спал. Его негнущаяся шея туго поддаётся, чуть прокручивается (сломанный механизм), даёт лицезреть. Будто оно было ему нужно. В доме Шинадзугав ничего не изменилось. Издалека Санеми видит эту чёрную ржавчину на дощатом полу, полосы нечеловеческих отпечатков на потолке. Морок, загустевший внутри, теперь сочился наружу. Челюсть сводит — холодно, может. А может, Санеми боится зарыдать (хотя знает — не сможет). Ветер заметает сиротливый волчий след. Санеми не знает, где Генья похоронил братьев и сестёр. Санеми не знает, где Генья похоронил маму. Санеми даже не знает, где Генья похоронил себя. Где? Где-то под рёбрами. Санеми никогда не навещал родную деревню.