petit jeu

Крови было столько, что в ней можно было бы утопить этого несчастного ребёнка, если бы он не умер в утробе. Все было в крови: простыни, бёдра, липнущий к ногам батист рубашки, вода в тазах, руки врача до самых плеч и белоснежные передники прислуги. Каренину стало плохо, и он бухнулся в обморок, сохранив об этой ночи весьма смутные воспоминания. Одно, что он запомнил отчетливо — Анна не кричала, не плакала и вообще не подавала признаков жизни, так что казалось, что и она отправится вслед за своим нерожденным бастардом. Алексей Александрович был бы не против, он почти мечтал об этом, в красках — пусть и немного блеклых, зато не вульгарно-красных — представляя, какой спокойной стала бы его жизнь тогда. Как забавно, что он считал себя добрым человеком, и как мало, в сущности, оказалось нужно для того, чтобы убедиться в обратном. Не он один ожидал смерти — все доктора до единого говорили, что так и будет, что от такого не оправляются, но они, разумеется, все до единого ошиблись, и месяц спустя Алексей Александрович получил на руки почти совсем здоровую жену, которая, недолго думая, вновь вступила в отношения со своим любовником. Каренин понял это сразу и больше не разменивался на ревнивые сомнения. Анна не сказала ни слова, хотя и болтала без умолку — за обедом, в гостиной, в салонах, с подругами, с послами, со всеми подряд, и с мужем в особенности. Алексей Александрович быстро смирился с этой новой манерой и даже счёл её удобной, несмотря на то, что с самого начала знал, что скрывалось за этой разговорчивостью. Невозможно было не знать — все делалось на виду и с его молчаливого согласия. И он улыбался, и здоровался с Вронским за руку, и целовал руки жене, и презирал их и себя до глубины души. Анна изменяла так просто и естественно, как будто двигалась в наизусть заученном танце, не задумываясь ни о движениях, ни об их смысле. Она была только красивая оболочка: за чёрными волосами, гибкой фигурой и глубоким голосом, все ещё несомненно принадлежащими Анне Карениной, больше не было ничего, кроме сильной животной потребности оставаться в стае и занимать там своё законное место. И она вцепилась в него крепко, железно и прочно; в её очаровательной улыбке, открывающей зубы, так и блестели жемчужные клыки, готовые вонзиться в глотки тех, кто мог бы осудить её. Она была каждую минуту готова защищаться, но нападать никто не посмел: её принимали с почетом и любили, как прежде, играючи, с милой шуткой, так безотказно отличающей своих от чужих. Карениных встречали ласково, как любимцев публики, вышедших для поклона на сцену. Анна, казалось, полюбила театр больше, чем когда-нибудь; Алексей Александрович его возненавидел. Его трясло от ненависти, когда Анна прикасалась к нему, заботливо поправляя галстук на шее или звезду на груди. Он был почти уверен, что мог бы убить её, когда она тянулась к нему с поцелуем — она идеально исполняла свои супружеские обязанности. Материнские, кстати, тоже — Серёже не в чем было упрекнуть её; только матери он стал чураться, а после и вовсе прозвал её «maman». Анна лишь пожала плечами и велела ему учиться хорошо. Алексей Александрович удивлялся сначала, а потом перестал, ибо ко всему привыкает человек, если постарается. А Алексей Каренин, без сомнения, был человеком старательным. Он быстро привык к тому, что жена провожала его под руку до самых дверей и участливо спрашивала: — Ты допоздна в совете? Каренин отвечал, что да, и это означало, что сегодня Вронский будет здесь. — Как жалко! — кто бы мог подумать, что Анне так пойдёт это невинное лицемерие. — Возвращайся скорее, хорошо? — Непременно, — обещал Алексей Александрович и не появлялся дома до поздней ночи. Он не жаловался на эту привычку — с чего бы? — но, все же, самонадеянно с его стороны было думать, что такую жизнь под силу прожить живому человеку. Анне ужасно повезло, она, кажется, уже умерла — пошло и долго не мучаясь — но ни её муж, ни любовник, не могли похвастать такой же удачливостью. Вронский, впрочем, скоро застрелился — вроде как нечаянно. Алексей Александрович никогда ещё так не смеялся, с хрипами и агонией, до слез, до истерики, как полоумный. Анна назвала мужа жестоким и вызвала врача, а потом влюбилась снова. Каренин без понятия, в кого на этот раз — и был ли это один человек — он просто продолжил играть в это petit jeu, их потаенную на виду игру, в которой менялись участники, но не правила. Все было то же, даже декорации, в которых они без выходных и отпусков исполняли одну и ту же пьесу. По будням парадные проспекты, суета министерств и присутствий, скучающий на портретах государь, тугой вицмундир и иронически-красная лента Александра Невского через плечо; затем кокетливые гостиные, слепящий блеск белых плеч и шуршание шелка, спиритизм и лоснящийся бархатом зал итальянской оперы; по воскресеньям же — величавый Казанский и обедня, замыкающая это пышное шествие. Каждый понедельник на Анне вечерний туалет и сверкающие серьги в ушах; колец на пальцах так много, как будто это броня. Её юбка украдкой лижет пол, когда она своей легкой походкой пробирается в кабинет мужа. — Мы принимаем сегодня, ты помнишь? Он помнит, конечно, но все равно делает вид, что так занят, что забыл — единственно для того, чтобы она посмеялась над его рассеянностью. Она смеётся, разумеется, и одобрительно кладёт руку ему на плечо. — Всегда удивляюсь тебе. Как так можно? Каренин смотрит на жену немного устало, но уже без ненависти, целует руку и кривится в улыбке. — Сам не знаю.