Дивнюковская морда

      «Морда дивнюковская…»       Что ни говори, а морда у Дария и правда была дивная. Дивнюковской, то есть эльфьей, она становилась только когда на него кто-то был зол, в обычное время о том, что у него в предках засели Старшие с Озёр, вспоминали редко.   Да и не мешало это родство восхищаться прелестями колдуна всяким проходящим мимо бабам. Кто на смарагдово-зелёные глаза купится, кто на ресницы угольные, гуще, чем у девки, кто на «украшающие» мужика шрамы (хотя где их, тонкие, один у края рта, да другой, на виске, чуть выше левой брови, заметишь издали), кто на характер (поганый, поганый характер, она могла бы сказать, да все молчала).       — Да сядь ты уже, — окрысилась, — я не девка твоя каланчовая, так просто не достану!       Куда уж миниатюрным Лисицам до высоченных Соколов, а уж насколько девица Дарьева высока, и та против него кажется мелковатой. Придумали же Первые, чтобы уродилось такое высокорослое чудище, как Дар, чтоб без малого семь ступней вымахало в высь*.       — Что там делает-то она обычно? Предлагает раздеться для начала?       Дарий ее веселья не разделяет, приподнимает насмешливо бровь, ту самую, под шрамом, и узкие губы кривит. Ну точно дивнюковская морда. Кто сказал, что Кот, тот определенно дурень. Не бывают Коты такими, чтобы бледнолицые, черноволосые  и с таким чеканным профилем, что вся королевская братия обзавидуется прямоте носа. Да и тонкокостность явно не их черта, а Дар при кошачьей жилистости по-эльфьи тонкокостен.       — Ты давай, давай. Я тебя, в отличие от зазнобы твоей, раненым трахать не собираюсь. Ещё кровью пачкаться! Я не дура.       Ей нравится эта шутка. Как, в прочем, нравится она и остальным Когтям. За осмыслением смешинки, она пропускает, как Дарий освобождается от узкого ремня, как развязывает и отбрасывает в сторону узорчатый хвойно-зеленый кушак и освобождается от тёмно-серого гвальк’хийского кафтана** с разговорами, чтобы остаться в одной рубахе.       — Симпатичная вышивка, — она внимательно вглядывается в строчки серебра, которым выписаны по воротнику-стойке дубовые листья. — Только бледненько. Можно было и золотом.       Дарий усмехается. Конечно, ему смешно, что она и вышивать сама толком не умеет, но критикует чужую работу.       — Ты не скалься, а обнажайся дальше, Дар. Не беси меня.       В сторону ложатся фибула — все те же дубовые листья венком с кинжалом вместо застёжки, ремень, держащий брюки, сами штаны, в цвет кафтана. Крепкие кожаные сапоги Дар оставил ещё на выходе. Наконец он складывает и рубаху, оставаясь едва ли в чем мать родила. Но домогаться до нижних порток у нее нет никакого желания.       Рассматривает с серьезной миной, едва ли не проводя пальцами по шрамам. А и правда, как карта. Где-то, она помнит, он рассказывал, следы от стрел, на боку нежно-розовая заплатка от ружейного выстрела, а на спине — она всегда мечтала увидеть их, — толстые змеи шрамов от попытки врезать ему Орла***. Но он позвал ее не любоваться.       — М-да. А растет наша пернатая, ещё немного, и правда прикончит тебя.       След от скользящего удара дхой идёт от ключицы почти до живота, косой, багрово-алый. И заставляет жмуриться довольно. И впрямь красиво.       — Знаешь, Дар. Если ты к своим тридцати годам так и не понял, как бороться с ретивыми бабами, то мне даже не жаль, что она тебя прикончит.       Он снова усмехается, щурит свои по-кошачьи зелёные глаза и убирает волосы, сплетая те в недолгую, до лопаток косу.  А за тем она и не замечает, как в руках у нее оказывается баночка с крепко пахнущей травами мазью. Думает, что ещё бы сказать, но Дарий ее одергивает наконец:       — Займись уже делом, Деммор.