Zatopione słońce

      В кабаке царила почтительная полутьма и тихий гомон голосов, больше напоминавший пчелиный улей. Иногда кто-то из компании, устроившейся в центре, начинал, стуча кулаком по столу, громко смеяться. Смеяться по-русски.       Станислав на это лишь неодобрительно качал головой и хмыкал в густые усы, когда моложавый Ян подливал ему вина. Анджей, самых юный из всех троих, с ненавистью косился на русских, поправляя на себе военную форму: у него на войне с Россией погиб старший брат. Сам он пошёл воевать из любви к отчизне, из желания быть достойным брата-героя и теперь опекался двумя старшими товарищами, посчитавшими, что один он пропадёт.       — Видел бы мой татусь, — буркнул Ян, словно прочитав мысли яро закивавшего Анджея.       — Ну видел бы, и что? — со вздохом отозвался Станислав. — Все видели, как отчизну по кускам рвали, а кто что сделал?       — Так Костюшко… — с запалом начал Анджей, но тут же умолк, сник. Толку-то… Где теперь Костюшко? Где теперь Речь Посполитая?       — Да многие пытались, — как бы оправдываясь, уточнил Станислав. — И Костюшко, и Ясинский, и Немцевич… Но вышло ли что? А сколько наших хлопцев полегло, сколько ребят молодых? А? То-то же… А помню, был там и наш князь Понятовский...       Имя это вызвало у всех троих необычайные оживление и даже радость, перемешанную с гордостью, которые появились также внезапно, как и исчезли. А ведь было время... Под началом Тадеуша Костюшко, начальника восстания и под неизменным предводительством храброго Юзефа Понятовского они ходили на Россию, борясь за свободу отчизны, позже ходили с князем Понятовским и в Москву (закончилось, правда, как при Сигизмунде III — не очень), с ним же должны были пойти на Лейпциг, но судьба распорядилась иначе. И распорядилась она самым жестоким образом: солдаты, бывшие с князем Понятовским с самого восстания Костюшко были побеждены старостью и болезнями, юный Анджей — шальной пулей в плечо, а их смелый генерал стал маршалом и… погиб. Исчез, укрытый рябью Эльстера.       Молчание по их храброму пану длилось дольше обычного, но никто не торопился его прерывать. Солдаты также молча выпили, Анджей со злыми слезами взглянул на русских и тихо отвернулся.       — Полно, братцы, что тоска? Наш генерал весёлый был, лихой, как пошутит или засмеётся, так всё войско радуется. Так и мы не будем горевать, а помянем его добрым словом! — вдруг предложил Ян, поднял кружку с пивом. — Пусть с миром покоится. Он храбро сражался и храбро погиб, а теперь пусть отдохнёт наконец. Славная смерть, славная.       — А я слышал, — почтительным полушёпотом начал Анджей, — что наш князь Понятовский, уже дважды раненный, сел на коня и, сказав: «Бог доверил мне честь поляков, и только ему я верну ее», направил его прямо с обрывистого берега в воду. Представляете! Лишь бы не сдаться в плен. Ей-богу, истинный шляхтич!       Он воодушевлённо улыбнулся, пригладил волосы, выпрямился.       — Так, панове, истинный Бог, так! В него летели пули, две его задели, а он не убоялся, не поддался боли, до того сильный человек наш князь! Говорят, он и не дрогнул в седле, даже не заметил, что его ранили!       — Ой ли, — усмехнулся Ян.       — Так, правду говорю, так! Ничто его, кроме смерти, остановить и не могло. Наш князь такой… Он сам коня в воду повёл, клянусь! Будто и не было ничего...       Раны горят огнём, но Юзефу всё равно. Одна, две пули… Он едва успевает увернуться от третьей, заставляет себя держаться, не подавать виду, что ему больно. Юзеф стискивает зубы. Он шляхтич, он в плен не пойдёт и плакать, как девка, не станет. Вытерпит, ничего, не первый же раз. Юзеф улыбается лихо, а внутри отчего-то надрывно, тяжело. Он трогает поводья. Ну, поехали? Конь переступает с ноги на ногу и прыгает с обрыва в воду.       И кругом — только вода и есть.       — Так уж и сам коня повёл! — неодобрительно покачал головой Станислав, махнул рукой слуге, чтобы принёс ещё пива и хлеба. — Анджей, так ты ещё в эти сказки веришь?       — А почему же сказки? — обиженно насупился Анджей, обернулся на гогот, нахмурился: снова смеялись русские солдаты, подшучивали друг над другом, лапали хозяйскую дочку и её помощниц.       — Да потому что сказки. Не ты один под начальством пана Понятовского служил и не ты один о его смерти слышал. Говаривают, что наш князь хотел реку это злосчастную переплыть, да настигла его храброе сердце вражеская пуля, вот он в реку-то и свалился!..       В реку. Юзеф смотрит на бурлящую воду, заворожённый её безумным булькающим шипением и мощью потока, но и дёрнуться себе не даёт, выпрямляется. Ну что же… В реку так в реку, делать-то всё равно нечего. Свобода — на том берегу. Отчизна, кажется, тоже, так что нельзя медлить. Нет пути назад. Он вздыхает, гордо поднимает голову. Ну же, вперёд! Шляхтич ведь, сын своей родины, а чего же тогда бояться? Юзеф дёргает поводья, вздрагивает, конь ступает вперёд, прыгает: ледяная вода опутывает его, словно бы цепляется длинными пальцами, хочет забрать себе. Шаг, ещё, и Юзеф вдруг исчезает.       Пуля, пронзившая грудь, всё же утягивает его тысячью струек-змей на дно.       Ян, до этого молчавший, вздохнул, медленно обвёл товарищей тяжёлым взглядом. Он нахмурился, словно бы вспоминая что-то, и никто не знал, о чём думал: о восстании пана Тадеуша, о разделах и пролитой крови, о Юзефе и его звезде славы, зашедшей слишком рано… Но всяко это были тоскливые, горькие мысли. Мгновение, и Ян мотнул головой, снова поднял кружку, затем поставил на стол, обернулся на смех, покачал головой. А когда же он наконец заговорил, и Станислав, и Анджей слушали его с пристальным внимаем:       — Что самопожертвование, что рана, всё одно — помер. Только вот слышал я от какого-то офицерика, — тут Ян совсем понизил голос, — что ранили-то нашего пана Понятовского сами французы… Быть может, конечно, и по ошибке: уж сколько они нам, полякам, клялись в любви да верности! Но мост-то, говорят, они взорвали раньше, чем наши смогли переправиться.       — Да всё теперь одно! — в сердцах воскликнул Анджей. — Князь Понятовский-то помер, а нам теперь куда без него?..       И в самом деле, куда… Юзеф чем-то напоминает начальника восстания: тоже ведёт всех вперёд, воодушевляет, подбадривает, светит вместо солнца.       А теперь это солнце зашло за горизонт и утонуло. Упало камнем на дно беспокойного Эльстера, который убаюкал своими журчащими сказками, укрыл одеялом из водорослей. Эльстер рассказывал, что не всё ещё потеряно, что Наполеон проиграет, а Польша будет свободной, что Польша будет жить и процветать, несмотря на войны, большие, кровавые, страшные, что воспрянет и будет помнить своих сыновей. Будет помнить и любить Юзефа, как одного из самых храбрых. А Юзеф лежал на илистом дне, укрытый одеялом водорослей и убаюканный тихими сказками реки. Она шептала, рассказывала, манила. Она заглушала всё вокруг, и Юзеф не знал, не слышал, как его искали и звали, как по нему плакали. И только рыбацкие сети однажды подняли его со дна, чтобы вернуть на родину.       И больше уже ничто не трогало храброго генерала, укрытого доской мраморного саркофага.       А над ним был собор.       Собор, в котором пели ангелы.