***
— Тебе бы отпустить её, — говорит Серафина, спокойно и сосредоточенно вчитываясь в очередной отчёт, но Грейвс переводит взгляд на её пальцы — они напряжены чуть ли не до побеления. Серафине всегда сложно давались разговоры по душам. Персивалю, кстати, тоже — особенно те, о которых он не просил. — Серафина… — опасно тянет Персиваль, но Пиквери его друг — а еще начальник — и на ней такие фокусы не работают. — Кто, если не я, тебе это еще скажет? — Никто. В этом-то и прелесть. В повисшей тишине слышно, как тикают часы и жужжат механизмы всяких подарочных безделушек от верхушек других стран. — Просто... ты сам на себя не похож. Тебя ничего теперь не интересует. Злость внезапно покидает его тело, как волна на отливе, оставляя, по ощущениям, вековую усталость. Он медленно проводит по лицу, откидывает документы на стол и переводит взгляд куда-то на резной потолок. Это, на самом деле, правда. С отъездом Тины не меняется ничего — и как будто меняется все. Грейвс покупает новый зажим для галстука с китайским драконом и все так же работает на износ, но в какой-то момент понимает, что стал абсолютно безразличным к погоде за окном, вкусу кофе и мелким косякам подчиненных. — А она живёт своей жизнью, — Серафина, разумеется, думает, что делает и говорит все и всегда во благо — просто она из тех людей, что резко обрывают нити с прошлым и лечат болью. Грейвс молчит о том, что чего-чего, а уж боли ему хватает. — И тебе бы стоит. Они слушают жужжание механизмов еще несколько минут. — Присмотрись к новенькой что ли, — неловко хмыкает она, пытаясь свести все в шутку, но, видя его реакцию, каменеет лицом. — Прости. Новенькая — это та, что сидит теперь за её столом, и у неё даже — злая шутка судьбы — похожая прическа, но Персиваль никогда не путает их. Чтобы запутаться надо забыть, что Тина не тут, а он чувствует её отсутствие чуть ли не физически, видимо, какой-то частью своего магического ядра. Каждый раз проходя мимо её стола и видя темную макушку другой девушки, он ощущает себя так, будто с размаху хорошенько прокатился по асфальту. — Я не обижаюсь, — говорит Грейвс с отсутствующем выражением лица. Видя недоверие во взгляде напротив, добавляет, — к тому же, ты права. Потому что это раньше надо было думать, как позвать её на свидание, какие цветы она любит, как проводит вечера и как улыбается, когда по-настоящему счастлива. Он и думал на самом деле, просто раньше он был осторожен. Впервые за долгое время вновь почувствовав эти признаки волнения рядом с кем-то, не бросился дарить цветы и луну с неба. Просто в дни её дежурства он чуть чаще стал задерживаться. Просто она чуть чаще стала попадать на задержания именно с ним. Просто, несмотря на свою работу, он и предположить не мог, что с ним случится что-то подобное Грин-де-Вальду. С ними обоими. Всё плохое всегда же случается с кем-то другим, верно? Просто он думал, что у них есть время. Как жаль, что это было совсем не так.***
«Тебе бы отпустить её» — говорит Серафина, но он её помнит. Упрямо и без всякой цели. Почти против желания, но на всякий случай иногда перебирает воспоминания — не утерял ли чего. Он по ней не скучает, пожалуй. Как можно скучать по человеку, которого даже толком не знал? Да, на работе они больше не увидятся, но это мелочи. Можно же просто представить, что она на задании, поэтому ее высокий тонкий силуэт не мелькает чуть дерганной вспышкой у него перед глазами в общем зале. Или что она заболела. Или что она вышла замуж и переехала в другую страну. Грейвс чертыхается, поднимает ворот пальто и ускоряет шаг. Противный ветер швыряет мелкую стружку снега прямо в лицо, но Грейвс упрямо движется по вечерним улицам, игнорируя возможность просто аппарировать домой. Дома у него всегда было тихо, и в один конкретный момент, ровно полгода назад, это стало невыносимым. А вот прогулки — это полезно. Для здоровья, а самое главное для головы. Говорят, это новые впечатления. Говорят, что новые впечатления вытесняют старые. Так что да, он пытается растворить Тину Голдштейн в свете фонарей, многолюдности толпы и холоде ночного Нью-Йорка. Будто это возможно. На Рождество она действительно присылает открытку. На зачарованной бумаге с изображением Биг-Бена падет снег, сзади знакомым до последней буковки узким почерком выведено: «С Праздником! Надеюсь, в Аврорате все в порядке!». И, кажется, чуть дрогнувшая приписка: «Надеюсь, у Вас тоже». Без подписи. «Оно и к лучшему», — думает Персиваль. Потому что, что бы он там хотел увидеть? Голдштейн — было не актуально, Скамандер — кольнуло бы лишний раз. Попертина — никогда ей не нравилось, а Тина... Тина — ему теперь казалось слишком фамильярным. Он бросает открытку в верхний ящик к остальным личным вещам, зная, что больше никогда не возьмёт её в руки. Внезапно понимает, что больше новостей от неё в этом году не получит. Вслух он только разочарованно хмыкает. Внутри у него умирает последняя искорка новогоднего настроения.***
Грейвс пытается её забыть. Да только не может.***
К следующему Рождеству его жизнь как будто слегка налаживается. Да, все по-прежнему довольно серо и безнадежно, но такое чувство, словно сосущая дыра в груди наконец-то тоже сереет. Тина не присылает открытки. Зато приезжает сама. В отделе под конец года как всегда завал, и Грейвс, утомленно оглядывая гору бумаг, безразлично думает, что с этим до полуночи он точно не управится. Ну и ладно. Будто бы у него были какие-то планы. Он устало тянет на себя новую кипу отчетов, и в этот момент слышится стук в дверь, а следом, не дожидаясь разрешения, кто-то заходит. «Вот это наглость!» — удивляется Грейвс, но потом поднимает голову и вместе со всей своей возмущенной речью, заодно забывает, как дышать. В дверях — Тина. С отросшими до плеч волосами, с довольно ярким загаром, но все с тем же растерянным выражением на лице, которое он знал за ней в минуты сильных потрясений. Грейвсу хочется отправить в нее «Ревелио» или наложить на себя диагностические чары, чтобы прямо сейчас выяснить, что он сошел с ума, но даже он не в силах сдвинуться с места, что-то произнести или хотя бы моргнуть. Тишина в ушах рвано пульсирует. Тина неровно улыбается: — Мистер Грейвс… — и делает к нему шаг. — Тина… — привычно и легко срывается с языка, и Грейвс отмирает. — Рад Вас видеть. Будете кофе? Конечно, она будет. Да, она тут у сестры. Как она? Разумеется, прекрасно. Дорога тоже была прекрасной, спасибо, что спросили. Они говорят о какой-то ерунде, ей-богу, но Грейвс всё еще не до конца понимает, зачем она здесь, — да и все еще не до конца уверен, что она не морок уставшего сознания, — а она все ещё не может собраться с силами. В некотором роде, этот разговор намного сложнее, чем прошлый. Тина вертит в пальцах полупустую чашку, не чувствуя силы ни в руках, ни в душе. Грейвс наблюдает за её манипуляциями, не моргая, — на её безымянном пальце блаженная пустота. Это, конечно, еще ничего не значит, напоминает себе Грейвс. Кольцо могло быть потеряно, могло быть сдано в чистку… или украдено одним из магических тварей её мужа — там точно был какой-то енот-клептоман, Грейвс читал отчет. — Мистер Грейвс, — наконец решается Тина, потому что промолчи она еще хоть минуту, и она точно соврет, что пришла просто навестить его. Соврет, потом пожелает ему счастливого Рождества и аппарирует домой со стойким желанием удавиться. — Я пришла не просто кофе выпить… Мистер Грейвс, я… хочу вернуться. Грейвс щурится, откидывается на спинку кресла и складывает перед собой руки в замок. Со стороны — он знает это наверняка — он выглядит вальяжным и уверенным в себе. На деле же ему просто резко понадобилось больше опоры. — Не хочу лезть не в свое дело, — откровенно лжёт Грейвс, — но как же новая жизнь?***
Тина судорожно выдыхает и прикрывает глаза. Что на это ответить? Что? Что новая жизнь обернулась лишь дикой тоской по дому и привычному укладу её мира? Долгими попытками закрывать глаза на факты, указывающие, что её решение выйти замуж было все-таки поспешным; что это была вовсе и не любовь — только желание любви. (А у Ньюта, кстати, к ней — нет. Ньют её любил и любит до сих пор. Тина думает об этом с горечью. Вспоминает, как крала тепло его ладоней в попытках успокоить сердце, а сердце не успокаивалось, не насыщалось; чувство вины напоминает о себе привычной удавкой на шее). Новая жизнь обернулась только мучительным чувством отстраненности от жизни в принципе. Новая жизнь обернулась только знанием, что старая была настоящей.***
— Понимаете, Мистер Грейвс, новая жизнь начинается только тогда, когда ты перестаешь цепляться за старую. За эти полтора года в Англии у неё меж бровей пролегла новая тонкая морщинка. Грейвс прекрасно помнит, что ей весной будет двадцать шесть, но внезапно понимает, что она старше, чем он привык о ней думать. А еще у Тины новый взгляд. В нем теперь меньше огня и света и больше горечи, но зато больше твердости. Она смотрит в упор, как раньше не умела, но мир Грейвса под этим взглядом плывет совершенно по-старому. — Не все решения бывают удачными, — Тина дергается рефлекторно от резкости слов, но в спокойных глазах Грейвса ни капли насмешки или презрения. Он снова ее понимает, как и тогда. Возможно, как и всегда. — Мисс Голдштейн… — Технически, я все еще миссис Скамандер, — быстро и нервно вставляет Тина, будто желая, чтобы он не догадался, и боясь этого одновременно, но Грейвс смеется одними глазами. — Для меня вы с любой фамилией будете Голдштейн, Тина.