...

в день, когда ты умер, у меня родился кот, который смотрит на меня сейчас огромными глазами. уставшими глазами. весь день он носился за мной по квартире, прыгал по стульям, шумел, шипел и ластился, урча. напоминает тебя. очень. он родился тринадцатого июня (ветеринар вписал дату в паспорт), в тот день стояла жара, а я утром был у врача — ты постоянно мне говорил: «хосок, сходи ко врачу, тебе же плохо, он выпишет тебе таблетки и поставит диагноз». в одиннадцать я вернулся домой, а в пять вечера я звонил твоей маме, чтобы сказать, что тебя не стало. возможно, я мог бы сказать, что не поверил. в фильмах люди молчат или плачут, кто-то кричит, кто-то думает, что всё вокруг — сплошной сон. когда я звонил, то сидел на нашей кровати. от подушек пахло твоим парфюмом — вечно на ночь два раза касался шеи тюбиком с маслом, но мне так нравилось, боже, мне так нравилось. я ведь розы в любом виде ненавидел. мыло, духи, сами цветы. по ночам хотел целовать тебя в губы. скажу дикую мысль, но всё-таки скажу: всё равно будешь разочарован. никогда не хватит слов. скажи хоть пять раз, хоть сто о любви, хоть давись словами — всегда мало. ощущение, что что-то не договорил, мог сказать ещё. плюнуть ими, смаковать на кончике языка, облизывать горячую бархатную кожу. мы поженились шесть лет назад, посетили одиннадцать стран, мечтали о семье (быть может, лишь я, но то лишь «быть может»). за всё время я.. нет, не могу. ты — самая кровоточащая рана. не вспоминать — забуду, вспоминать — сдохну вместе с тобой. знаешь что? думаю, в своё время я хотел составить списки о том, что потерял с твоим уходом, что приобрёл, но так и не составил, потому что боялся. боялся, что там будет какое-то дерьмо по типу: «ничего я и не приобрел». это правда. только дураки прикрываются тем, что смерть близкого — опыт. в своё время я хотел перегрызть глотку каждому, кто говорил мне это. ты видишь меня? скажи, что видишь, хочу, чтобы видел. мама всегда говорила, что умершие наблюдают, и меня это не страшило, пока не увидел тебя в гробу. представляешь? я подумал, что ты теперь знаешь каждую капельку лжи, сказанную мной кому-то. знаешь, как я родителям в детстве врал, знаешь то, что уже не помню я. смог заметить момент, когда я в тебя влюбился? для меня, если честно, это осталось тайной — я не помню. зато теперь помнишь ты. теперь ты можешь видеть, как я плакал в туалете, когда ты признался мне в любви — я так боялся, но так горел. скажу честно, я сохранял самообладание до последнего — молчал четыре дня. в день похорон утром я выглядел словно смерть в магазине цветов, а на улице всё равно светило солнце. женщина спросила, сколько цветов надо, я ответил: «два цветка», и она резко замолчала. даже не попрощалась. я стоял в том чокнутом зале — везде зеркала да цветы, свежесть да сырость. помню, туфли топтались о кафель, да и сам я топтался — на бумагу помятую был похож. я видел твоих бывших одногруппников, одноклассников и даже прошлых соседей. видел людей, которые тебя ненавидели. я не видел дня чернее — если бы люди встали рядом, прикрыли рукавами головы, то превратились бы в чёрную засасывающую меня отчаянием дыру. я четыре раза хотел сдохнуть и скурил больше пачки сигарет. чонгук обещал приехать, и он приехал. представляешь? мальчик взрослеет. в его руках был огромный букет алых роз, он сказал мне: «хосок, я подожду тут, на улице, хорошо? я боюсь… ну… ты сам понял…». я знаю, почему он боялся. что уж тут говорить, знали все. ты бы не испугался. тебе бы смелости хватило. я нашел тебя висящим в коридоре нашего дома на перекладине, когда из тебя выходила жизнь. ты хрипел, и я впервые понял, что значит выражение «стеклянные глаза». они были похожи на глазки рыбы фугу, навыкате такие. будто вот-вот лопнут. и больше не сияли — ни одной искринки. я слушал музыку в спальне, когда услышал грохот. потом оказалось, что это был упавший стул, который ты раскачал большими пальчиками ног, пока качался из стороны в сторону, пережимая себе кислород, на веревке. твои губы были синими словно три года назад, когда мы замерзшие целовались утром в озере, в расщелине гор. ты хрипел, постоянно открывая рот и чмокая губами, тянулся руками к веревке, но я не видел нигде ножа. не видел ножниц. ты не дал мне ни шанса в этот раз. впервые твое тело было и правда пушинкой — я держал тебя за коленки, приподнимая вверх, и плакал. я рыдал как тварь. (но ты-то теперь видишь). я кричал, что люблю тебя, кричал десятки раз подряд, я, блять, кричал тебе это десятки раз, и мой голос, кажется, сел боже сука ненавижу все чего я хотел в тот момент чтобы ты меня обнял чтобы сказал что все хорошо что все прошло мне было насрать на объяснения и причины я хотел чтобы ты остался со мной я хотел никогда тебя не отпускать я хотел хотел ХОТЕЛ Я БЛЯТЬ ХОТЕЛ Я ЗАДЫХАЛСЯ В СВОИХ СЛЕЗАХ КОГДА ТЫ ПЕРЕСТАЛ ДЫШАТЬ блять мне же мне же.. мне даже сейчас воздуха не хватает прекрати хосок прекрати пожалуйста прекрати хватит хосок остановись подумай подумай подумай о чем думать? о чем думать? о чем мне думать? что ни угол, то в глазах твоё синее лицо. об этом думать? ненавижу себя ненавидеть, хочу выколоть свои глаза. правда хочу. люди так отчаянно верят в истинных душ. думаю, я подростком тоже верил. знаешь, этакая колбочка с надписью: «вот вам идеальная любовь, вы её нашли, поздравляю, теперь старайтесь только над этими отношениями, вкладывайтесь в них, знайте, они никогда не закончатся, они — навсегда». да, согласен, надпись чересчур громоздкая. но и колба немаленькая, согласен? так вот. я никогда не был уверен, что наши отношения идеальные и вечные. не думаю, что здесь будет совет или что-то типа того: ого, вот, смотрите-ка, идеальных отношений не бывает, привыкайте, что жизнь динамична! я сам, если честно, не особо-то и привык, а мне уже двадцать семь. через четыре месяца мы станем ровесниками, а там, глядишь, стану старше и буду над тобой подшучивать. в общем, отношения есть отношения. говорят, в них много любви и много страданий, но мы были похожи на морской штиль — киновечера, лёгкие поцелуи. я знал, что ты всегда можешь уйти, а ты знал, что я никогда не уйду — вот настолько был предан. думаю, людям нужна уверенность, чтобы подтолкнуть к лучшим действиям. им надо быть уверенными, что перед ними «тот самый» человек. это нормально. все мы любим подстраховаться. вот ты тоже подстраховался — два узла натянул. молодец. спасибо. мне не хватает слов. я так отчаянно ищу их, но они от меня сбегают. кот смотрит. как дела, милый? надеюсь, тебе снятся хорошие сны? он, кстати, приходит ко мне спать каждую ночь, ложится на грудь, когда я плачу. я часто плачу по ночам. мне часто снятся твои мёртвые глаза. да и вообще со сном непорядок. в шесть вечера тринадцатого числа приехала твоя мама, в семь — моя. (кот сейчас так презрительно смотрит. он всегда такой, как только проснётся — злющий и ворчущий. говорю же, твоя копия). наши мамы спали со мной на одной кровати в комнате для гостей, и я, если быть честным, испугался и был в шоке — никогда не чувствовал такой сплоченности в семье. они сжимали мои кисти рук, пока я плакал, свернувшись в клубок. помню, закрою глаза, а там ты. открою, посмотрю на чёрный потолок, послушаю крик котов на улице, снова закрою, а там ты. синющий весь, задыхающийся, хрипящий, смотрящий мне в глаза. открою, послушаю шум проезжающих по перекрестку машин, мирное дыхание моей мамы, что спала перпендикулярно моему телу, упираясь мне в коленки головой, поглаживая во сне сухими руками мои икры. закрою снова. а там ты с выкатывающимися глазами, которые вот-вот лопнут. открою. посмотрю на твою маму, которая спала левее меня вальтом — её маленькие стопы буквально упирались мне в шею. закрою. снова ты. снова звуки, запахи. ты казался вечным наказанием по ночам — твоё посмертное лицо не отмывается с меня нефтяным пятном (оно до сих пор, если честно, воняет, крепко за меня держится и не даёт мне спать). вот так, моргая множество раз, всматриваясь в кончик собственного носа, я встречал утро и думал: «нет, только не оно, не надо, пожалуйста». каждую ночь молился, что мне всё это снится. иногда сталкиваться с реальностью страшно. ты никогда не просыпался с мыслью, что лучше бы спал вечно? будто сон — убежище, обшитое подушками, погружаясь в которое не ощущаешь никаких звуков, не чувствуешь боли, не слышишь ни звука упрёков. у тебя не щемит грудь, не слезятся глаза, и ты, в целом, счастлив, если считать беспамятство им. в целом, формула проста: я не мог уснуть до утра, пытаясь избавиться от твоего лица, а потом спал по двадцать часов, просыпаясь в страхе в пустой квартире три месяца кряду. в августе у меня уже дрожали руки, и это замечали окружающие. люди часто спрашивали и продолжают спрашивать меня, как я себя чувствую, но я всегда либо молчу, либо говорю «стабильно». стабильно — моё любимое слово; оно не обязывает рассказывать, что творится на душе, оно не добавляет оснований к вопросам «что-то случилось?», оно буквально значит «я держусь на плаву. я не тону, но и не летаю, я на линии горизонта, на нейтральном нуле». летом ко мне часто наведывались друзья, заезжали просто так. привет, как дела, глухое молчание, уборка в полной тишине, слабые похлопывания по плечу — через пару недель я запомнил алгоритм и предпочитал проходить его сразу: хлопал по плечу, пока стоял на пороге, вместо «привет» говорил «стабильно, живём, живём», потом молчал пару минут и спрашивал «всё? надеюсь, да», после чего закрывал за собой дверь. юнги, мне сейчас на секунду показалось, что я вёл себя как свинья по отношению к друзьям. пробежишься солнечным зайчиком по кухне, если да? знаю-знаю, в октябре солнца-то и нет подавно, но если хорошо попросить? пожа-алуйста, милый. посвети немного, сделай день потеплее и посветлее. кхм.. как сильно ты будешь ругаться, если я задам этот вопрос? он мучал меня долго, но сейчас, вроде как, перестал. был ли у нас шанс всё предотвратить? хочу думать, что да. ты не оставил записки или я, быть может, её не нашёл — в твоём кабинете я был однажды в июле. пахло сыростью, твоим парфюмом, в столбах солнечного света летали частички пыли. я всегда заходил сюда лишь для того, чтобы сказать тебе, что пора делать перерыв — иногда ты выглядел как самый отчаянный в мире трудоголик. обычно в подобные моменты ты тут же вытаскивал наушник, увидя меня в дверном проеме, мягко улыбался и вставал из-за стола, мне даже не надо было ничего говорить. странно было зайти и в тишине никого не увидеть. тогда я и понял, что всё материальное, всё, что мы используем в жизни, имеет в себе частичку души владельца и без неё совершенно ничего не представляет. вообрази в голове стул из икеи обычный базовый тёмно-синий на четырех ножках и стул, который стоит на балконе нашей квартирки в лилле (на котором я, кстати, сидел, пока у меня на коленях сидел ты). тогда я задумался: какие ещё вещи хранят в себе тебя? наше постельное белье, все твои вещи, твоё лицо на фотографиях, я сам. я являюсь хранителем твоей души. я накрыл тебя любимым комплектом постельного белья, унёс в свою спальню. знаю-знаю, ты бы не одобрил, да и полиция ругалась, но я не мог продолжать слушать эти скрипы от сжатых деревяшек и от тебя, качающегося из стороны в сторону. извини. гладил твои пальцы — оказывается, ты такой маленький. я и не замечал. моё маленькое солнышко. не знаю, чем ты думал, совершая такое у меня на глазах. да, я тот ещё эгоист. а ты кретин. и что? нельзя что ли было мотаться где-то ещё своей тупой головой? моё мокрое полотенце пахнет складками твоей кожи. кот, согнувшись пополам и приподняв лапы, смотрит мне в глаза. пожалуйста, скажи, что это ты. пожалуйста. прошу. пожалуйста. я так хочу, чтобы это был ты, знаю, желание ужасное, эгоистичное, ты такого никогда не одобрял, но я хочу, чтобы даже твоя самая маленькая часть осталась вместе со мной. пожалуйста. как же я без тебя? ощущение, что эра закончилась. я будто жил в двадцатом веке, а сейчас вдруг с ужасом ощутил век технологий. я уже говорил, что хотел сдохнуть на твоих похоронах? извини, если повторяюсь — тяжело помнить, что сказано, а что нет, когда создаёшь собственную иллюзию диалога. у меня постоянное ощущение, что я роняю слова в обрыв, и даже эхо от меня ушло. стою один-одинешенек. когда нам говорят, что кто-то умер где-то там, вдалеке, в больнице, в доме престарелых, у кого-то в квартире, в чужом доме, представить смерть человека становится в разы тяжелее. нет, я не предлагаю её представлять, но само осознание приходит позже — мозг говорит: «нет тела — нет дела, голубчик». юнги, правда, ответь, зачем ты так со мной? я сделал что-то плохое? думаю об этом украдкой по вечерам, сидя на нашей кровати, будто я ребёнок, открывающий свою шкатулку, привезенную с семейного отдыха, в которой лежат камушки и будто бы хранится океанский бриз. в моей стеклянной коробочке вся твоя сжатая любовь, эссенция эмоций, которую я чувствую, разбавляя собственными слезами. ты всегда хотел, чтобы я почаще тебя целовал. любил пальцем по щеке стучать, приговаривая: «ну-у же, любимый, давай!». у тебя была бархатная кожа (говорить в прошедшем времени я научился лишь в сентябре, но все равно смущался, каждый раз добавляя, потому что мне казалось, что все считают меня сумасшедшим, который не может тебя отпустить и видит в качестве призрака). я теперь кота часто целую, а он тут же глаза в наслаждении прикрывает — точно ты. с каждым днём все сильнее в этом убеждаюсь. ты знал, что затягивающуюся удавку всегда можно без труда развязать, потянув за коренную часть троса? так написано в учебнике. люди говорят, когда человек умирает, у нас всегда есть шанс его спасти. судебный эксперт два часа доказывал мне, что висящего в петле человека спасти нельзя никогда. он рассказывал, как сжимаются сосуды где-то в горле, из-за которых дышать потом нельзя, даже если тебя с этой петли сняли спустя две секунды. ты навсегда останешься либо инвалидом, либо мёртвым. давай пройдёмся вместе по жутким моментам (мне, если честно, очень нужна твоя рука). у нас в гостиной было любимое местечко в углу дивана, где мы часто сидели: ты любил класть ноги ко мне на колени. я больше не могу туда садиться, а если и сажусь, то по привычке, после чего сижу в тишине с час. юнги, а ещё теперь я курю дома. коту нравится, мне кажется, я привил ему никотиновую аддикцию. в одну ночь мы с ним слышали тебя, хотя на дворе был июль. я своими ушами слышал шарканье тапочек на кухне в час ночи (а ты любил в это время выпить какой-нибудь сок), мне было страшно, и я дрожал, но в то же время ликовал. сама мысль о твоем физическом присутствии заставляла меня покрываться мурашками снова и снова. я был похож на осиновый лист. тэхён приехал так быстро, как смог, обошёл весь дом и нашёл меня в спальне, обнимающего кота. он ничего не говорил, много вздыхал, хлопал по плечу. мне хотелось тебя рядом, юнги, твоих мягких объятий и лёгкого запаха, уюта, что ты шлейфом несёшь за собой, хотелось, чтобы ты поддержал меня после своего же ухода. когда я поймал себя на этой мысли, то осознал, что всего лишь хочу сдохнуть, но это неважная мелочь, не имеющая значение (у меня же теперь есть кот, и я его очень люблю). этот момент с любовью… я даже не знаю. сам пытаюсь себя осечь, а вроде и не за что. вот писал же выше, что кота люблю, потому мысли о суициде значение не имеют. но с тобой они имели дело. я могу подумать, что твоей любви не хватило, но ты давал всё, что мог, я могу подумать, что не хватило моей, но это также будет ложью. ты был одним из лучших психотерапевтов по мнению разных врачей в сеуле, ты выводил людей из депрессии, ты помогал тэхёну пройти патологическую ревность, не разрушив отношений с чоном. ты уходил из дома, говоря: «я ему нужен», «она там одна, и ей плохо», возвращался на рассвете и целовал меня в лицо. уставший, бледный, с синяками под глазами, с улыбкой и искорками в глазах. тебе нравилось помогать людям — мы обсуждали это множество раз. так ты чувствовал свою значимость. теперь я понимаю, что, быть может, тебе не хватало причин остаться в этом мире, и ты хватался за каждого человека, проходящего мимо. честное слово, ты выглядел как все. моментами счастливый, моментами грустный, моментами задумчивый. мы все такие — зависит от времени дня. (я всегда не мог налюбоваться вдоволь тем, какой же ты всё-таки милый, даже когда задумчивый. типа.. типа хм. типа ооо, моя сладость. вот так. кхм). у меня твоя фотография есть в кошельке, я всегда ношу её с собой. чонгук недавно сказал (пытался ругаться, но быстро сдался), что я так и не сменил палец для обручального кольца. оно мне надо? вообще, я хотел отдать его тебе, но страх парализовал — я подумал, что ты, должно быть, уже окоченел, и я попросту тебе что-нибудь сломаю. ещё я подумал, что мой мозг решит, что ты копия, и я поеду крышей, буду думать, что на самом деле ты сбежал, потому что больше меня не любишь. (я боюсь снять это кольцо, боже, блять, я просто боюсь, боюсь, что забуду тебя, я не могу тебя забыть, я не хочу тебя забывать) это, наверное, второй вопрос, спрашивать который я боюсь. я.. это надо спросить, верно? да? мне не жить дальше даже ради кота, пока я ногами и руками в твоей могиле. если это не закончится, скоро она станет нашей. дом сменится коробкой под землёй, наши глаза сгниют вместе с языками, и мы больше не сможем целоваться, но я никогда, повторюсь, никогда не собираюсь забывать твой цвет глаз. я поклялся стареть вместе с тобой, любить тебя бесконечно и упорно, быть опорой и поддержкой. предлагаю гнить вместе — вот настолько долго и настолько «навсегда». интересно, насколько будет хреново, если я позвоню тэхёну и скажу, что хочу гнить в одной могиле с тобой? он подумает то же, что думаешь сейчас и ты, да?.. хах. весело. со мной обращаются как с ребёнком — все забыли, что я взрослый (теперь только джин может меня возрастом попрекать, раньше мог и ты), думают, сбегу куда-нибудь или вены себе порежу. вот так они думают. я слышал их болтовню. возможно, у меня закралась обида: ты столько помогал им, но они ни разу не помогли тебе? если так рассуждать, то и я в их списке. я ни разу тебе не помог. хотя, признаться, помню ночи, когда ты смотрел в потолок, и что-то в твоих глазах отличалось от прежнего тебя. люди часто обвиняют в суициде кого ни попадя: родителей, связанных с детством, окружающую социальную среду, работу, атмосферное давление, игры, психологию, интернет, любовные отношения. я не уверен, что в смерти никто не виноват, как и не уверен в том, что невиноватых нет. быть может, мне хотелось бы снять с себя вину, но не я ли был рядом? я твой муж, в конце концов. точнее… блять, да, я им был. был. ты же понимаешь, о чем я, да? я не сниму с себя вину, не буду даже пытаться, но скажи мне, что я не был беспомощным. скажи это. пожалуйста. мне нужно. нужно, чтобы дальше жить, чтобы хоть как-то без тебя дышать. пожалуйста. наш брак был маленьким берегом моря, на котором стояла приятная погода (ветер есть прохладный, закат, солнце тёплое, но не обжигает), мы много целовались. в этом месте всегда была поддержка, покой, маленькое убежище, в котором прячешься от ненастий. кто знал, что оно поселилось меж нами третьим лицом? пару раз я затягивал веревку на своей шее, оттягивая ее вверх, пока лежал в нашей спальне, согнувшись в клубочек. в те летние месяцы вечера по-особенному были заполнены холодным светом. у меня моментально немела шея, нижняя челюсть начинала колоть иголками, я ощущал каждый зуб. в италии я сказал, что люблю тебя, и расплакался, а ты слизывал слёзинки с моих ресниц, помнишь? мы были счастливы (уверен, и ты, и я). рядом с тобой ощущал какую-то ауру спокойствия, в которой, казалось бы, меня постоянно обвивают твои руки, такие мягкие… на подушки похожи. ты так и не понял, насколько сильно я тебя любил. у меня кожа покрывалась мурашками, когда я тебя видел. всегда. все семь лет, во время любой встречи, каждым утром, когда видел твоё сонное лицо рядом со своим. на твоих похоронах люди плакали постоянно, а я не мог. всё казалось сном. вот когда чонгук стоял с цветами и ревел, я сказал ему: «слушай, если ты не выдержишь, я поддержу тебя, я помогу». он схватил меня за плечо и ответил: «это не ты меня должен поддерживать, а я» холодным тоном голоса. молодые парни вынесли закрытый гроб на улицу, в котором лежал ты в своем свадебном костюме. честно, если речь заходит об этом, я начинаю волноваться: вдруг наш брак тебя не устраивал? я столько вещей в голове перебрал, о многом думал, судебный эксперт какое-то время работал с тобой, так что я знал, что у тебя теперь есть вертикальная полоса во весь живот. юнги. мой юнги. прости, если не догадался одеть в другую одежду. надеюсь, ты счастлив. ты счастлив? это того стоило? ты был счастлив со мной? я устал задавать вопросы и не получать на них ответы. тэхён говорит, всё потому, что некоторые вопросы бессмысленны, и даже тот, кто может знать ответ, его не озвучит, потому что не догадывается о них. недавно я открывал все фотографии, что остались в фотопленке после твоей смерти. мне пришлось фотографировать свидетельства, печати, документы всех людей, что приходили к нам домой. у меня мурашки пробежали по коже, будто в каждый позвонок воткнули длинную и безумно тонкую иглу, и теперь мне некомфортно и в какой-то степени всегда больно. всегда болит. говорят, время лечит. оно оставляет за собой раны, которые долго заживают, и некоторые лучше зашить, чем ждать, пока они покроются огромной коркой. некоторые из них гноятся, приходится вычищать или медленно умирать, ощущая запах, стекающий с языка. запах сладкого гниения. время не лечит, это мозг постепенно забывает и стачивает легкие острые уголки воспоминаний — весь июнь я не помнил, что случилось. в июле в один день меня будто прошибло током прям на улице, и я в шоке перестал дышать — понял тогда, что тебя выносили вперёд ногами (в июне я не обратил на это внимания). я… я думаю, время — это смесь отчаяния, потерянных возможностей и некого разочарования в момент осознания, что пойти против памяти нельзя. сначала я кричал, что хочу помнить всё, от начала до конца, от болтающегося тебя до твердой земли, под которой ты скрылся. теперь же не уверен. не могу точно сказать. в августе я понял, что ты был покрыт трупными пятнами (мне так объяснил врач), но, по правде говоря, напоминает красную россыпь вен по всему телу. я хотел бы плакать, потому что не выплакал своё, отведенного времени было мало, и я его просрал, потому что был шокирован и не хотел верить. больше месяца смотрел в тишине фильмы, иногда крича: «милый! милый!», ходил искать тебя по квартире, забывая, что ты умер. страшное всё-таки слово. я его боюсь. да. ты умер. иногда я говорю это вслух. плачу сейчас. так, ладно… извини, мне тут иногда мозги прочищают, что ты, быть может, там в слезах утопаешь, так вот ничего, попьёшь немного, я плакал слишком мало по тебе, я не попрощался, я заставлял держать себя твой гроб, мои слёзы капали на твоё мертвое лицо, пока тебя окутывали, словно фотографию рамка, белые лилии. все на меня смотрели, а я не мог отвести от тебя взгляд. скажу ещё, что мёртвый человек, пусть он хоть приукрашен самым чудесным образом, всё равно является мёртвым. в нём нет ни искр, ни самого духа, и тело становится похоже на расплывшееся желе. всю церемонию я делал несколько вещей: 1. боялся коснуться тебя, потому что знаю, что ты уже окоченел; 2. не мог отвести с твоего лица глаз. я о многом думал тогда, я думал, что если хоть на секунду отведу взгляд, то покажу нелюбовь, неуважение, а я тебя бесконечно люблю; 3. искал в твоём мёртвом теле тебя самого. того, кто всегда целовал меня после маленьких перепалок. хочется выколоть себя глаза и не помнить, но мой мозг всё сфотографировал. твоя мама держалась руками за колонну, боясь в страхе упасть. я ничего ей не говорил, но она сама отошла, хотя имела полное право стоять напротив меня по другую сторону. всё, что помню: жарко, солнце печёт, и у меня лицо горит, потому что я рыдал. я держался, правда, я клялся самому себе, что буду держаться. твоя мама вытирала большими пальцами с твоих белых щек мои слёзы, нас спросили, оставлять ли гроб открытым до крематория, и я отказался. мой ответ только слетел с языка, а служащие сразу же его слизали, и я не успел заметить, как крышу стали заколачивать. я не успел попрощаться. такой грохот. звук молотка, разносящийся эхом. я не хотел его слышать, и да, признаюсь, мне было хуево, вот тогда мне стало максимально хуево, и я начал кричать, что я не успел попрощаться, я просил не заабирать тебя у меня, я просил оставить тебя здесь, со мной, и никуда не уходить я очень просил правда просил и родственники стали меня держать и я не помню кто были эти люди и этот ужасный звук этот шквал и все молчали и я кричал я помню только что я кричал но крик был совершенно не мой я умолял всех подряд отпустить тебя дать ещё раз посмотреть в твоё лицо и именно тогда я осознал что лучше бы тебя трогал я не успел натрогаться мне нужно больше твоего лица больше улыбок больше фраз дай мне больше пожалуйста я очень прошу я не хочу это принимать не хочу ты понимаешь? на дворе октябрь, но я не могу, слышишь? я блять не могу мысли о тебе сжимают мои лёгкие, да так, будто я становлюсь губкой. помнишь эти полёты? воздушный шар, вторая годовщина. знаешь это тупое ощущение, когда бесцельно рассматриваешь однотонного окраса стену? это я сейчас. сижу вот тут, на нашей кровати. стена бежевая. вернись пожалуйста. я устал просить. помнишь, как ехали в крематорий вместе? ты всегда говорил, что тебе страшно пробовать что-то новое, прощаться с домом, изучать новые места. я подумал, что ты никогда в крематории-то и не был, поэтому сидел на дне катафалка, обхватив рукой гроб. казалось тогда, что мы едем вдвоем, держась за руки, как в прошлом: один автобус, линия до центра, ты украдкой гладишь указательным пальцем тыльную сторону моей ладони, и я краснею. по-моему, я обмазал своими слезами весь твой гроб. у меня даже сейчас голос дрожит. уже тэхёну звонить или подождать немного? если он приедет, «мы» снова потеряемся до следующей встречи, которую я избегаю. думаю, некоторые эмоции как хороший виски — либо тонуть в них полностью, либо не тонуть совсем. твоя любовь как этот виски, хоть я его и не пью. либо встречи, в которых надо дойти до дна, либо не вспоминать вообще. в последнее время меня стали посещать мысли, что я в скором времени тебя забуду, и знаешь, как это страшно? я собрал все наши фотографии, письма, что писали друг другу, пока сидели в армии. ты помог стольким людям, но почему ты не подумал о себе? ты знаешь, как это больно? я знаю, не хочу давить, знаю. не подумал о себе и обо мне, понадеялся, что я взрослый мальчик, но ты был прав, я ребёнок. ребёнок, который вытаскивал тебя из петли и плакал. я так заебался видеть одно и то же каждый день перед глазами… иногда по ночам болит голова, когда я больше нескольких часов подряд пытаюсь уснуть. забыл сказать, что каждый раз, когда я закрываю веки, у меня ты перед глазами. и страшно, и привычно (в первые недели я дико пугался, сейчас скорее смирился). пару недель назад парни вытащили меня в бар поболтать, и я впервые согласился за долгое время. поболтали, посидели. кто-то хотел познакомиться со мной (хотя зачем я говорю «кто-то», если помню имя того парня). знаешь, а мне не хотелось. не могу обещать, что это до смерти, но не могу выдержать чужих касаний. нечужие — это твои. вообще не знаю, зачем он подошёл, если я кольцо на пальце ношу. вот так и сложилось: красная нить связывает скелет в гробу и живого человека. мы с тобой словно две параллели, объединяющие два мира. в конце июня мы приехали на кладбище, чтобы похоронить твою урну. некоторые предлагали дома её оставить, но я чувствовал сердцем, что этого нельзя допустить. быть может, тогда бы я с катушек окончательно съехал. прохладно было среди сосен, дул легкий ветер, но такой… хм… как бы описать… он был окутывающий. лёгкая пародия на твои тёплые объятия. работник лопатой землю раскопал, поставил твою урну, а обратно загребал руками — я так понял, это нужно для того, чтобы дать дань уважения покойному. нам сказали попрощаться. я помню, что шептал тебе в землю, прикрыв её руками, боясь заплакать при всех. я шептал, что теперь твой дом тут. мне жаль, что он тут, я знаю, как ты любил наш, в конце концов, все идеи для перестановки мебели были твои. теперь твой дом тут. твоя земля здесь. а я останусь отражением твоей души в этом мире. посмотри на меня сейчас с неба, скажи, что ты понял, милый, хорошо? пожалуйста, скажи, что ты понял. я буду защищать тебя. всегда. отлипать от земли не хотелось. оказывается, человеку тяжело испытывать столь сильный уровень эмоций в сравнении с тем, когда человек стоит рядом и когда его рядом нет. ты слишком рано ушёл. я злюсь, я недоволен, мне хочется кричать от отчаяния, я безумно тебя люблю. эти эмоции — зеркальная призма в калейдоскопе. что поставить сейчас первым? какие переливающиеся картинки тебе хочется увидеть? к концу июля мой мозг сдох, моё тело сказало: «мы точно не помним, но с нами рядом всегда было другое тело». не ощущать касаний чужого плеча, постоянных объятий — я изголодался по нашим поцелуям и жил в иллюзиях, где ты обижен и уехал к маме (один раз всего лишь было, когда я сказал, что нам надо подождать с усыновлением ребёнка). и тогда я подумал, что пора бы уже. собрался в пять утра и поехал к тебе на кладбище, где просидел до двенадцати — тэхён увидел в приложении мою геолокацию и попросил ехать домой. «уверен, у тебя истерика, которая может печально закончится, так что тебе пора». я и не заметил. шесть часов с тобой — такая лёгкость. милый. зачем же ты так? у нас ночь откровений, да, юнги? мы о многом говорили. ощущение было, будто не виделись несколько месяцев, а сейчас сидим в кафе и за чашечкой кофе рассказываем новости. я говорил, что у меня отрицательный тест на вич, что на работе меня повысили, что девушка согласилась выносить твоего ребёнка, что иногда я плохо сплю. просил почаще приходить во снах, но всё-таки хороших. мне не хватает твоего голоса — пусть кто-то создаст разные фразы, которые ты мог бы сказать. ты знаешь меня, юнги. я всегда боялся открыто проявлять эмоции. в тот день, двадцать третьего июля, я землю целовал. хотел забраться в неё рукой, раскопать тебя живого, улыбнуться и поцеловать. теплого и живого, с родными искорками в глазах. я сказал тебе, что постараюсь жить дальше, и это правда, я правда постараюсь, но ты все равно всегда будешь продолжать быть частью моей души. а я — часть твоей, её живая сущность. когда про ребёнка сказал, ветер подул. мама сказала, это значит, что ты услышал, и одну из слезинок унесло ветром. думаю, ты опять их с меня слизал, как и всегда. я называл это извращением, сейчас нахожу в этом что-то милое. у меня от слёз голова опухла. лечь хочу, сжаться в калачик и выть, выть, выть… дай мне уже повыть тебе в уши о том, какая хреновая без тебя жизнь. я чувствую себя недоумком, у которого оторвался целый кусок, чувствую себя неработающим механизмом, который пытается что-то делать, но его функции не предназначены на смену деятельности в связи с удалением парочки деталей. я калейдоскоп своих же спутанных эмоций. слово «спутанность» напоминает твои волосы, и я помню, как обожал тебе их расчесывать. иногда я касаюсь собственной кожи с закрытыми глазами, вспоминая тебя, и если ощущения получаются правдивыми, у меня тут же начинают течь слёзы. не знаю, насколько это нормально, но потерпи немного, я сделал всё, что мог. я сделал всё, что мог. тогда и сейчас. прости меня, юнги. прости, пожалуйста. я так соскучился и очень устал. мне пора заканчивать с этим, не иначе я сорвусь и натворю плохих дел, а в доме никого нет, а я никому не хочу звонить. только кот (он, кстати, обидеться успел, потому что я его наказал за плохое поведение, на пол ушёл. ты так тоже всегда уходил, когда я тебе животик гладил под одеялом, но боже, запомни, блять — у тебя лучший в мире животик и ты самый лучший в этом мире есть и будешь и был). я многого так и не понял. не понял, зачем оно все, к чему, кто виноват, кто нет. искать объяснения нормально, чтобы мозг хоть как-то травму переварил (мне так врач говорит). я постепенно перевариваю. как будто сжираю тебя целиком — каждый кусочек занимает несколько недель. возможно, когда-нибудь я найду твою предсмертную записку. возможно, когда-нибудь я найду себе любовного партнёра, но все эти перечисленные вещи, если честно, не важны. я просто хотел сказать, что я всегда буду частью твоей души, и ты всегда будешь жить во мне. я люблю тебя. люблю. люблю, мой маленький ангелочек юнги, люблю.