The Sky Will Cover You

Когда я смотрю на небо, мне спокойнее всего. Кучевые облака. Тест Роршаха. Если спросят – никогда, ни в коем случае не говори, что ты на самом деле видишь в этих цветных пятнах. Это слишком много говорит о тебе. Выдает то, что ты обязан скрывать. В прошлой жизни мне нельзя было курить; когда ты застрял в ритме непрекращающегося сезона охоты, когда часто только твоя скорость может спасти тебе жизнь, подрывать собственное здоровье – самоубийство. И отец бы убил. Впрочем, теперь это неважно. Каждое утро – зарядка, завтрак, душ и первая сигарета из двадцати. Завтрак и душ можно поменять местами. Первая сигарета неизменна. После смерти Джесс прошло три месяца. Я взял академический отпуск, занял комнату в общежитии этажом выше старой, в которой на стенах еще оставались следы копоти – и попытался начать все заново. Старые байки нашей семьи. Нечисть из темных шкафов детских. Когти из-под кровати. Я понимал, что можно попытаться выйти на связь с моими, начать охоту, напасть на след и загнать ту тварь, которая подвесила Джесс к потолку и спалила ее дочерна; но сейчас мне хотелось не этого. Мне казалось, я потерял не только любимую девушку, но и свою путеводную звезду; я сбился с пути, который только-только начал видеть перед собой. Все рухнуло в один миг. …И всегда надо с чего-то начинать. В той комнате, где жили мы с Джесс, были все мои работы. Мои и ее; у нас был очень схожий стиль. Множество холстов с прозрачно-воздушными красками. Город. Деревья под гнетом тяжелой изумрудной зелени. Облака, очерченные смелыми мазками щетинной кисти. Папки с акварельными пейзажами. И, конечно, мои наброски: девушка с ямочками на щеках, пшеничного цвета волосами и родинкой на сходе бровей. Джесс. Снова, и снова, и снова. Она любила Ренуара, Дега и Моне, могла часами бродить со мной по музею в залах импрессионистов. Джесс говорила, что на работы Клода Моне недостаточно только смотреть, их нужно слушать, в них нужно погружаться. «Морской пейзаж, ночной эффект» - шум моря, ночная прохлада, брызги воды, разбивающейся о камни и гулкий гудок судна, проходящего недалеко от берега. Темное небо. Возможно, скоро разразится гроза. «Мост Ватерлоо, Лондон» - безмолвие и покой; в тумане едва видны контуры зданий и моста, но сквозь белесую пелену пробивается сияние воды под солнцем. Слышны голоса утренних работяг. Начинается новый день, и, когда рассеется туман, будет солнечно. Когда я впервые после гибели Джесс взялся за кисть, мне хотелось создать что-то светлое. Что-нибудь в память о ней. Я не знаю, как получилось, что вместо золотистой охры я взял темно-красный кадмий и вместо жженой умбры – виноградную черную. Я переврал все цвета, хотя, пока картина еще не была закончена, мне казалось – я все делаю правильно. Вышло отвратительно. Кажется, в этом было что-то от Мунка – я никогда не любил Мунка с его истерическими цветами – только на много тонов темнее. Этот холст мне нельзя было никому показывать; меня не покидало ощущение, что в этом, именно в этом больше правды, чем во всех солнечных и светлых картинах, что я писал до сих пор. Слишком правдиво; я искромсал холст на мелкие кусочки и долго, с остервенением, отмывал палитру и кисти. Мне часто снились кошмары. Конечно, любому на моем месте снились бы кошмары, но эти - эти были чем-то другим; они как будто пожирали меня изнутри. В средневековой иконографии был один популярный мотив – уста ада; ворота в пекло изображали в виде распахнутой пасти огромного чудовища, и в ней копошились грешники, которые через секунду или вечность должны были отправиться в самое чрево преисподней под лязг гигантских челюстей. Я раз за разом видел себя там, чувствовал себя одним из них. Говорят, страдания очищают; я добросовестно страдал каждую ночь, и каждое утро заставлял себя забыть о том, каково это: когда в твои плечи впиваются острые, как нож, зубы и нажимают сильнее, заставляя тебя сложится пополам. Когда тебя пережевывают заживо, а ты знаешь, что заслужил и большие муки. Когда ты не можешь просто вспомнить, что «Водяные лилии» Моне – это журчание воды, зной солнечного дня и запах травы; нет, для тебя все одно – теплый кроваво-красный, скрип и хруст ломающихся костей, крики таких же, как ты, грешников, которые вот-вот станут одной с тобой кровавой массой. Нет, я никому не говорил. А вы бы рассказали? Конечно, какая разница, откуда смотреть на облака – из своей комнаты с запахом краски и выцветшими обоями на стенах или из стерильно чистой камеры психушки? Вот и я так думаю. В конце концов, у меня есть выбор, и когда я устану притворяться, что все в порядке... Я помню, небо из окна Импалы кажется невообразимо далеким.