birthday gift

      - Помнишь, я обещал тебе станцевать?              Танджиро улыбается, и руки его дрожат. Так сильно, что факелы, прижимаемые к груди, одним чудом не рассыпаются по земле – «сегодня особенный день», отмахивался от навязчивого внимания юноша днём, да только от себя самого отмахнуться не вышло. Сегодня действительно особенный день, сегодня всё должно пройти идеально, и он… взволнован.              Словно всё тот же наивный мальчишка, застывший памятью минувших дней.              А Хашира смотрит с нежностью, улыбается, как и всегда; пожалуй, так улыбался он лишь одному Камадо – окликал своим мальчиком, и сердце предательски замирало, позволив румянцу вспыхнуть розоватым пламенем на щеках. Каждый раз был как первый, непомерно смущал и вместе с тем откликался в груди томным жаром, вторящим неспешным прикосновениям.              Кёджуро часто дразнил его – вёл пальцами по коже медленно и практически невесомо, отстранялся и приникал вновь, игриво хохоча в ответ на надутые губы; Танджиро обиженно сопел, но оба знали: то не серьёзно, и на деле только сильнее разрасталось внутри желание, постыдное и такое манящее. Тогда миром для них обращалась близость, маленький островок пространства; тогда поцелуй за поцелуем испарялись волнение и неловкость, обнажая тела и души двоих. Ренгоку подолгу смотрел – любовался, и юноша знал каждый шрам, каждый отблеск на дне ярких глаз. Словно единое целое.              Танджиро улыбается, растерянно смаргивая тяжёлую каплю с ресниц.              - Ну же, не подводи меня, - шепчет он вновь стремящемуся ускользнуть из дрожащих рук факелу, словно тот способен услышать. Должно быть, это по-детски и глупо; должно быть, ему вовсе не стоит так волноваться, ведь…              «В моих глазах ты прекрасен всегда».              В день, когда Камадо впервые услышал эти слова, вид его был крайне печален: измотанный, покрытый грязью и ранами он не смел поднять взгляда на Кёджуро, стоящего перед ним. Он провалился, он не справился, он, к тому же, был похож на брошенного щенка, жалкого и неказистого; он кусал губы, готовый разрыдаться в отчаянии, но Хашира вдруг встал перед ним на колени. Заговорил, привлекая к груди, успокаивающе перебирая пряди влажных волос – ни на миг не помедлил, подумав, что измажет одежды.              В этом был весь Ренгоку. И Танджиро верил ему, безоговорочно верил.              - Итак… - покорным отблеском последнего факела в полумраке. Юноша вдыхает и выдыхает, зажмурившись: ему вдруг кажется, что он не готов.              Взмах – и лезвие рассекает воздух со свистом; Танджиро не открывает глаз, так спокойнее –так он балансирует на грани дыхания, норовящего сбиться. Нельзя. Одно движение – на носок – оборот. Ещё один. Снова. Пальцы вскользь касаются пламени, и то болезненно жжёт. Совсем не такое, как он.              Ладони Кёджуро горячи, как и дух; он неспешно ведёт по талии, он же – властно сжимает пальцы на мальчишеских бёдрах, припадая губами к груди. В его объятиях нестерпимо жарко, но жар тот приятен и ласков, покорен юноше, завороженно смотрящему из-под ресниц. Танджиро жалобно вздыхает, заёрзав – внутри вдруг становится ужасно, неправильно пусто.              Хашира смеётся, щурится, точно лиса; привлекает ближе к себе, словно дразнит – и неожиданно напрягается, глотает несостоявшийся вдох. Камадо понимает не сразу, покорно следует за руками, велящими приподняться, и…              - К-кёд-              На грани вскрика, утопающего в тягучем, медленном поцелуе. Они замирают, оба, и только сердце норовит вырваться прочь из костяного плена, ведомое не отголосками боли даже – всепоглощающим жаром, тянущим в низу живота. Юноша смаргивает солёные капли, проступившие на ресницах, хватает ртом воздух, стоит отстраниться от губ; как свою ощущает дрожь, охватившую ласкающие его руки – и тем трепетнее льнёт им навстречу.              - Мой мальчик… - шепчет Ренгоку в унисон плавному движению бёдер, а Танджиро готов кончить лишь от того, как карамелью тянется его голос.              Он беспомощно тычется в основание чужой шеи носом, зажимает чувствительную кожу меж губ; только что не скулит – слишком медленно, невыносимо, но и… хорошо, до безумия хорошо. С ним, с единственным из-за кого и для кого он такой; кому отдаёт себя всего, без остатка, но не жалеет.              О, нет.              Кёджуро был пламенем, которое он приручил. Он, маленькая искра, неокрепший отблеск в полумраке огромного мира… не иначе, как чудо.              Кёджуро не обжигал – лелеял; а от прикосновения к факелу хочется взвыть.              Капли-предатели ниспадают на землю одна за другой; Танджиро хватает воздух ртом – его ошибка, впрочем, уже не имеющая значения. Поворот – так быстро, что рябит в глазах – и ещё один, но ноги заплетаются, подводят его.              Он не может. Он просто не может.              - Я… прости меня, мне так жаль, - шепчет юноша, поднимаясь с колен; слёзы неприятно щиплют щёки, и он растирает их докрасна, прежде чем всё же одёргивает себя. Обидно. Стыдно. Неправильно. Он снова оплошал, как тогда, и вроде бы ничего страшного, но сегодня…              Сегодня ведь особенный день, да?              - Это всё от волнения, - дрожью в пальцах с каждым сделанным шагом навстречу, - Я так скучал, что… это глупо, наверное, да? Но я правда…              Голос срывается, стихает в шелесте зелени на ветру; Танджиро тянет ладони, приникает губами в робком смазанном поцелуе. Он скучал. Безумно скучал.              - Я так люблю тебя, я… Я…              Больно. И вовсе не губам, с коих опадают на землю тяжёлые алые капли.              - Неужели всё действительно должно быть так? Кёджуро?..              Навзрыд, и больше нет сил притворяться, держать лицо. Чего ради?              В конце концов, бережно обнятый им могильный камень не сумеет ни осудить, ни ответить, зазвучав родным бархатом голоса. А Кёджуро…              Его больше нет.