***
Утро придумано в Аду. Самое сложное это продрать глаза и понять, что происходит вокруг тебя и не сонный ли это паралич. Кажется, глазные яблоки ночью вымочили в формалине и вставили в глазницы ближе к будильнику, чей остервенелый писк раздавался эхом в, и без того гудящей, голове. Симфония из таких «прекрасных» факторов хоть и агрессивно, но заставляет проснуться. Еле встав с кровати, пошатываясь, художник добрался до кухни и налил себе стакан воды. В горле после ночи пересохло, как в пустыне, и было ощущение, что он за всю эту ночь выжрал минимум литр водки и парочку бутылочек пива. Старый кухонный гарнитур пах соответствующие: пылью, возрастом и специями. С этим даже такой перфекционист как Шастун справиться не мог, да и зачем? Это создаёт уют в какой-то степени, а иногда успокаивает, напоминая, что ты дома и всё здесь решится. Выглядел он достаточно хорошо. Рука поменять его не поднималась, так как на каком-то подсознательном уровне казалось, что они уже породнились. Выйти из дома — шаг большой и ответственный. Внешний мир — мир жестокости и деревьев, которые нужно непременно нарисовать, чем и займётся Шастун. Собрав материалы, Антон посмотрел в окно, чтобы посмотреть погоду. Дождя не предвещалось, небо достаточно чистое, пробивается солнце, которое будет ласкать людские щёки своим присутствием ещё совсем чуть чуть. Скоро его заменят постоянные дожди, анастезийный холод и угрюмая серость везде. Сегодня в художественном выходной, поэтому можно выйти днём и одеться в более лёгкой, чем обычно. Остановившись на пальто и мысли не заморачиваться с выбором первого дерева, Шастун вышел во двор и уселся напротив единственной там имевшейся берёзы. Расположившись на свободной лавочке, он начал карандашный набросок. В голове метались мысли о несправедливости бытия, об уличном холоде и белом масле, которое уже заканчивается. — Однако, и в правду красивое дерево, — раздался над ухом незнакомый мужской голос. — Не соглашусь. В абсолютности глупость, в нём ничего нет, но раз вы так считаете, то возможно, оно чего-то и стоит, — не отрываясь от работы, совершенно спокойно ответил Антон. — Правда? Многие видят в этой «глупости» искусство, жизнь, — достаточно заинтересован продолжил незнакомец. — Ну и кто же в этом видит жизнь и искусство? — Ну, например, наши классики. Есенин тот же, всю жизнь природу восхвалял. — Пф, да, ориентир. Есенин ещё тем мудозвоном был. Да и стихи у него не то чтобы прям хорошие. — всё также увлечённо рисуя, ответил Шастун. — Интересно, — ухмыльнулся мужчина, — тебя как звать, творец? — Антон Шастун. А тебя, любитель берёз? — Арсений Попов. Не против, если я с тобой здесь посижу? Хорошо рисуешь. Учишься где-нибудь? — Конечно, падай, –указал на пустое место около себя парень, — а так, да, тут академия художеств недалеко. Вот там и учусь, задание для сдачи делаю. — Хм, как интересно, не знал, что вы до сих пор там на пленэры выходите. — А ты оттуда же? — наконец-то обернулся Антон, чтоб посмотреть, с кем разговаривает. Это был мужчина лет тридцати. В нём не было чего-то сверхъестественного, но чем-то он всё же цеплял. То ли своим длинным шарфом, то ли рассудительной интонацией в голосе. — Нет, я немного из другой степи, — улыбнулся Арсений, — но помню время, когда меня друг, который там учился, брал с собой на такие мероприятия. — Оу, интересно. За достаточно короткими разговорами ни о чём, Антон наконец дорисовал это ненавистное дерево. На рисунке оно выглядело интереснее чем в живую, крупные мазки и масло всегда делали своё дело на отлично. С ними картина выглядела какой-то невозможной, ведь на первый взгляд кажется, что чем-то грубым и большим нельзя нарисовать что-то изящное и тонкое, но на самом деле это достаточно простой и не менее хитрый трюк. Если уметь им пользоваться, то живопись будет настолько лёгкой в своём исполнении, что на полноценный пейзаж уйдёт максимум часа четыре, а восторг от преподавателей и публики неизбежен. Погода была просто прекрасной. Небо чистое, как белок глаза здорового человека, солнце яркое, словно операционная лампа, а осень в её привычном золоте. Волшебная, но уже весьма приевшаяся и надоевшая пора, когда все каким-то образом вдохновляются с болезненной желтизны, грязной ржавчины и кирпича. Но признаться честно иногда всё это кажется бронзой, да и не хватает этой сопутствующей, пожалуй, только осени хандры, в которой легче заниматься творчеством, ведь ко всему остальному резко холодеешь, пока и вовсе не умираешь на время. Как бы не была циклична жизнь, этот период всегда неповторим. — Я закончил. — откинулся немного художник, потирая глаза. — Прекрасная работа, ты молодец. — снова улыбнулся мужчина. — ты когда снова на пленэр идёшь? — В ближайшее время вообще нет, у меня темы закончились. А чего такое? — принялся аккуратно укладывать тюбики масла в коробку Антон. — Да я просто хотел с тобой пойти, если бы ты был не против. — У тебя так много свободного времени? — с усталым недопониманием спросил парень. — Можно и так сказать. — усмехнулся Арсений. — М, блин, — напряг последние клетки мозга Шастун. — ты знаешь, мне нужно портрет человека нарисовать. Не хочешь прямо сейчас натурщиком побыть? Я в этой пятиэтажке живу, там буквально подняться только, — предложил альтернативу студент. Художник сам не до конца понимал, что он делает, хотел ли этого. Ему было немного страшно, потому что знал он Попова всего час от силы. В нем что-то было. Что-то, что не давало покоя ни на минуту. Он выглядел очень красиво. По-человечески, как-то душевно красиво. Антон давно не встречал таких людей. Таких живых людей. По лицу актёра разлилась дума, густые брови невольно свелись к переносице, а фарфоровые глаза немного забегали по лицу собеседника. — Ты знаешь, я только за, — наконец-то улыбнулся Арсений. — Прекрасно! — сразу направился в сторону подъезда художник, и мужчина последовал за ним. Пошарпанная дверь, разрисованная трёхбуквенными словами и обклеенная различными рекламными объявлениями никогда не привлекала особого внимания. Подъезд тоже ничем интересным не выделялся. Всё как у людей: сломанные почтовые ящики, пережившая миллионы падений лестница, непонятные горшечные растения. Казалось, что мутные окна, словно полные слёз глаза, расплачутся дождём из пыли, плесени и облупившейся краски, скопившейся за много лет в деревянных рамах. Старая хлипкая дверь, номер пятнадцать, потёртая ткань и ржавый глазок — всё это обозначает вход в квартиру и мастерскую Шастуна. Выцепив из кармана чуть дрожащими от холода и нагрузки пальцами ключи, Антон открыл дверь, пропуская актёра вперёд. — Ай! — забывшись, Арсений споткнулся о порожек. — Аккуратнее, не убейся, пожалуйста. — моментально подхватил его студент, поправляя другой рукой сумку. — Экая неудача, — рассмеялся мужчина, сдерживая себя от ругательств, –я обычно внимательнее. Ты случайно меня не сглазил? – фырча от смеха продолжал Попов. — Да вроде бы нет, но кто его знает, что я могу сделать. Всё та же родная квартира встречала уже двух людей своим запахом старости, специй и красок. Поставив дорожный мольберт в углу маленького коридора, художник прошмыгнул на кухню и включил чайник. Вернувшись обратно в прихожую он снял пальто и повесил его на вешалку, вручив точно такую же актёру. — Так, ты иди на кухню, а я пока чайник кипит принесу всё нужное. — бегая из стороны в сторону, немного повысив голос, сказал Шастун. — Спасибо, Антон, как скажешь! В комнате художника добрая половина, а может быть даже и больше, занимали холсты и планшеты с натянутой на них бумагой. Готовые работы до выпуска хранятся в академии, поэтому хлама было не так много. По заданию портрет человека в вольном исполнении, а значит можно не сильно заморачиваться и сделать графику. Бумага, карандаши, клячка, ножик, ластик. Быстро всё собрав, Антон сразу же пошёл к Попову на кухню, где уже щёлкнул чайник, оповещая о том, что он уже вскипел. — А у тебя здесь уютно, — заметил Попов, уже усевшийся на табурет. — Стараюсь. Моё «логово», все мои мысли задерживаются на этой кухне, — максимально искренне улыбнулся Антон. Он заметил, с каким интересом Арсений оглядывает кухню, бегает глазами по самому художнику и подбирает темы для разговоров. — Арсений… — Можно просто Арс. Слушаю тебя, — сразу же перебил Попов студента. — Эм, а ты вообще чем занимаешься? — немного замялся Шастун, который уже заваривал чай. — Я актёр, во МХАТе нашем выступаю, — снова улыбнулся Арс. — Серьёзно? А я ставил на учителя, — фыркнул от смеха Антон. — Правда? Неужели я настолько занудливый? — с ноткой наигранного удивления спросил Попов. — Да нет, не в том дело. Просто почему-то думалось, что ты можешь быть учителем, — поставил перед мужчиной чашку художник. — а как тебя в актёрство занесло? У нас подобные профессии хорошими не считаются. — Так вот за этим! Это же надо быть мастером, чтобы выступать на сцене и радовать людей, а мастерами не рождаются, ими становятся. У нас почему-то многие думают, что это совсем неважное звено общества. Мне просто даже как-то обидно стало, когда я только с этим столкнулся. И вот я решил попытаться доказать хотя бы моим ближайшим родственникам, что они не правы, так как изначально я должен был быть юристом. Было сложно, но теперь у нас в городе есть МХАТ, в котором ставят больше чем парочка пьес за месяц. Сейчас там наконец-то появились талантливые постановщики, актёры и это все мои друзья с курсов! Мы все вместе сделали хоть что-то, теперь не так стыдно идти в академию. Это великая радость для меня, — Попов активно жестикудировал, а его глаза в каком-то болезненном блеске стреляли по улице. Голос был полностью одухотворённый, будто кроме театра ему ничего не надо. Да и он наверное неплохой актёр, так как в этом мхатике достаточно строгая и в какой-то мере привередливая дирекция. — Я полностью с тобой согласен. Я туда ходил недавно, мне очень понравилось. Вы все молодцы, — улыбнулся Шастун. — Приятно слышать. — отпил чай Арс. — Ты прям надежда нашего театра. — Не говори ерунды, мы все стараемся одинаково. — Как скажешь. На листе уже появились первые линии, первые штрихи. В голове электрическим разрядом мелькала ассоциация с тем парнем, правда, Попов был лучше, он живой. В нём художник уверен, уверен, что он прекрасный. Первые полчаса прошли отлично, портрет преобрёл черты и сходства с натурщиком, первые две чашки чая испарились чуть ли не мгновенно, а значит, пока что всё идёт хорошо. — Блин, у меня же есть лимон и мёд! Хочешь, достану? — вспомнил художник. — Я буду не против, Тош, — кивнул Попов, вытягивая шею и подсматривая в рисунок. — Э-эй, не смотри пока что! — с детской наигранной обидой сказал Антон. Мёд оказался немного дальше, чем он ожидал, но этот мёд был весьма хорош, ведь его студенту ещё очень много лет назад подарила бабушка. Уже нет её в живых, но сам мёд такой же прозрачный и жидкий. Акация, наверное, а может быть какой-то просто особенный, кто знает. Одинокий лимон с боковой полки маленького холодильника быстро оказался на доске для разделывания. Жёлтый… Интересный цвет. Цвет тепла, безумия и счастья. Можно вспомнить этот миф о том, что Ван Гог полюбил его только после того, как сошёл с ума. Ловко выхваченный из шкафчика, нож быстро разделался с лимоном. Немного обернувшись на Арса, Антон немного застыл. «А можешь ли ты быть ещё прекраснее?» — пронеслось в голове Шастуна. Одёрнувшись, он попытался прийти в себя, опомниться. — Антон, всё хорошо? Что-то случилось? — настороженно спросил Попов. — Я просто задумался… — затуманенно ответил художник. Закусив губу, он почувствовал на себе обеспокоенный взгляд. Глаза закрылись. Удар. — Ч.что т.ты, — смерть. Поистине страшное состояние это тогда, когда в голове ничего не остаётся кроме правды. Становится слишком пусто, будто тебя выпотрошили, как зверька на чучело. Когда-то ты захлёбывался в собственной лжи, додумываниях и прочей ненужной жидкости, наполняя жизнь хоть каким-то видимым и осязаемым смыслом, а сейчас ты наконец-то трезв. Наконец-то понимаешь, что ты вообще делаешь. Наконец-то видишь реальные проблемы. Именно от этого становится страшно. От окровавленного ножа в руке, от мёртвого тела у тебя на кухне, от мыслей о том, что ты чёртов больной псих. Белая пелена перед глазами рассеялась и дала приличную пощёчину, раскрывая все карты происходящего. Теперь тела казались болезнью, а не вдохновением. С этого момента на руках кровь, которая останется навсегда. Именно сейчас жизнь потеряла смысл, потому что ты убил искусство. Человека, который был прекрасен, который дарил этому миру надежду на светлое будущее, где чёткую позицию занимает правда и творчество. Дрожащие пальцы разжались и нож упал на пол рядом с ним. Внутри всё панически замирало от мысли о том, что он только что убил человека. На собственной кухне. Ради чего? Что ему ударило в голову? По лицу начали течь предательские слёзы, слёзы, в которых полное отчаяние сочеталось со страхом и непониманием, что, чёрт возьми, произошло. Ноги постепенно немели, заставляя пошатываться из стороны в сторону, а сам художник трепетно прижался к бездыханному телу. Будто в бреду, он бормотал что-то о том, как не хотел этого делать, что он идиот, но понимал, что он его уже не слышит. С ужасом рассматривая тело и умиротворённое лицо Арсения, Шастун заметил, что собственная рубашка пропиталась его кровью. Быстро моргая, в голове прогонялись сценарии исхода событий. Он не достоин. Не достоин времени, что потратят на вынос приговора, не достоин места в тюрьме. На начатом портрете, не особо понимая, что он делает, Антон вывел кровью Попова записку, а сам сразу же после того как закончил, последний раз взглянул в окно. Собрались тучи. Солнце потухло. Потухло искусство. Удар ножом. Холодное лезвие рассекает воздух второй раз. Темнота в глазах. Последняя судорога, вдох. Безжизненное тело падает рядом с Арсением.***
Холодная кухня советского типа. Два трупа. Молодой парнишка лет двадцати и мужчина возрастом в более чем двадцать семь лет. Незаконченный портрет, исходя из написанного, Арсения Попова, первого убитого, в углу подпись, некий «АШ». Поверх рисунка кровяная надпись: «Это был прекрасный человек. Человек, чей последний путь стал моим кровавым пленером. Человек, который открыл мне глаза. Человек, который оканчательно свёл меня с ума и из-за которого я теперь не в этом мире.»