Тиран, которого любил

В уши невыносимо и болезненно доносились жалобные крики погибающих в кровавом омуте людей, разразившиеся грохотом и тревогой бомбы и даже собственное сердцебиение отчётливо било в грудь, заглушая дыхание. Ветер постоянно сдувал с бледного лица пряди волос, потерявших свою живую натуру. Слёзы юного города то стекали по грязным щекам, смывая «грехи», то засыхали. Ком в горле не спешил уходить, делая мучения долгими. Никак давно этот юноша видел мир радостными детскими глазами цвета янтаря. Казалось, что всё увиденное - его сокровище памяти, но лишь руке в белой перчатке удалось смахнуть с глаз Кёнинсберга всё прекрасное, превратив из них в густой пепел, летящий с серого и пасмурного неба, где уже не видать никакого яркого солнца, который бы смог осветить юному городу путь в добрый мир. Добро - не выход. Его не было ещё с самого начала, либо «добро» проворно приманил ещё совсем маленького Вильгельма к обрыву, где одинокая ветка в скором времени должна была под давлением «большого доверия и веры в чудо» разорвать связь с корнями и упасть в глубокую реку, где из него не будет выхода. Кукушка так и перестала передавать Твангсте новости, заставляя его окончательно разочаровываться в себе. Волнение обдавало трепетом и дрожью в груди и тонких руках, которые так не заживут без чьи-то родных. Но у кого же попросить, если ты уже потерял их в этой глуши? Вся природа погибла. Её нет в живых, как и отважных солдат. Вильгельм надеялся на спасение, но ждать было бесполезно. Сколько лет прошло, когда в его жизни явился Берхард. Город с харизматичным умом, характером самого великого правителя и опасного тирана, готового загнать в самый тупик заблуждений, разрушая твой маленький воображаемый мир. Как же Вильгельм раньше был наивен, ещё не понимая, насколько Берхард может быть «за маской» таким эгоистичным. Сколько ни терпел, Кёнинсберг продолжал верить и доверять без остатка Берлину. Даже одна заслуженная ночь, а потом целая неделя впустую без Шпрее, заставляла Вильгельма, скорее всего, волноваться за состояние своего хозяина, чем за себя. Служанка уж хотела пожаловаться об этих подозрительных на его теле синяках правителю, но Вильгельм остановил её, убедившись в том, что она не расскажет то, что сделал с ним Берлин. Но что теперь видит перед собой Вильгельм - не описать словами, а бесконечными криками в голове, выносяших разум. Колени вновь ощутили под собой пропитавшуюся кровь в земле, пачкая не только штаны, но и душу, постепенно разрывая по швам. Руки до болезного вскрика сжали тело по бокам. Вильгельму ничего не оставалось, как снова ощущать в глазах обжигающие слёзы, застрявший ком в горле, и голова уже жаром обдала. Пересохшие губы раскрылись, и уже по воле самого города голосовые связки напряглись. Жалостный крик города. Вот что по-настоящему больно смотреть. Смотреть, как город страдает на коленях, умоляя о мире и свободе. Ветер набирал обороты, окружая со всех сторон Кёнинсберга. И уже за горизонтом доносились голоса приближающихся солдатов. Вильгельм ослаб, ощущая теперь недостаток в воздухе, теплоте и еде. Желудок неприятно заурчал, но на это Твангсте не обратил внимания, пытаясь ещё громче закричать. Звон пронёсся в уши, как и сама прилетевшая пуля в плечо, вызвав у города невыносимую обжигающую боль. Оглядеть того, кто это сделал, Вильгельм не желал, мучаясь и продолжая кричать. Слабость этому больше не позволила, забрав Твангсте с собой в тёмное пространство, где его не будет ждать опасное. *** — Вильгельм, ты как? При попадании солнечных лучей через разорванные шторы в просторную комнату, Кёнинсберг слегка поморщился, пытаясь разобраться, где он и что с ним. Сперва его виду была представлена немного развалившаяся на щепки комната Ленинграда. Исцарапанный шкаф так и остался стоять у привычного угла; деревянный стул с сломанной ножкой вскоре был в хорошем состоянии, но всё равно стоило его отправить на свалку. Обои, за которыми можно было разглядеть кирпичные стены, постепенно сползали из-за влажности. Но что говорить о самом городе Ленинграде? Александр тоже был в таком же мрачном и худом состоянии. Руки забинтованы тряпками, и, скорее всего, они взяты из шкафа. И это можно было узнать по тому, что на разорванном диване лежало немного потрепавшееся женское платье, которое уже не был пригоден к ношению. Хорошо же нож поработал с ней, испортив внешний вид. Но это было нужно. Коричневая рубаха немного спадала с плеч, заставляя постоянно Александру поправлять. Брюки немного испачканы. Грязью, или кровью - не понять, скорее всего, из-за тусклого освещения из окна. Вильгельм наконец-то ждал его. Он уже хотел встать с кровати, но резкая боль в плече заставила замереть и плюхнуться спиной в твёрдый матрас и подушку. — Давай помогу? — не услышав согласия, Александр уже принялся поднимать Кёнинсберга с кровати. Придерживая за талию, он провожал Твангсте до распахнутого окна. Кёнинсберг хоть и был слаб, но рассмотреть на то, что случилось с Ленинградом - страшно, отчего сердце забилось быстрее, и волнение наполнял разум, но глаза сами собой смогли это увидеть. Дома без окон. Развалившиеся стены продолжали крошить даже при произнесении какого-либо слова. Хоть солнце и плыло по небу, но серые тучи предвещали скорее к началу дождя, который должен теперь всю местность пропитать и освежить, чтобы позабыть об этих сухих ужасах. Но тут что-то в голове Вильгельма щёлкнуло, ошарашенно обратив взгляд на Александра. Романов пока не знал, чего ожидать от него, но по его взгляду было видно, что он о ком-то вспомнил и, наверное, волнуется за этого человека. — Что случилось? — хриплый голос Романова Кёнинсберг смог разобрать, ответив приглушённо, как будто боясь того, что его услышат другие посторонние люди, запрятавщиеся за стенами. — А… Берхард как? Что с ним? Вильгельма ничто не могло остановить. Волнение за этого тирана была выше, чем за себя самого. Александр бы никогда не понял его чувств к этому городу, пытавшегося убить почти всех. Даже вспоминая их первую встречу, когда Берлин ходил за ручкой с Кёнинсбергом, Санкт-Петербург просто был рад их видеть, как самую лучшую пару в Европе, но изменилось мнение русского северного города лишь после того, когда Берхард раскрылся перед всей Европой, как тираном человечества. — Вильгельм, я… — Александр не знал, как дальше описать всю ситуацию в целом городу. Его нервы тоже, как и у Кёнинсберга, не железные, отчего голос дрожал, а в голове сомнения разлетались вокруг него. Твангсте понимал его тоже, кивая и медленно остраняя от себя руки Ленинграда. Вдохнув воздуха, он опустил голову, увидев подходящего к парадному кого-то в командирской форме. — Кто-то идёт к нам. Александр от слов Вильгельма уже разгорелся догадкой о том, кто к ним шёл. И этому резко распахнутая дверь была очевидным доказательством. Командирская форма была помята, испачкана грязью. Белые перчатки вскоре оказались стянуты с рук и брошены на тумбу, нежно обхватывая бледные щёки Романова. И с упоением, долгожданной близостью и воссоединением с Ленинградом, Москва исцеловал всё лицо возлюбленного, вызывая у того смущение. Но их не отвлекал стоящий об косяк дверей Вильгельм. Вскоре пара отстранилась от таких нежностей, но до сих пор продолжали держаться друг за друга. — О, вы уже очнулись, Кёнинсберг? — удивился Михаил, как будто впервые видит его, но на это Вильгельм лишь фыркнул, спросив: — Какой год хотя бы? — Радуйся! Победа у нас… — Год какой? — успел перебить Московского Твангсте. Москва, конечно, извинился за свой необдуманный ответ и, откашлявшись, ответил: — Тысяча девятьсот сорок седьмой. Вильгельма словно холодной водой заставили вздрогнуть и замереть от усшышанного. Сколько он проспал за всю эту ужасную войну? — Закончиться война успела ещё два года назад, так что, можешь не волноваться! — улыбнувшись, усмехнулся Михаил, продолжая обнимать и целовать Сашу так до появления на его щеках румянца. — А с Берхардом что? Михаил уж надеялся больше не слышать этого имени, но, услышав его из уст пострадавшего Кёнинсберга, хотел врезать по лицу, но его приостановил печальный взгляд Саши. Ничего не оставалось Москве, как ответить на этот вопрос, отстраняясь от Ленинграда, и приблизился к Кёнинсбергу, вглядываясь в янтарные глаза. — Берлин у себя. А что такого? — Боялся, что с ним что-то не так. — приглушённо ответил Вильгельм, надеясь на что-то хорошее, но… — Боялся? А ты знаешь, что он наделал всем? Всем нам?! — Москва уже перешёл на грубый голос, ударив кулаком по стене. Твангсте от такого уже был готов просто выбежать из квартиры Ленинграда, но ещё пульсирующая болью рука немного мешала этому. Александр боязливо стоял, наблюдая за происходящим. — Ты должен теперь запомнить, мальчик! Вильгельм от такого прозвища уже вспыхнул, раскричавшись, и чуть не поднял больную руку. — Меня вправе так может называть только Берхард! — Ты наш, Твангсте! И это не обсуждается! — Что?! Кёнинсберга снова растоптали. Что это значит? Почему так с ним обходится Михаил? И зачем сделал Берхард то, о чём сейчас невнятно сказал Москва? И, скорее всего, эта была плата за поражение. За второе поражение, которое должно положить конец этой войне. *** 2010 год. Качающиеся из стороны в сторону деревья скрывали Вильгельма от посторонних глаз, на что он надеялся именно на такое уединение ото всех. Ветер сдувал его пшеничные волосы; шум протекающей вдали реки дополнял спокойную тишину вместе с поющими над головой города птицами. Весна - пора любви. Но правду ли говорят? Вильгельм это уже посчитал слегка неправдивой, скрестив руки на груди. Вдыхая свежий воздух своего родного края, Твангсте всё-таки понял ещё с двух-тысячных годов о особом значении любви. Да, он и правда был слегка наивным с самого начала, думал, что любовь к Берлину - взаимная, но со временем она просто исчезла, или образовалась в ледяной глыб, который уж ничем не сломаешь. Вильгельма скоро будут ждать новые знакомства, события и… новая любовь, с которой сможет познать взаимность, времяпровождение и личную жизнь.