За знакомство!

— Леж! Ну, Ле-е-еж… — мертвенно-бледный Серый сжимает мобилу в руке, переводя потерянный, почти прозрачный взгляд с безмолвного экрана на чёрную недвижимую тушку какого-то зверька, укутанную в полотенце. — Ну ответь же, Волков! — нетерпеливо, даже не пытаясь скрыть раздражения, шипит Разумовский и вдруг оживляется, начиная мерить комнату быстрыми пружинящими шагами — по ту сторону связи его, наконец, услышали. — Серёж? Что? Бля! — Волков неловко прижимает запястьем норовящий выскользнуть айфон к уху, не переставая помешивать скворчащую на сковороде поджарку, нихрена не слышит, и, махнув рукой, снимает сковороду с плиты. — Говори! Теперь я весь твой. — Леж! Он, кажется, сдох… Я всё, что мог, сделал, но… — А я предупреждал! Говорил, что тащить в дом не пойми что — отстойная идея, — брезгливо морщась и неприязненно зыркая жёлтыми глазищами на злосчастный свёрток, ввинчивает свои пять копеек Птиц. — Ещё раз. Мальчики! Выдохнули, и объяснили толком: сдох — это неудачная шутка? — напрягается Волков и включает мобилу на громкую. Моет руки, на автомате отирает ладони о фартук и вместе с телефоном выходит из кухни. — Он дышал, Леж! Я же не идиот… — Ты программист, Птенчик, — обречённо, будто ставя неутешительный диагноз, выдыхает Птиц, разводя руками. — Заткнись, пернатый! — шикает Серый, полоснув Птицу злобным взглядом, и на контрасте мягко продолжает: — Волче, я вышел за колой, там дождь, ветер… Он так отирался… Он совсем замёрз. Я не мог не взять его в дом! — скатываясь в истерику, срывается на крик Разумовский. Олег с шумом выдыхает, чувствуя острую потребность глотнуть свежего никотина, а ещё лучше — накатить стопарик коньяка, потому что ни черта не врубается. Оставив фартук за барной стойкой, он выходит под унылый осенний дождь, и, закуривая, судорожно затягивается. Разумовские наперебой, путаясь в показаниях, что-то выкрикивают в мобилу и, спустя минут пять рваных, сбивчивых объяснений, Олег, наконец, складывает картинку целиком. — Так. Без паники. Никаких «Прикопать» — и другой херни. Ни-че-го. Серый. Ты слышишь меня? — Волков пытается быть серьёзным, но внутри уже расслабленно улыбается, умиляясь этим взрослым ребёнком. — Я звоню в службу, и в течение получаса труп забирают. И прошу: до моего возвращения сидите дома — это понятно? — нарочито строго говорит Олег. — Д-да. Сидеть дома… — дрожащим голосом повторяет Серый. — Вот и умница. А я принесу вкуснях и… — Лакричных червей, — заканчивает за Олега Серый таинственным полушёпотом. Нет, Сергей совсем не хлюпик, и даже Птиц всё реже называет его Тряпочкой, но что-то в этом озябшем, дрожащем котёнке трогает его до глубины души. Уже сворачивая в арку в десяти шагах от дома, сквозь шум непрекращающегося затяжного дождя, Разумовский слышит тихий, едва уловимый писк. А в следующее мгновение чёрный промокший комок, пошатываясь на тонких дрожащих лапах, отирается о его голень, пытаясь воспроизвести нечто, похожее на урчание. Естественно, Серёга не может его не погладить. Стянув с чертыхающегося Птицы худи и сунув ему в руки початую колу, Серый, приласкав кошеня, тут же кутает его, решая отогреть. А когда несчастное создание благодарно смотрит на него своими невероятными, лазурно-зелёными глазёнами, Разумовский понимает, что пропал. Всю дорогу и даже дома Серёга продолжает переругиваться с недовольным Птицей, требующим вернуть его худи, вопящим, что из-за этого блохастого кошака он замёрз, и вообще, он — Птица — не собирается жить под одной крышей с кошачьими, что это, как минимум, противоестественно, а как максимум — в дом не тащат всякую грязную, непривитую, беспородную дрянь! И, наверное, крики пернатого так бы и не прекратились, если бы Серый не почувствовал, что котёнок в его руках как-то странно обмяк, напоследок заглянув неестественно умным, почти человечьим взглядом прямо в душу. А после… После перестал дышать. На автопилоте выписывая чек за утилизацию биологических отходов, Серый болезненно морщится от чудовищности формулировки и плотно закрывает дверь за страшными людьми из ветслужбы. Бессмысленно глядя куда-то сквозь стену, он будто прорастает в пол, нервно покусывая нижнюю губу. — Отомри! И закинь в стиралку моё худи! Всё! Нет ничего! И не было! — хорохорится Птица. — А ещё лучше — выкинь! Серый, ссутулившись и едва передвигая ногами, бредёт к кровати и буквально падает на простыни, чувствуя неимоверную тяжесть. Птиц хмыкает, отпуская что-то типа: «Подумаешь, одним кошаком больше, одним меньше», «Да и страшный он», «Соберись, Тряпка!», но Разумовский не реагирует, слыша пернатого будто через толщу воды, фыркает что-то невразумительное, и перехватив удивлённый взгляд Птицы, отключается. Олег перезванивает через час, интересуется обстановкой и обещает вернуться со смены пораньше. Но даже это «пораньше» случится под утро, а состояние Серого Птице не нравится. Что-то не так с его Птенчиком. Это точно. Но что именно — Птица пока не понимает. Присев на край кровати, он внимательно вглядывается в бледное, отражающее каждую эмоцию, лицо Разумовского, заправляет за ухо мокрую, потемневшую до меди прядь волос и осторожно касается губами влажного от испарины лба. Реакция Серого на лёгкое невесомое касание поражает Птицу — Серёжа шипит, ощериваясь, как кошак на собаку, почти складывается пополам, подскакивая, и снова падает на сбитые простыни, сжимая их в кулаках до белеющих костяшек. Его губы искривляет судорогой, плотно сомкнутые веки подрагивают, а когда Серёжа начинает рвано выдыхать какой-то бред, Птице становится страшно. — Да что за… Серый? Серёж! — он решает разбудить Разумовского, но стоит ему чуть приподнять того за плечи, как глаза Серёги распахиваются, прожигая пернатого совершенно нереальным, лазурно-зелёным сиянием. Птиц соскакивает с кровати, как ошпаренный, а Серый, продолжая метаться по постели, с силой зажмуривается, будто пытаясь удержать этот свет внутри, быстрым змеиным движением облизывает губы и начинает говорить — сбивчиво, рвано, едва различимо, но Птиц понимает: к Разумовскому вернулись давно позабытые кошмары. Нет. Только не больница. Серёжа совсем маленький. Почти крошечный. И этому страшному человеку с бесцветными, ничего не выражающими глазами, нависающему над ним со шприцом, не составит никакого труда проткнуть его этой длинной острой иглой насквозь, пришпилив, словно бабочку для чудовищного гербария. Серый ёрзает, сучит ногами, пытается высвободиться из стягивающей его, будто кокон, смирительной рубашки, но всё тщетно. Лишь жуткий каркающий смех взрывает тишину, а после… После на него обрушиваются шелестящим дождём десятки, сотни, тысячи бумажек, с каждой из которых орёт, оглушая: «Мёртв!», «Погиб!», «Умер!», «Убит!» — и Серёжа кричит, срывая голос до болезненного, наждачного хрипа. — Тихо… Тихо, Птенчик мой… — демон накрывает тёплыми ладонями судорожно сжимаюшие простыню, ледяные пальцы Разумовского, и задумчиво вглядывается в его лицо. Россыпь веснушек на щеках, упрямо изогнувшаяся бровь, прокушенная во сне губа, подрагивающие ресницы — вроде всё как обычно. Но это будто не совсем его Серый. Глаза. Да. Насыщенная глубокая синева летнего неба и полевые васильки среди золота пшеничных колосьев — в чуть приоткрытых глазах напротив этого нет и близко. Чужая, холодная, мерцающая зелень изумруда, выплёскивающаяся, кажется, даже за края радужек. А когда с губ всё ещё спящего Серого срывается злой, дерзкий смешок Птицу, будто обухом по башке, оглушает пониманием. — Фу! Как грубо! Никаких манер! Вообще-то, мелкая дрянь, тебе здесь не рады! Да и мой Серый, слышишь? — распаляется пернатый, принимая свой настоящий облик, и очерчивает изогнутым когтём скулу хищно усмехающегося Разумовского. — Нажрался — пора и честь знать! Серый сыто лыбится, облизывая губы странно удлинившимся, потемневшим языком, и под напряжённым взглядом охуевшего Птицы тянется его кончиком к запястью пернатого, игриво ероша шелковистые антрацитовые перья. — Фубля! — брезгливо морщится Птиц, одёргивая руку. — Понимаю… Тот ещё красавчик, да? В шкурке Разумовского сподручнее? Выходи! Слышишь? Скоро ведь Волков придёт, у него на этот случай… Хм… Короче! Лучше до, чем после! — А если я не хочу выходить? — мягко урчит Морок, тянет к Птице холодные пальцы, будто копотью покрытые, и легко касается щеки, оставляя на ней мазок сажи. — Тогда я помогу тебе, — недобро усмехается демон, перехватывает Балора за запястье и, сверкнув янтарными глазами, рявкает: — Прочь из моего человека! Дрожат стёкла в оконных рамах, самопроизвольно включается свет, ноут и комп выходят из спящего режима, падает со стола всякая дребедень, сходят с ума часы на тумбочке — и Балора, как ультразвуковой волной, вышвыривает прочь, впечатывая в стену за кроватью. — Тааак… — тянет Птица, голодно хищно усмехаясь, ощеривая острые клыки. — Кто у нас тут?.. — он неторопливо идёт ближе. Буквально идёт. Потому что всё утопает во мраке. Исчезает спальня, кровать, Серёжа — исчезает всё. Остаётся только темнота, из которой луч тусклого света выхватывает беса, сидящего в… Луже? Кругом вода. Будто вода. Но так темно, что толком не разобрать. Пернатый идёт по чему-то мокрому и бликующему, воинственно ероша перья и сверкая глазами. Кошмар сжимается в комок, подтягивает колени к груди, оплетает себя щупальцами и затравленно озирается. Бежать некуда. Птица сильнее. Намного сильнее. И сейчас Балор на его территории. И Мороку страшно. И голодно. От голода и холода начинает трясти. Пальцы будто прозрачными кажутся. Щупальца не слушаются. Его не боятся. Не боятся — и с каждой секундой Кошмару от этого только хуже. — Пожалуйста, — дрожа, шепчет Балор пересохшими потрескавшимися губами, силясь сжаться ещё сильнее, стать меньше. — Что — пожалуйста? — Птиц хищно скалится и присаживается рядом, одним коленом упираясь в тёмную лоснящуюся муть. Здесь нет ни верха, ни низа. Никаких направлений. Никаких законов физики. Нет ничего. Только тьма. И это — понимает Балор — сознание Птицы. Его собственный мир, его задворки менталки. И здесь жутко. Кажется, огромным окружающим ничто просто расплющит. — Пожалуйста, — шепчет Морок, вздрагивая и силясь отползти, уклониться, когда пернатый тянет к нему когтистую руку. — Пожалуйста — не жрать тебя? — усмехается демон. — Ты, мелкий ничтожный бездарный бесёныш, рискнул нагло влезть в мои владения, посягнуть на святое, и веришь, наверное, что я отпущу тебя живым? Да я сожгу тебя дотла, а пепел развею по ветру, — Птица хищно скалится, когти его растут, становясь острее, и в какую-то секунду впиваются в кожу на шее, раздирая зелёные глазные яблоки, вспарывая артерию, плоть, прекращая движение только у ключицы. Балор воет, выгибается, конвульсивно лупит щупальцами по сумраку. Птиц улыбается, загоняет в плоть ещё один коготь, наблюдая, как тёмная горячая кровь вытекает из раны, и обхватывает ключицу, зажимая в кулаке. — Хочешь? — усмехается демон. — Хочешь, я специально для тебя подготовлю целый парк кровавых аттракционов, маленькая склизкая мразь? Что-то трещит и с хрустом лопается. Морок орёт так, что закладывает уши. Птица упивается чужими страданиями, слизывает кровь с ладони и поглаживает Балора по бледной щеке, оставляя тёмный след на коже. Морок скулит, дрожит, скручивается калачиком во тьме, тщетно силясь выровнять сбитое дыхание и перетерпеть боль, от которой по всему телу проступает холодный пот. В этой реальности всё иначе. Всё. Тьма вязкая и воняет гарью. Как смола. Она будто живёт своей жизнью, тянется щупальцами к щупальцам, старается затечь в нос, рот и уши, оплетает запястья и щиколотки. Бесёнок орёт, бьётся в захвате, силится высвободиться, когда Птиц нависает над ним, сверкая глазами и плотоядно облизываясь, но в этот момент щёлкает замком входная дверь. Всё летит к ебеням, вращаясь, как в калейдоскопе. Птица и Балор падают, падают куда-то — сквозь звёзды, облака, печати Соломона, сквозь солёную воду и пепел. Балору так страшно, что он, скуля, прикрывает глаза, а открывает их, только когда от удара вышибает воздух из лёгких. Лежит бес на чём-то тёплом, мягком и приятно пахнущем. Перья под ладонью гладкие и шелковистые. А ещё Морок чувствует, как бьётся чужое сердце. Птица обнимает его крыльями, накрывая с головой, запускает когтистую руку в тёмные волосы и заглядывает в глаза. — Блядский Волков, — морщится демон. — Всю мою иллюзию разнёс, сука… — Мы где? — тихо спрашивает Балор, осторожно приподнимаясь. — Где-то между, — пожимает плечами Птица, избавляясь от крыльев, но оставаясь в перьях. Кошмар принюхивается и осматривается. В небе два Солнца и три Луны. Вокруг зеленеет трава и цветут разномастные цветы. Некоторые из них зеркалят. В кронах вековых деревьев щебечут птицы. — Ты шутишь? — дрожа, осторожно спрашивает Морок. — Да, определенное сходство есть, — усмехается пернатый. — Но я не собирался тебе показывать эту часть своей памяти. Балор хочет спросить, когда Птица его сожрёт. Хочет спросить, как долго они здесь пробудут. Хочет, хочет… Но беса ощутимо трясёт. Мысли путаются. Губы сохнут. От голода всё в узлы скручивается внутри. Регенерация здесь не работает. — Эй, малой, — только и успевает услышать он, поймав взгляд жёлтых глаз в расплывающейся картинке, и вырубается. Очухивается Морок уже в совершенно другом месте. Ему странно тепло и спокойно. Ключица вроде не болит. Тьму разбавляет мягкий золотистый свет потрескивающих свечей и отблески пламени камина. Пахнет сиренью. Слышно шелест ветра в листве и соловьиные трели снаружи. Окно открыто. Уже давно стемнело. Ладонь на щеке Балора без когтей и тёплая, осторожно поглаживает, скользит выше, пальцы путаются в кудрях над виском. — Мы где? — спрашивает бесёнок, с трудом фокусируя взгляд на жёлтых глазах Птицы. — В чертогах памяти, — усмехается демон. — Тебе надо поесть, — моментально серьёзнеет он. — Я принёс тебе там жратвы, но нужно подняться. В подвале сидит. Не тащить же это сюда. Вставай, мелкий. Надо идти. — Откуда такая трогательная забота? — ехидничает Морок. — Хочешь откормить, а потом сожрать меня? — Да, сплю и вижу, — в тон отвечает Птица. — Поднимайся. Балор молчит, смотрит на него и не шевелится, тонкими пальцами комкая одеяло. Мороку снова холодно и немного страшно. Птица старше и сильнее. И в его сознании не получается хозяйничать. Дышать выходит с трудом. Кошмар не чувствует в себе сил, чтобы подняться. — Не могу, — кое-как выдавливает из себя он. От собственной беспомощности тошно. — Есть не хочешь? — скептически изгибает бровь Птица. — Хочу, — кусает губу Балор. — Только смысла не вижу. Лучше сразу избавься от меня. — Полуголые лишайные котята неаппетитные, — брезгливо морщится демон. — Тебя, для начала, искупать бы дустовым мылом, проглистовать и откормить. Ты, при ближайшем рассмотрении, не вызываешь ничего, кроме жалости. Морок смотрит на него, не понимая, почему картинка перед глазами плывёт, и забивается в угол, поближе к изголовью, беззвучно шепча: — Не надо. — Несчастный, мелкий, жалкий хилый паразит, даже тела собственного не имеющий, — насмешливо продолжает демон, но что-то во внешнем виде Морока стирает улыбку с лица пернатого. — Эй, — он забирается на кровать и тянет руку к лицу Балора, занавешенному длинными тёмными кудрями. — Эй, котёнок, посмотри на меня, — Птица оглаживает его скулу, линию челюсти и, перехватывая за подбородок, заставляет запрокинуть голову. — Настоящие демоны не плачут. Ты забыл? — А голодные? — всхлипывает, подтягивая острые колени к груди, Балор, и вскидывает на Птицу трогательно-душещипательный взгляд. — Голодные демоны плачут? Или я ненастоящий? — дрожащий голос едва пробивается сквозь сдерживаемые рыдания, и Птиц улыбается, поглаживая Кошмарика по щуплым плечам. — Ты такой мелкий на моём фоне. Бедный напуганый бесёнок, — рокочет Птиц, бережно прижимая Балора к груди, и не может сдержать неожиданного порыва нежности — мягко касается губами его лба, скользит к виску, обжигая дыханием кожу, а после собирает с влажных дрожащих ресниц не успевшие сорваться слёзы. Бес удивлённо и как-то неверяще распахивает глаза и порывисто жмётся к Птице. Сначала нерешительно, будто пробуя, скользит дрожащими щупальцами по изгибу шеи демона, но, не получив никакого отпора, буквально сливается с ним, обвивая плечи, шею, забираясь под копну огненно-рыжих волос на затылке. — Горькие, — отстраняясь, улыбается Птиц, терпеливо освобождая себя от влажных, похожих на гибкие пупырчатые языки, тентаклей, и слизывает ещё одну слезинку с бледной щеки Балора. Бесёнок ошарашенно глядит на демона, накрывая тонкими пальцами пылающий след от недопоцелуя на щеке и… Краснеет! Морок, кошмарящий своих жертв и питающийся исключительно их страхами, неожиданно для себя открывает, что вот это касание — почти также приятно, как и липкий горьковатый вкус ужаса, а может… Нет! Точно — гораздо приятнее. Глаза Балора вспыхивают насыщенным изумрудным, локоны завиваются сильнее, Морок облизывается, рвано выдыхает и смотрит на Птицу. — Я хочу ещё, — набирается наглости Кошмар, но всё равно подрагивает, а румянец на его щеках проступает ещё ярче. — Чего ты хочешь? — губы Птицы растягиваются в какой-то странной предвкушающей улыбке, и бес тушуется, отводит взгляд и комкает край одеяла. — Я хочу ещё, — шепчет едва слышно, пытаясь понять, чего же хочет. Он хочет снова ту эмоцию, которую испытал, когда чужие губы коснулись щеки. Она сладкая и тягучая. И от неё сбивается дыхание. И немного кружится голова. Да, страх — это сытно. Ужас — это вкусно. Но это — испытанное минутой ранее — совершенно другое. Птиц тянет бесёнка на колени, с лёгким нажимом оглаживая худенькие лопатки, и медленно заправляет за ухо неожиданно шелковистый смоляной локон, открывая лицо засмущавшегося Морока. Тот трогательно вздрагивает, отираясь о ладонь щекой, и Птиц вынужден признать, что рад появлению этого дикого котёнка. И да, он даст ему полакомиться. Непременно! Поддев когтистыми пальцами острый подбородок Балора, Птиц чуть приподнимает его лицо и склоняется над приоткрытым ртом, замирая на расстоянии выдоха. — Хочешь вот так? — рокочет демон, мазнув по нижней губе языком. — Или так? — сминает губы своими уже более настойчиво, целует сладко-тягуче, чуть засасывая, и сам пьянеет от почти невинного поцелуя. Бес в его руках подрагивает, всхлипывая, ёрзает на коленях, умащиваясь удобнее, и неумело отвечает, на контрасте требовательно выдыхая в поцелуй: — Ещё! Мне мало! Ещё! Птиц довольно усмехается и углубляет поцелуй, самозабвенно терзая податливый рот голодного Балора. Чувствует, как расслабляется и понемногу согревается под ладонями хрупкое тело, как бес входит во вкус, с каждой секундой отвечая всё уверенней. А когда, по-кошачьи замурчав, Кошмар всхлипывает в поцелуй и оглаживает юрким языком язык демона, толкаясь глубже, Птиц ещё раз засасывает его губы и с влажным звуком от себя отрывает. Морок почти обиженно смотрит на него и без лишних слов снова набрасывается на усмехающийся рот пернатого, целуя жадно, требовательно, кусая, вжимаясь, отираясь. — Распробовал? — хрипло смеётся демон, слизывая каплю крови с прокушенной губы, чувствуя, как возбуждение тягучим теплом растекается по венам. Балору не холодно больше — жарко. И, кажется, сыто. Очень ярко и вкусно. Ярче и вкуснее страха. И Морок хочет ещё. Хочет ещё ближе. Постанывает, ёрзает, оплетает Птицу щупальцами, притирается, и пернатый в ответ глухо посмеивается в губы. Как оказывается на лопатках — демон не знает. Вполне сытый, румяный Балор восседает на бёдрах, стискивая коленями бока, и не выглядит больше истощённым несчастным котёночком на грани гибели. Его глаза сыто поблёскивают, тёмные шелковистые кудри струятся по плечам, Птица восхищённо любуется им, оглаживает бёдра и бока, пересчитывает подушечками больших пальцев рёбра, очерчивает соски, когда Морок вновь склоняется за поцелуем и… Под оглушительное «Серый!» под увлечённой друг другом демонической парочкой с треском обрушивается кровать. И пол. И явно что-то ещё. Оба охуело моргают, обнаруживая себя на полу залитой электрическим светом спальни Разумовского. Олег, обычно невозмутимый, просто жестикулирует, открывая и закрывая рот, указывая на местами оперившегося Птицу и совершенно голого Балора, так и сидящего поверх бёдер демона. — Серёга, это что? — наконец-то выдавливает из себя Волков. — Олежа, — утирая холодный пот со лба, с трудом сглатывает Серый, — неси мои таблетки! — Я объясню, — натянуто улыбаясь, примирительно поднимает руки Птиц. — Здравствуйте, — ещё более натянуто лыбится Кошмар. — Теперь их два?! — орёт Сережа. — «Чужой два: оно размножается…» — язвительно тянет Морок вполголоса. — Размножение нам не светит, котёночек, — усмехается Птица. — Но никто не может запретить нам пытаться. — Я запрещаю! — рявкает Олег. — Не при Сером же! И не на полу, блядь! Уединитесь где-нибудь уже! — Мы и уединились, — обиженно хохлится пернатый. — И если бы кое-кто не орал, как потерпевший, там бы и остались до поры… — Таблетки, — бледнея больше обычного, шепчет Разумовский. — Мы подружимся, — с улыбкой заверяет Балор, уставившись на него всеми своими глазами. Пытливо и одновременно. — Да вы, я вижу, уже… — негромко выдыхает Волков, кивая на демонов — Олег?! — орёт Сергей, забиваясь в угол у изголовья кровати. — Волче? — на контрасте спокойно осведомляется Птица. — Балор! — не в кассу сообщает Морок, лучезарно лыбясь. — Сергей… — на автомате выдыхает полушёпотом Разумовский, и тут же зажмуривается, сдавливая кончиками пальцев виски. — Я не… Не понимаю! — кричит он, распахивая глаза, но картинка перед ним не меняется: Балор так и сверкает своими зелёными глазищами, с триумфом восседая на бёдрах Птицы, Олег стоит с горстью таблеток, словно раздумывая, а не принять ли заодно и ему, а Птиц, огладив прогнувшуюся под нажимом ладоней спину беса, медленно снимает его с себя, кутая в плед. — Теперь он будет с нами жить, — улыбается пернатый. — Привыкайте. Олег уходит ненадолго и возвращается, когда Серый, проморгавшись и сообразив, что видение не исчезает, несмело тянет к Балору дрожащие пальцы. Волков ставит на постель поднос с кувшином воды, стаканами и разными пузырьками. Просто садится рядом с Серым, наливает воды в оба стакана на треть, капает, капает настойки из разных бутылочек и, когда содержимое приобретает коньячный цвет, протягивает один из стаканов Серому. Серёжа стакан берёт. Балор и Птица переглядываются. — Ну, за знакомство, — выдыхает Волков, салютуя стаканом, и они с Разумовским синхронно выпивают, не чокаясь.