голова-муравейник

Мы враждуем давно — уже не помню, к чему вражда. Не сошлись, должно быть, во мнениях о красках февраля. Меня классики по слогам научили, что февраль — горящая рябина, и иного цвета у него быть не может. А этих (этих не знаю, кто учил) не устроило. Сказали, что нет там никакого красного: февраль сизый, отливающий мыльным пузырьком, чёрный, как перегной. Ни за что не красный. Я тогда пожала плечами — не знала, что они это запомнят. Мы хорошо дружили лет до семи, а потом что-то топкой хлябью пролегло между нами, разодрало по разным концам комнаты. Снова встретились в 2018 году — ни одну из них я не узнала (и, если честно, сомневаюсь, что знала раньше). Но встреча всё-таки произошла. Они прилипли ко мне, как слюнявые леденцы, запутались во мне, как расчёски для укладки путаются в детских волосах. Отрезать было жалко, и я подумала — пусть. Больше не удавалось мирно посидеть на месте. Одна из них — не носившая имени, но отзывающаяся на схожие с ним звуки — жила по-жучьи, бездумно, как насекомое. Постоянно меня куда-то двигала, перетаскивала, прогоняла. Однажды сказала, что откроет окно на проветривание — открыла нараспашку. Был конец сибирского октября. Я околела. Остальные дружно сказали, что безымянной позволительно, что полезен писателю терпкий солнечный воздух и полуденная прохлада. Я, тогда уже также взявшаяся за писательство, безымянную откровенно недолюбливала. Каждое её слово было инстинктивным, движение — рефлекторным. Никогда она не думала над тем, что рождается белым в черноте листа, но всё у неё получалось замечательно. Хвалили безымянную не медово, как оно было со мной, а подлинно-восхищённо, живо, трепетно. Становилось прогоркло. Если она — писатель, то кто я? Налёт из ушной раковины. Так она меня однажды назвала. Не вслух. Но я всё равно услышала. Вторая напоминала чернильную муть, что выплёвывает кальмар — желчная серость пролегла у неё под глазами, движения заострились, озверели. Собственное долговязое отражение в спящем зеркале пугали её до нервического плача, но воровато ходить взад-вперёд перед ним она не переставала. Когда я просила остановиться — всё-таки, мешала спать своими обрядами бессмысленного хождения, — она делала вид, что не слышит. Голос безымянной был мягок, но что-то непреклонное слышалось в нём.       — Прояви снисхождение — она мыслитель, каким когда-то была и ты. Нескончаемые вопросы ведут её к другим вопросам, отсутствие ответов грызёт нервы, ложные воспоминания натирают шею. Малютке нужно как-то избавляться от боли, засевшей внутри. Я не знала, чем помогает ходьба. И тогда безымянная объяснила мне, что вторая занимается молотьбой (никогда не видела колосьев в её руках), а без движения невозможно отделить плоды от метёлок. Постылое эхо голоса безымянной говорило о том, что она вот-вот начнёт от меня уставать, и лучше мне зарыться в воздух — уйти, если по-человечески — и замереть там, послушно дожидаясь, когда же незнакомки закончат орудовать в моей квартире. Была и третья. Я узнала об этом вчера. Почти удивилась, какой непритязательной оказалась она, будучи кровной сестрой безымянной — сёстры были точь-в-точь, но третьей чего-то недодали. Она не мучалась. За это её безымянная и не любила. Выяснилось, что третья тоже была писательницей, и когда я спросила, как давно она в этом гнойняке маринуется, услышала предельно серьёзный ответ: «с сегодня».       — Ну, и сколько уже листы мараешь? Поди десятилетний стаж! — из чистой (почти деревенской) шутки спросила я на следующий день, подпихивая третью к краю кровати, чтоб не теснила к стенке. Её «с сегодня» знатно меня порадовало, ведь это означало, что один конкурент в ремесле отпадает; с безымянной у нас стаж день в день, секунда в секунду, а эта ещё далеко уползти не успела: легко задавить. Третья немножко поворочалась, подумала, а потом вовсе перекрутилась за край и мягко шлёпнулась на пол. Я уставилась на неё в лёгком недоумении, вскинув бровь (не успев привыкнуть к чудачествам), чем, кажется, спровоцировала её состроить сосредоточенно-важное лицо. Она встала, отряхиваясь от невидимого песка и, расправив крылья лопаток, по-царски возвысилась над нашими прикованными к подушкам головами.       — Ты — с завтрашнего дня писатель. Безымянная минула во дне вчерашнем, вторая пера в жизни не брала, да и не до этого ей — нужно от смерти прятаться, комья паутины распутывать. Четвёртая так долго робела, что в итоге к шестидесяти годам от её таланта ничего не осталось, пятая… — её щеки побагровели. И долго она ещё говорила — хотелось бы написать, но ведь умолкла быстро. Злобный жар сошёл с лица, белое кружево солнечного луча остудило кожу. Третья бегло улыбнулась. Ласково — без снисхождения безымянной — глянув на меня, заставила разомкнуться неговорливые губы. Губы, наверное, поняли. Губы почувствовали, что были слеплены из кровавых сгустков с одной лишь простой языческой целью.       — Какого дня ты писатель?       — Сегодняшнего. А я так ничего и не поняла.