Похождения хоу Хайчже и гадов ползучих

      Вот что, сэр! Буду говорить с вами откровенно! Мне не нравится эта экспедиция! Мне не нравятся эти матросы! И вообще… что?!! Да! Нет! Мне вообще ничего не нравится, сэр! Капитан Александр Смоллетт, "Остров сокровищ"

      С самого начала — да что там, с самого получения приказа от Вэнь Жоханя! — Цзян Чэн не ждал от этого переобучения ничего хорошего.       Во-первых, мать с отцом разругались в очередной раз, во-вторых, они уже почти сожрали всё, что дала в дорогу Яньли, в-третьих, заправляли всем Вэнь Чао — вот уж кого Цзян Чэн мечтал разукрасить, как боги черепаху! — и его… Отец выбрал бы приличное «женщина из внутренних покоев», мать приложила бы более определенным «шлюха», Яньли бы прикрыла лицо рукавом, а Вэй Усянь, в зависимости от настроения, назвал бы эту особу «драной кошкой», «вшивой парчой» или совсем уж простым и непристойным словом «блядь». Последнего определения Ван Линцзяо заслуживала как никто, но, вот беда, Вэй Усянь молчал.       До сих пор помнил, как матушка вымыла ему рот с мылом и горчицей.       А было это так: Вэй Усянь только три месяца как жил в Пристани Лотоса и все время таскал еду со стола. Конечно, он делился с Цзян Чэном, который не понимал: зачем? Дома же полно еды и кормят вкусно, зачем таскать корки?       — Затем, — грустно говорил Вэй Усянь, — что хлеб можно правильно высушить, и тогда он не плесневеет. Только надо, чтобы воздуху было побольше. И тягу ветра посильнее, иначе всё пропало.       — Совсем пропало?       — Ага. Я так однажды книжки жег — только зря дрова перевел.       — Какие еще книжки?       Цзян Чэну подобное казалось дикостью. У них дома книги всегда уважали и берегли от плесени, и никому из слуг такое бы в голову не пришло.       Вэй Усянь прихлопнул муху.       — От одного пьяницы достались. Он хороший дядька был, только пил много. И истории рассказывал.       — Какие?       — Не помню. Однажды он не проснулся, а книжки оставил мне. Там, правда, одни голые тетки были, но горели хорошо. Только хлеб совсем не прокоптили.       Цзян Чэн слушал истории Вэй Усяня, как страшные сказки. С ним тогда и было как в самой лучшей сказке — весело и жутко. Отцовский найденыш живо всему учился, всех слушал, всё подмечал, и — Цзян Чэн признавал это с большой неохотой — точно был лучше собаки.       Как-то раз они сидели на причале и болтали в воде босыми ногами. Родители принимали гостей, а мальчишки сбежали и смотрели, как едят хлеб большие рыбины.       — А Верховный Заклинатель и глава Ланьлин Цзинь, — сказал Вэй Усянь, как будто делился самой большой тайной на свете, — выходит, те еще бляди и это… самые дорогие куртизанки.       Цзян Чэн чуть не выронил булку. В их доме не сквернословили никогда, но отец часто брал его в собой в порт, а уж матросы не стеснялись ни матушки, ни Нефритового Императора, ни самого Янь-вана.       Цзян Чэн испугался, что им влетит, и отогнал очень гадкое чувство зависти: приличный молодой господин из хорошей семьи, он не имел права так ругаться.       Матушка бы его прибила.       — Да с чего ты взял?! Они взрослые мужи, а не бляди.       — Не-а. Блядью может быть и благородный муж.       — Это еще почему?!       — Дай подумать… один делает что хочет, второй — меняет решения сто раз, если видит выгоду, спит с кем попало… и после этого он не блядь?       — Блядь, — охотно согласился Цзян Чэн, — и еще кака… Ай!       В их несчастные уши мертвой хваткой вцепилась матушка.       — Ты чему моего сына учишь, паршивец?! Хочешь, чтобы из-за тебя, босяцкого отродья, нас убили, неблагодарный ты свин?! Понабрался на улице ругательств и тащишь их в приличный дом?! Вот я тебя!       Цзян Чэна тогда поставили в угол, а Вэй Усяня первый раз в жизни крепко выпороли, вымыли рот с горчицей и мылом и оставили на ночь в храме предков.       Утром он вышел несломленный и тихо прошептал Цзян Чэну в ухо:       — Всё равно Верховный Заклинатель — блядь и куртизанка.       При матушке Вэй Усянь с тех пор молчал, а уличные словечки, благодарение наставнице Чжао, заменил более приличными оборотами.       Отец, когда узнал о наказании, пожал плечами.       — Сянь-Сянь, хорошо воспитанный и образованный человек может так говорить лишь в одном случае: когда ему сказать уже нечего. Не говори так больше.       — А что же до этого делать, дядя Цзян?       — Много чего. Например, можно ввернуть цитату по делу, скажем, из стихотворения про холодную красавицу, что оставила возлюбленного и ушла к другому…       Вэй Усянь задумался, прикусил щеку и задал вопрос, от которого заклинатели из свиты отца, как один, сбились с шага:       — Дядя Цзян, но на занятиях говорили, что под холодной красавицей в этом стихотворении подразумевался государь, который всех толковых людей отправил в отставку или казнил, а сам приблизил к себе полную бездарность. Выходит, Сын Неба — безнравственная женщина?       Цзян Чэн тогда мысленно готовился к еще одному нагоняю, да что там, казни за государственную измену. А то, как Вэй Усянь обошел прямой запрет на брань, почти восхищало. Ага, если бы за это не приходилось платить неспособностью сидеть неделю, а то и месяц.       По счастью, отец всегда предпочитал сначала разобраться, а уж потом наказывать.       — Безобразие. Что в учебниках наших детей делает предсмертное стихотворение великого министра, им же еще рано!       Учебники, если на то пошло, выписали аж из столицы, по совету хранителя дворцовой библиотеки.       — Глава, так это не министра, а его сына и главы тайной службы.       — Тем более! Разве может столь дурной человек написать хоть что-то пристойное?       Вообще-то стихи были хорошие, но как сказал наставник, сам поэт был ужасно, неподобающе пьян и наутро ничего не помнил. Только песенку потом распевала вся столица.       А еще ее спел Вэй Усянь, в лицах показав и страдающего влюбленного, и холодную красавицу, и гнусного разлучника. И приделал продолжение — от имени старого вояки-генерала и домоправительницы, которые всеми силами уговаривали хозяина не кончать с собой и поехать на войну. Когда же это не сработало, страдальца завернули в ковер и послали вместо дома великолепной красавицы в степь, совершать подвиги во имя родины.       Вэй Усянь уже тогда не выносил плохих концов и нарушал все возможные правила построения историй, о чем Цзян Чэн не преминул ему сказать:       — Так неправильно!       Вэй Усянь бросил еще один камешек в воду:       — Много ты в жизни понимаешь! За счастливые концы всегда платят больше и кормят вкуснее.       — Зато в грустном есть мораль!       — Кому нужна мораль, когда живот от голода подводит?       — Тебе лишь бы брюхо набить!       — Ну да. Пожрать я люблю. Ты так говоришь, будто это что-то плохое.       С того дня прошло много лет. Матушка постоянно говорила, что Вэй Усянь сведет ее в могилу, а отец, который всё ему разрешает, в этом поможет, никакой жалости к ее тонким чувствам. Отец неизменно соглашался, кивал и говорил, что к матушкиным чувствам он относится с величайшим почтением. Как ни крути, за двадцать лет брака они сделались добрыми друзьями. Вэй Усянь, по счастью, в такие минуты молчал, но по нему было видно всё, что он думает!       Вот и сейчас этот пакостник стоял точь-в-точь с тем самым выражением лица, и Цзян Чэн понял: грядут неприятности.       — Ты что сделал?       — Ничего. Стоял, в носу ковырял.       Цзян Чэн как никогда жалел, что не может взять у матушки Цзыдянь и вытянуть этого поперек спины. «А Верховный Заклинатель — куртизанка и блядина», — было мало что не написано на лице Вэй Усяня.       На ночной охоте, где им пришлось отбиваться от голодных и тупых тварей только что не камнями, было не до того, а на вечернем построении…       На вечернем построении все ахнули: на знамени величайшего и несравненного ордена Цишань Вэнь танцевала непристойный танец наглая рыжая обезьяна с лицом Вэнь Жоханя, вся в побрякушках и блестяшках, как наложница. Вэньское солнце художник превратил не то в блюдо, не то в дно бочки с порохом, а между пальцами обезьяны горел трут.       Окончательно Цзян Чэна и всех остальных добила ярко-красная обезьянья задница с гордо задранным на манер кошачьего хвостом.       По рядам перевоспитуемых пробежал придушенный смех. Не смеялся один только Лань Ванцзи, который просто не понимал плоских шуток ниже пояса.       Цзян Чэн ни минуты не сомневался в том, кто это сделал. И ведь не лень же этому олуху было вырисовывать!       На минуту стало дико завидно: он бы так никогда не смог, а Вэй Усянь смог. Потом пришло осознание: всех сейчас закопают. И Сжигающий Ядра — вот он, за флагом лезет.       — Кто. Это. Сделал?! Выпорю! Сгною! Ядро выжгу!       Цзян Чэн никогда не слышал, чтобы люди так визжали, но у Вэнь Чао получилось. И это второй наследник великого ордена?       Он хотел что есть силы вцепиться в Вэй Усяня, который и не думал ни скрываться, ни уж тем более пытаться представить, что с ним сделают вэньские упыри, но не получилось.       Вэй Усянь вышел вперед и спокойно сказал:       — Это сделал я.       Сердце Цзян Чэна ушло в пятки. Вэй Усянь нарывался, Вэй Усянь очень сильно нарывался, как, впрочем, и всегда. Он ни одного мгновения не думал, что с ним, сыном слуги, могут сотворить эти собаки.       Мать велела Цзян Чэну не высовываться и сидеть тихо, но у него перед глазами словно вспыхнули огненные иероглифы: «Наследника великого ордена не посмеют тронуть». Он заорал что было сил, на весь лагерь:       — Да что ты врешь, враль! Хорош меня выгораживать, это я сделал!       Вэнь Чао и его девка… его блядь посмотрели на него, как на кусок тухлятины. Вэнь Чжулю уже дотянулся до знамени, как вдруг….       Как вдруг оно с шипением и треском сгорело, закоптив цепную вэньскую псину, как демона.       Прежде чем исчезнуть, обезьяна со знамени успела хорошо так сплясать и показать неприличный жест, а на полотнище выскочила надпись:       «Верховный Заклинатель — блядь. Привет от достопочтенного хоу Хайчже».       Это была война.       Цзян Чэн приготовился к скандалу, но тут со всех сторон раздалось:       — Молодой господин Цзян, не присваивайте чужую славу!       — Кто бы говорил о славе! Это сделал я!       — Нет, я!       — Я!       — Ври больше, я!       — Мальчики, хорош врать, это мы! Совесть имейте!       — Ло Цинъян, ты смеешь говорить поперек своего господина? Я — третий в списке молодых господ. Вэй Усянь и Цзян Ваньинь — всего лишь на четвертом и пятом местах.       — Ушам своим не верю! — казалось, Вэй Усянь вот-вот лопнет. — Павлинчик, а повторить можешь?       Точку поставил резко вставший Лань Ванцзи:       — Лгать запрещено. Это я.       Вэнь Чжулю отряхнулся от сажи и копоти.       — Господин, никто не признается. Но выпорите-ка вы на всякий случай каждого пятого.       По жеребьёвке Цзян Чэну выпал четвертый номер. После порки он латал Вэй Усяню спину и спрашивал:       — Оно стоило того?! Тупица, ты ядра чудом не лишился!       Вэй Усянь сел, опершись на его руку.       — Еще как стоило, шиди. Тот, кто выбирает позор вместо войны, получает и позор, и войну. Ай, что же больно так!       Цзян Чэн пихнул ему в пасть пласт меда с орехами. Чтобы не вопил. А потом рявкнул на своих, которые сидели тихонько:       — Вот что. Никаких выходок. Мы должны это просто пересидеть, а если ты, Вэй Усянь, еще раз встрянешь, я тебе ноги переломаю! И любому переломаю! И скажу, что так и было!       Вэй Усянь сидел с таким видом, будто им снова было по восемь лет и он в который раз пытался объяснить слишком благополучному и избалованному шиди разницу между грудью и сиськами: «Вот у благородной женщины грудь, и она маленькая, а у торговки с рынка — сиськи». Уши тогда вяли у всей Пристани Лотоса. Цзян Чэн дал ему по шее.       — Что, что я сделал не так?!       — Тебе с самого начала перечислить?! Не дразни Вэнь Чжулю!       — Шисюн, — спросил вдруг четвертый шиди, — а почему хоу Хайчже?       — Потому что медуза. Медузы красивые и ядовитые, совсем как я! А знаешь, в чем прелесть, шиди? Хоу Хайчже может быть любой. Дураков и подлецов надо учить.       — Помолчи! Тебе не платят за это денег! Это чужие дураки! Не наши!       «И этот человек будет моей правой рукой…»       Цзян Чэн честно думал, что его слова достаточно и больше никаких безобразий Вэй Усянь чинить не будет.       Иллюзия развеялась на утреннем построении.       Вместо флага на древко временно водрузили белое полотнище, которое так и манило учинить с собой нечто непотребное. Затрещал барабан, все вытянулись по стойке «смирно», повернули головы…       Идущую по рядам волну смеха Цзян Чэн сначала ощутил, а уж потом увидел. В руку ему ткнулась записка. Ее передал слева четвертый шиди, который едва сдерживал булькающий смех.       — Шисюн, передайте дальше.       Цзян Чэн быстро развернул бумажку. Символы сложились в слова, слова — в стихи, а Цзян Чэну пришлось глубоко дышать, чтобы не загоготать. «Песнь о том, что повидал в странствиях достославный хоу Хайчже», — гласил утонченный, девически изящный почерк.              Смотрел слуга       На знамя ввечеру,       На алый цвет,       На танец на ветру.       Сражен величьем,       Он смотреть не смог       И взглядом невзначай       Фитиль поджег.              Это кто же так играет на грани провала? Цзян Чэн сунул записку Вэй Усяню, который сначала неприлично всхрюкнул, затем заржал, как жеребец над свежим сеном, и быстро сунул листочек Лань Ванцзи, который, глыба ледяная, пробежал глазами стихи, а когда вэньские охранники попытались отобрать бумагу, спалил ее своей ци:       — Запрещено читать чужую переписку. Правила Гусу Лань и речи Вэнь Мао.       Лань Ванцзи в тот день остался без завтрака и обеда. Вернее, остался бы, не уступи ему по половине своей миски риса Вэй Усянь, Ло Цинъян и ещё несколько человек. Цзян Чэн тоже уступил.       И долго не мог понять, с чего Не Хуайсан пялится на него, прикрыв лицо веером. Цветы на нем, что ли, растут? Или младшенький Не ждет, что молодой господин Цзян попытается обскакать Вэй Усяня? Цзян Чэн потихоньку показал Хуайсану кулак.       Надменный и холодный Лань Ванцзи ему не нравился уже два года, с тех самых пор, как Вэй Усянь начал трещать о нем, как сорока или влюбленная девица, но… господин Второй Нефрит, великолепие сияющее, аж смотреть противно, прикрыл их задницы. За это он заслуживал благодарности. К тому же Цзян Чэн не имел права поджимать хвост, когда столько народу уже высказалось самым определенным образом.       От этого Вэнь Чао страшно разозлился и лишил еды на день всех:       — Что молодые господа поймают на ночной охоте, то и ваше.       Как назло, на ночной охоте попадалась сплошь несъедобная дрянь, брюхо подводило от голода, а несколько человек из Ланьлин Цзинь попытались устроить Вэй Усяню темную. Тот, конечно же, павлинам навалял, пусть и с помощью Лань Ванцзи, который так некстати влез со своей сломанной ногой.       — Перечишь Сжигающему Ядра! Тебе жить, дураку, надоело!       — А что за радость жить в страхе?! Нас всех хотят запугать!       — Верно, — подала голос Ло Цинъян. — С человеком, который боится, можно сделать что угодно. Я отказываюсь бояться. Молодой господин Вэй, если мы выберемся отсюда живые, даю разрешение мне написать.       Если бы Цзян Чэн мог, он бы завопил речным дельфином, а потом представил, что скажет матушка, если Вэй Усянь не только помолвку заключит, но и женится раньше него, не говоря уж о том, чтобы сорвать чей-то белый лотос!       Нет, ну глазки-то строить зачем — вон, даже Лань Ванцзи негодующе отвернулся, — и лапки умиленно складывать!       — А портрет написать можно? В пионах?       — Нашел же ты время, Вэй Усянь, — встрял Цзинь Цзысюань, — о портретах трещать! Нам надо обезвредить Вэней, а не болтать о цветочках.       Эти двое бы точно сцепились, но Цзян Чэн не дал.       — Цзинь Цзысюань, мой брат уже тебя спрашивал, но ты не ответил. Видно, посчитал, что это ниже твоего достоинства. Поэтому спрошу я: повторить можешь? Или у тебя кишка тонка?       — Да с легкостью, чего там делать?       — Ну смотри, времени у тебя три дня.       Дальше стало не до разговоров: их нагнали охранники Вэней, но Цзян Чэн чувствовал странное удовольствие. Он ничуть не сомневался, что бывший жених Яньли запорет всё, что может. Это Вэй Усянь щелкал чары преображения, как орешки, а Павлин над ними чах и страдал. К тому же, нарисовать на белом знамени, которое стерегли лучше, чем сокровищницу, и обезьяну, и бочку с порохом, и вплести именное заклятье… Это Вэй Усянь сделает за три часа на коленке, а кому другому — день работы.       Павлин поступил иначе.       На той же самой ночной охоте он поймал ужа и носил его за пазухой. Ужик пригрелся, а когда никто не видел — обвивался вокруг павлиньей шеи, как ожерелье, и тоненько шипел.       Вэй Усянь и Цзян Чэн прикидывали, когда же Цзинь Цзысюань всё провалит. И деньги поставили — правда, бумажные, других-то не было.       Но этот любитель томно орать и распускать хвост пошел другим путем. Для начала он покрасил ужа в золотой цвет и подпустил его в постель, когда Вэнь Чао и его девка пошли на третий заход. Вопли Ван Линцзяо слышала вся Поднебесная, а уж когда зачитали привязанную к ужу записку…       «Хоу Хайчже желает второму молодому господину Вэню доброго здоровья и напоминает, что у него есть законная жена».       Когда эта драная кошка закончила орать, всех выдернули из теплых постелей, поставили на колени и пригрозили отрубить голову каждому второму.       Вэй Усянь опять первым заявил, что это, конечно, он, потому что у других для такого руки не из плеч растут. Следом завопили и другие, а больше всех — девица Ло Цинъян, которая вообще на построение опоздала.       — Вэй Усянь, — нагло заявил Павлин, — я и не знал, что ты вор. Не присваивай чужое. Все знают, что ты терпеть не можешь меня, мой клан, мою фамилию и золото! Уж-то мой!       По-хорошему, Павлин сам напросился, но Цзян Чэн представил, что ему выскажет мать, когда узнает, что сына ее лучшей подруги укоротили на голову, и отбрил:       — Молодой господин Цзинь, хорош врать! Твоего ужа украл я и собрался пустить на похлебку, но потом решил, что есть способы и получше.       — Мгм, — сухо кашлянул Лань Ванцзи. — Вэнь Мао и Лань Ань не запрещали брать змей и подпускать в постель во время парного совершенствования.       На этом месте рухнули не только охранники, но и Вэнь Чжулю. Лань Ванцзи с трудом наклонился и взял ужика, который чудом пережил ночь и теперь дрожал.       — Убийство живых существ запрещено. Я забираю ужа. О нем плохо заботятся, относятся неподобающе и используют для противоестественного.       — Лань Чжань, Лань Чжань, тебе помочь отмыть ужика?       Вот бесстыдник, до сих пор цепляется к Лань Ванцзи, который его терпеть не может!       На такую бестактность Лань Ванцзи ответил величаво и холодно:       — Иди рисуй деву Ло. В пионах.       В этот раз выпороли всех. И еды тоже лишили всех. На два дня.       Вэньская цепная псина, то есть Вэнь Чжулю, угрожающе разминала руки.       — В следующий раз зачинщик на неделю останется без еды.       Цзян Чэн приуныл. Живот подводило от голода, всё, что дала Яньли, давно было съедено, задница отчаянно болела.       — А дома сейчас ужин, — сказал четвертый шиди, когда у него забурчало в животе. — Суп с корнем лотоса. И лапша.       — И пирог с тыквой и карамелью.       — Ай, — прикрикнул на них Цзян Чэн, — замолчите, противно слушать!       Тут в животе предательски заурчало и у него, а в окно внезапно влетел мешок-цянькунь с едой и письмом, со все тем же изящным почерком.       «Хоу Хайчже выражает сочувствие товарищам по несчастью. Второй молодой господин Вэнь поступил несправедливо. Он не подумал о том, что на его самодурство может найтись управа. Так уж вышло, что этот скромный терпеть не может дураков и грубости, а при мысли, что человек, к которому он питает самые добрые чувства, будет сегодня голодать, его сердце обливается кровью. Эту еду я позаимствовал на кухне, она предназначена лично для господина и Ван Линцзяо. Повар весьма недурен, а вино и вовсе хорошо. Выпейте за мое здоровье, и добрых вам снов».       Еды в цянькуне хватило бы на целую армию.       — Ничего же себе у них поляна! — Вэй Усянь аж присвистнул. — Шиди, мы обожремся.       — Верно, — кивнул Цзян Чэн. — Вы все, идите сюда. Надо разнести еду так, чтобы ни вы, ни они не попались.       Цзян Чэн делал это не от большой доброты. Он хотел связать всех, кого перевоспитывали Вэни, сетью взаимных обязательств и тайн, чтобы все прикрывали друг друга и никто ни на кого не донес. Отец бы точно сделал так же.       Вэй Усянь кивнул:       — Я всё устрою, шиди.       Утром на построении их ждал очередной куплет от хоу Хайчже.              Раз господин       Вечернею порою       Утехам предавался       Со змеею.       «Не пил, клянусь, —       Кричит, —       Но, в самом деле,       Откуда две змеи       В моей постели?»              Только страх наказания мешал вэньским псам выть в голос, а остальные, даже девушки, не сдерживали себя. Молчал один Лань Ванцзи. В этот раз Вэнь Чао попытался перехватить записку, которую как раз читала Ло Цинъян с подружками, но…       Не Хуайсан вдруг заверещал так, что у всех чуть не лопнули уши:       — Крыса!       — Где?! — клюнули на шутку вэньские охранники. Вернее, Цзян Чэн думал, что клюнули.       Большущая и жирная крыса с перемазанной белой пеной пастью попыталась куснуть Вэнь Чжулю за сапог. Все мгновенно поняли, что это значит. Кто-то завопил:       — Пожар!       — Наводнение!       — Искажение ци!       — Великое бедствие!       — Не бедствие, а блудствие! — не смог не вылезти Вэй Усянь, которого за такую дерзость поколотили и посадили в холодную, а вместе с ним — Лань Ванцзи, который заметил:       — Запрещено дурно обращаться с гостями и военнопленными.       — Второму молодому господину Лань жизнь не дорога! — это уже орал Вэнь Чао, забыв всякое достоинство.       — Чао-Чао, — довалила сверху Ван Линцзяо, — они над нами смеются, они нас не уважают! Величие ордена Цишань Вэнь для них ничего не значит! Это унизительно!       Как же эта драная кошка пыжилась и надрывалась, и как получил за то, что не вовремя встрял, Вэй Усянь!       А Цзян Чэн ничего не смог для своего баламута сделать.       Следующая ночная охота вышла мрачной. Никто не зудел над ухом, не требовал соблюдать правила. Зато Цзян Чэн понял одну вещь: силы не бесконечны. И лучше бы всем найти, где хранятся их мечи.       — Сбежать бы нам побыстрее, — мрачно сказал он. — А то кто этих вэньских псов знает. Может, в следующий раз они скормят нас кому покрупнее. Или обольют холодной водой на морозе.       — Сейчас осень, — подал голос Павлин, — а ты начитался романчиков о том, как злобные ледяные демоны срывают с прекрасных заклинательниц одежды и насилуют их.       Цзян Чэн вспыхнул. Вэй Усянь эту самовлюбленную задницу бы поколотил, и в общем, был бы прав, но Вэй Усянь морозился в холодной об Лань Ванцзи.       И ведь никому дела нет, что Цзян Чэн сроду не брал в руки ни одной весенней книжонки! Еще и ржут, и так противно!       — Молодой господин Цзинь, — ему вдруг пришел в голову ядовитый и неглупый ответ, — вы весьма просвещены по этой части, куда уж мне с моими военными и историческими хрониками идти. Только и остается, что накрыться простыней и отползти на кладбище!       Теперь уже все смеялись над Павлином, а дурацкий Не Хуайсан опять смотрел поверх своего веера! Да их запретить надо — и Незнайку, и веер!       И орден Цишань Вэнь.       Вот уж кого Цзян Чэн с удовольствием бы запретил лично, навесил бы на ворота Безночного Города двести замков, а сверху написал: «Не влезай, переломаю ноги!»       Только Павлин собрался как следует отбрить, как между ними влезла Ло Цинъян.       — Я считаю, что после сегодняшнего мы с девочками обязаны показать этой потоптанной утке, кто она такая и где ее место.       — Дева Ло, — Незнайка в ужасе оглянулся, — вы что, совсем не боитесь?       — Как это не боюсь? Еще как боюсь. Но лучше я пойду и сделаю хоть что-то, чем получу от этой дряни удар в спину только из-за того, что ее трахаль вздумал распускать руки.       Цзян Чэн чуть не упустил добычу. Он и подумать не мог, что девушка из хорошей семьи знает слова, от которых краснеют юньмэнские лодочницы. Но Ло Цинъян была девушка из хорошей и уважаемой семьи — и заслуживала если не права отстоять свою честь, то хотя бы возможности красиво убиться. Да что там, из нее и Вэй Усяня могла выйти славная парочка!       Только матушка опять будет недовольна, но она всегда недовольна, так что пусть-ка Вэй Усянь возьмет на себя ответственность за будущую картину с пионами! Нечего разбрасываться такими обещаниями.       — Если что, — сказал он Ло Цинъян, — мы вас прикроем.       — Этого не понадобится. Я не попадусь.       На утреннем построении ожидаемо разразился скандал.       Днем раньше наконец доставили из Цишань Вэнь новое знамя. Провисело оно, правда, недолго: какая-то добрая душа водрузила на древко нательные шелковые штаны с разрезами. На месте самого большого разреза торчал крупный, набухший и вонючий демонический цветок цзяо, что вырастал только на могилах распутниц, девиц из ивовых беседок и неверных жен. К верху нательных штанов кто-то приладил соломенную башку с клановой прической Вэнь.       — Вот это стиль, — прошептал восхищенный Не Хуайсан. — То есть форма слегка грубовата, но такая смел…       Цзян Чэн быстро наступил ему на ногу:       — Заткнись.       Дева Ло перещеголяла и Павлина, и Вэй Усяня. И до бешенства Ван Линцзяо и Вэнь Чао довела в два вздоха.       А уж когда все перевоспитуемые хором заорали «Это мы», началось страшное.       Никогда еще Ван Линцзяо на памяти Цзян Чэна не вопила так громко:       — Вэнь Чжулю, ты это терпишь?! Сожги, сожги им всем ядра! А лучше — убей!       Вэнь Чжулю развернулся и посмотрел немигающими глазами. Цзян Чэн понял, что шутки кончились.       Сдать Ло Цинъян не позволяла ни гордость, ни пихнувший брата в бок Вэй Усянь.       — Будь готов. Бей слева и беги.       — Спятил?       — Вэнь Чжулю — правша. Это…       — Тихо!       — Сожги, сожги их всех! Или ты не уважаешь господина?!       Вэньская цепная псина смотрела на Ван Линцзяо, как на блоху.       — Мое уважение к господину и главе безмерно, но ты — всего лишь служанка при второй молодой госпоже Вэнь. Глава предвидел подобный исход и дал мне приказ испепелить ядро тому, кого я лично поймаю за руку. Господину не нужны мертвые мученики. Ван Линцзяо, ты смеешь подвергать сомнению приказ главы?       Так вот почему им так долго сходили с рук очевидные дерзости! Вэнь Чжулю просто проверял границы их готовности бунтовать!       Ван Линцзяо попятились.       — Н-н-н-нет, как ты мог подумать.       — Чжулю, отец сказал тебе сжечь ядро того, кого ты лично поймаешь за руку. Это очень умно. Мы, конечно же, подождем следующего раза. А пока… опять кто-то остался без еды. Какая жалость. И ведь с кухни ничего не стащишь, а монстры всё опаснее и опаснее.       Цзян Чэн решил, что следующая выходка из принципа будет его. Во-первых, любой уважающий себя Цзян должен стремиться достичь невозможного. Во-вторых, ставки выросли и стали крайне опасными, а в-третьих… Вэй Усянь, Павлин и дева Ло уже обскакали его. Он обязан, он просто обязан отколоть что-то невообразимое.       На ночной охоте Вэй Усянь поймал небольшую черепаху-мясоедку, прибил ее ударом камня, распотрошил и принялся варить суп — прямо в панцире, на тлеющих углях. Его тут же отогнали от готовки девушки, а Не Хуайсан вытащил из рукавов сворованные откуда-то специи, которые отлично пошли не только к мясному навару, но и к замеченным кстати яйцам, тоже черепашьим.       — Пора уносить отсюда ноги, — сказал Вэй Усянь, — иначе нас поджарят.       В свете луны Цзян Чэн заметил на его шее странные пятна, будто к Вэй Усяню присосалась не то блоха, не то вошь, не то комар. И Лань Ванцзи сидел к ним близко, будто забыв, что брат Цзян Чэна — «убожество» и «крайнее убожество».       — Хорошо, — очень покладисто спросил Цзян Чэн, — как? Без мечей мы далеко не…       А потом он еще раз посмотрел на панцирь, где готовился их ужин, — и в голове будто фейерверк взорвался.       Такое вэньские собаки точно не забудут.       Чжулю. Надо обезвредить Вэнь Чжулю. Сделать так, чтобы сутки с лишним никто не послал весточку в Безночный Город. А охранников можно и убить.       Нужно всего лишь… дождаться тренировки с оружием. И подменить щит, потому что черепаший панцирь…       — Шиди, ты что-то за…       — Замолчи! Я сам!       — Ну дай хоть…       — Умолкни, осёл! Я тебе не мешал — и ты мне мешай!       — Какая нежная братская любовь, — влез Павлин, который просто не мог молчать. — Вы еще поцелуйтесь и поженитесь. Лаетесь точно как старые супруги!       В любой другой день Вэй Усянь ударил бы этого недоумка по лицу, но сегодня он лишь скривился:       — Завидуй молча, Павлин. Вот ты хоть раз в жизни целовался?       — Что за дурацкие вопросы?       — Значит, нет. Ну так тебя, дурака высокомерного, ни одна барышня или там молодой господин не поцелует и не приголубит.       — А тебя — да?       — Ага! И не один раз!       Уши у бедного Лань Ванцзи полыхали. Цзян Чэну стало его жалко. На месте барышень он бы точно не рискнул покуситься на эту ходячую добродетель и целомудрие: так и отморозить самое дорогое нетрудно.       — Бесстыдство. Замолчите!       — Ладно, ладно, гэгэ, но кто бы говорил!       Цзян Чэну пришлось пихнуть брата локтем, иначе бы он не заткнулся.       На все расчеты, направления и проверки ушло ровно три дня.       Все эти три дня хоу Хайчже — узнать бы, кто из девушек это был! — развлекал всех отменными стихами. Подвиг девы Ло он увековечил в куплете:              Погожим днем,       Любуясь на рассвет,       Лицо и зад       Узрел один поэт:       «Я плохо спал       Сегодня поутру,       Где что из них,       Никак не разберу!»              В этот раз Вэнь Чжулю даже отобрал у Су Шэ — до чего противный молодой господин! — листок со стихами, но… прочитать не успел.       Бумага в его руках обратилась в пепел сразу же, напоследок сложившись в узор, изображавший птицу с цветами.       — А того, кто сочиняет такие стишки, я скормлю демонам.       — Ну попробуйте, — тут же влез Вэй Усянь, — сначала найти, а потом не отравиться!       Выпороли всех в тот день особенно зло, а всё тот же Су Шэ и вовсе написал бы донос, если бы Лань Ванцзи не отрезал:       — Предательство и доносы запрещены.       — Этого же нет на Стене Правил.       — Я сказал. В Гусу Лань не потерпят трусов.       Цзян Чэн понял, что у него не будет второй попытки, и полез всё перепроверять по новой. Убедившись, что ошибок нигде нет, он взял в руки давешний панцирь:       — Черепашка, не подведи.       С чарами и порядком наложения пришлось провозиться еще сутки. Вэньские псы воспряли духом, решили, что победа осталась за ними и достославный хоу Хайчже отшутил свое, но… в Юньмэн Цзян всегда стремились достичь невозможного.       На тренировочном поле, куда получилось прокрасться только ночью, Цзян Чэн чудом дважды не попался. Эх, не выйдет из него шпиона и не вышло бы никогда!       — И что наследник Юньмэн Цзян делает здесь? — спросил Вэнь Чжулю, опасно поигрывая пальцами. — Комендантский час, всем велено спать.       Цзян Чэн испугался, что песенка его спета, и огрызнулся:       — Ночные цветы вышел полить. В ваших отхожих местах воняет, как в притоне или канаве. В Цишань Вэнь принято казнить тех, кто отправился по малой нужде?       Он почти не соврал: в здешних нужниках действительно воняло, как у мясника на бойне, и лучше было умереть от разрыва потрохов, чем делать свои дела в такой грязище.       Вэнь Чжулю посмотрел на него с большим сомнением.       С одной стороны, цепная псина знала, как они с Вэй Усянем умеют отгавкиваться. С другой, не может быть, чтобы наследник Юньмэн Цзян не учинил безобразия.       — Обыщите тут всё. Найдете что подозрительное — сразу ко мне.       Цзян Чэн презрительно скривился.       Как лучше всего спрятать иголку? Среди других иголок.       Как пронести черепаший панцирь незамеченным? Естественно, в мешке-цянькуне.       Вэньские охранники ожидаемо ничего не нашли.       Уже в казарме Цзян Чэн понял, что его трясет от страха. Вэй Усянь бессовестно дрых и лежал подозрительно тихо. Цзян Чэн попытался его растолкать — уж с ним-то, поганец, мог поделиться удачей… и нашел лишь пустое одеяло.       Где этого дурака носит?! Его же сожрут! Куда остальные смотрели, ничего уже доверить нельзя! И это — будущая свита и подчиненные!       Послышался легкомысленный свист. Кто-то очень знакомый напевал песенку про того самого вояку, которого турнули в степи, совершать подвиги во имя родины.       Вэй Усянь выглядел неприлично счастливым, довольным жизнью и бодрым. На его губы и шею смотреть было неприлично. Не приходилось сомневаться, что этот негодяй не только отлично провел время, пока некоторые трудились в поте лица, но и сорвал чей-то белый лотос. И не один раз. Ужасно, отвратительно, гадко и несправедливо.       Едва Вэй Усянь скользнул под одеяло, Цзян Чэн от всей души стукнул его валиком.       — Она хоть хорошенькая?!       — Кто — она?       — Не строй из себя дурака! Если ты заделал этой девице мелкого Вэя, матушка тебя прибьет и скажет…       — «Я слишком молода, чтобы быть бабушкой». Шиди, а с чего ты взял, что всё зашло настолько далеко?       — На лицо свое посмотри, да?       — Пффф! Где уж идти дальше поцелуев, когда кругом Вэни, а я — стесняюсь.       Чтобы Вэй Усянь — и стеснялся? Да в Безночном Городе должно сдохнуть что-то большое! Вэнь Жохань, например!       — Как хоть ее зовут?       — Ну-у-у-у… в ее имени есть вода и синева. Ай, за что?!       Цзян Чэн вновь приложил братца валиком и очень сердито ответил:       — За всё хорошее разом!       Нашел время любовь крутить! А главное — где и с кем!       Утром их разбудили на целый час раньше. Цзян Чэн ненавидел весь мир, а уж когда их погнали на тренировочное поле и заставили палками сражаться против тяжеловооруженных вэньских воинов, он вовсе с трудом удерживался от брани, так его распирало. Как назло, Вэнь Чао говорил колкости о Вэй Усяне, о Павлине, о Лань Ванцзи, а Ван Линцзяо ему подпевала, но… этот недоносок и не думал смотреть в сторону черепашьего панциря. То есть собственного щита с солнцем — одни боги ведают, сколько Цзян Чэну пришлось возиться с чарами подобия. Ну и как его, такого красивого, заставить делать что нужно? Солнце всползало все выше и выше, время уходило. Нет, ну как у остальных-то получилось?!       Щит. Надо выбить из рук Вэнь Чао тренировочный щит.       — Вы не годитесь ни в воины, ни в заклинатели! Вас всех можно пустить на корм чудовищам и оборотням, и никто ничего не заме….       Цзян Чэн ловким движением вышиб щит из рук Вэнь Чао, как следует приложив его палкой по пальцам. Этот собачий сын тут же взвыл: боль он терпеть не умел совершенно.       Щит погнулся и теперь не годился ни на что.       — Молодой господин Цзян считает себя исключительным явлением. Он нуждается в том, чтобы ему преподали урок. Ты, — обратился он к охраннику, — а ну принеси мой щит!       Цзян Чэн мысленно облился потом. О том, что панцирь может взять не только Вэнь Чао, он не подумал. Всё, всё пропало!       Сейчас его поймают за руку и сожгут ядро. Если только он не продаст свою жизнь подороже.       Цзян Чэн спиной почувствовал, как напрягся Вэй Усянь.       Вэньский охранник взял в руки щит, и… ничего не произошло.       Охранник отнес Вэнь Чао щит. Тот взял его в руки и недоуменно спросил:       — Где рукоя…       Больше всего это было похоже на хищное растение, решившее пообедать кроликом или птичкой. С длинным и противным «чпок» Вэнь Чао затянуло под панцирь. Тренировочную площадку заволокло едким дымом, а когда он развеялся, все увидели картину неприличную и в высшей степени похабную.       Второй молодой господин Вэнь превратился в человека-черепаху. С огромным торчащим янским корнем.       — Чжулю-у-у-у, вытащи меня!       Вэнь Чао визжал, как недорезанная свинья, а Вэнь Чжулю, благодарение богам, не попытался никого прирезать или лишить ядра, а побежал спасать господина.       Зря.       Под панцирь его затянуло мгновенно, и, как в старой юньмэнской песенке, превратило в зверя с двумя спинами. Вэнь Чжулю просто слился со своим господином в объятиях. По меньшей мере на сутки.       Ох, и орали же они оба!       Толпа народа за спиной Цзян Чэна ахнула, охранники в ужасе попятились, а Вэй Усянь, как будто не мог промолчать, восторженно завопил на весь лагерь:       — Шиди, а ты хорош! Наконец-то этот ублюдок похож на себя!       В наступившей тишине звук раскрывшегося веера прозвучал громом. С большим удивлением, да что там, с возмущением Цзян Чэн понял, кто всё это время сочинял стишки.       Младшенький Не прокашлялся и томно зачитал:              Второй наследник       Некого главы       Предстал глазам отцовским,       Но — увы.       Глава трепещет       От стыда и страха:       Своим сынка       Признала черепаха!              В этот раз смех получился сдавленный, как будто перевоспитуемые всеми силами пытались сдержать рыдания. Вэньские охранники сбежали, не дожидаясь расправы, а Незнайка в очередной раз со значением посмотрел на Цзян Чэна и сказал:       — Я знаю, где лежат наши мечи. И я добыл ключ.       — Что же ты раньше молчал?!       — Цзян-сюн, я всего лишь не хотел лишать тебя заслуженной славы. Ты был великолепен!       Мечи они нашли за полчаса, а дальше чуть не разругались.       — Надо убираться отсюда, — сказал Вэй Усянь, — чары развеются, а Вэни приведут подмогу.       — Разделимся, — предложил Павлин, — те, кому досталось, пусть летят в Пристань Лотоса, а те, кто менее потрепан — со мной. Так нас не поймают.       — Цзинь Цзысюань, — вскинулся Вэй Усянь, — да твой отец сдаст нас Вэнь Жоханю быстрее, чем я скажу «мама»! Да еще с выгодой!       — Не трогай моего отца!       Увы, все понимали, что Вэй Усянь прав. Цзинь Гуаншань, будь его воля, могилу родной матери пустил бы в оборот, и так подставлять свои семьи и кланы не хотел никто. Ло Цинъян подняла руку.       — Если отец и братья узнают, что я здесь натворила, меня убьют.       — Отец твой, — сердито ответил Вэй Усянь, — и братья — то еще стадо баранов.       Ничего себе кто-то приложил будущего тестя! В том, что Вэй Усянь вздумал крутить любовь с девой Ло, Цзян Чэн уже не сомневался. Хотя и не понимал, откуда в ее имени вода или синева.       Но поцапаться они собрались точно как влюбленные из легкомысленного романчика (которых Цзян Чэн, конечно же, не читал).       — Кхм, — перебил Не Хуайсан, — если что, можно к нам в Нечестивую Юдоль. Дагэ меня даже не прибьет. Цзян-сюн, а можно попросить меня отвезти? Я-то безголовый, на мече летать не умею, а ты из молодых господ во время полетов меньше всех выделываешься.       Цзян Чэн представил, что ему скажет матушка, когда он прилетит в Пристань Лотоса, и понял, что ему слишком жаль свое седалище и уши. Только что ему подарили роскошную и уважительную причину не слушать упреки, и было бы дуростью не воспользоваться. А Вэй Усянь, во-первых, слов матушки никогда близко к сердцу не принимает, во-вторых, будет если не при отце, то при Лань Ванцзи, у которого всё еще не зажила нога, а возвращаться некуда. Облачные Глубины-то Вэни сожгли!       И, хотят они того или нет, война будет, а враг, считай, уже у ворот.       — Скажи отцу, — пихнул он Вэй Усяня в бок, — что я поехал за военным союзом. И уши воском заткни, когда матушка кричать начнет.       Незнайка опять посмотрел так многозначительно и предвкушающе, что Цзян Чэну сразу захотелось этой ромашечке вломить.       Но, в отличие от Вэй Усяня, Не Хуайсан бы обиделся и не понял.       Они простились, хлопнули друг друга по плечу, и напоследок Цзян Чэн прошипел брату в ухо:       — Ты мои чары подправил?!       — Ну да. Совсем немножко, чтобы ты не попался. Всего одну именную направляющую.       Цзян Чэн решил, что поцапается с Вэй Усянем уже дома, подальше от чужих глаз. Тот вовсю рисовался перед остальными:       — Строимся и рассчитываемся. Побитые со мной и Ванцзи-сюном летят в Пристань Лотоса, непобитые — в Нечестивую Юдоль, а Павлин — куда хочет!       — Спасибо, Вэй Усянь, я запомню, — Цзинь Цзысюань пристроился к кучке тех, кто летел в Пристань. — И пусть тебе стыдно будет, что думал на меня всякое…       Все встали на мечи. Очень нагло, будто так и надо, Вэй Усянь обнял Лань Ванцзи за талию. Тот ничуть не возражал, только уши у него сделались краснее свадебных одежд. Ло Цинъян закатила глаза, но тоже встала в строй. Младшенького Не даже упрашивать не пришлось: на меч Цзян Чэна он влез сам.       — Никаких вееров в полете.       — Что, совсем?       — Пешком идти хочешь?       Если честно, до сих пор Цзян Чэн возил на мече только хрупкую и легкую Яньли, а Не Хуайсан при всей своей худобе оказался тем еще кабанчиком. Саньду, конечно, выдюжил и летел ровно, пусть и не так быстро, а Незнайка, благодарение всем богам, молчал и изредка вздыхал. Наверное, наслаждался пейзажем.       В Нечестивую Юдоль они прилетели глубокой ночью. Часовые продирали сонные глаза, а Не Минцзюэ вылетел во двор в ночных одеяниях, узоры на которых изображали бой быков.       — Ну, — грозно обратился он к младшему брату, — и чего у тебя такое счастливое лицо, будто к тебе свататься прилетели?       Цзян Чэн сошел с меча, поклонился и сказал:       — Доброй ночи, глава Не. Я пришел договариваться.       — О чем?       — О военном союзе. И о том, как мы будем бить Вэней.       Самое главное, говорил Цзян Чэну отец, правильно начать разговор и вовремя его закончить. «Хочешь произвести на будущего союзника впечатление — ошеломи его».       Судя по тому, что у Не Минцзюэ глаза полезли на затылок, Цзян Чэн в этом преуспел.       Его торжество, правда, слегка попортил младшенький Не:       — Дагэ, ты хоть гостя накорми. И меня тоже.       По лицу Не Минцзюэ было видно всё, что он думал о предложении брать Безночный Город с помощью неженки и недоросля, но, по счастью, он молчал.       — Быстро в дом. Война войной, а обед у нас всегда по расписанию.       Цзян Чэн еще не знал, какой скандал закатила Вэй Усяню матушка — и не за то, что Цзян Чэна подбили на бунт против Вэней, а за вопиюще неприличное поведение посреди Пристани Лотоса. Но это была уже совсем другая история.