Разумовский на моей кухне. Что если нас забудут?

Птица курил в форточку, а Разумовский неспешно тянул газировку и листал очередную фанатскую группу В Контакте, лайкая комментарии. - Горошко разозлится, - заметил обычно молчаливый Птица, - если узнает. - Да не, я с левого аккаунта. Он развернул ноут и показал страничку. На аватарке красовался портрет Горошко в образе. И имя – Сергей Разумовский. В подписках сплошь фанатские группы по «Майор Гром. Чумной Доктор». - Типичный фейковый аккаунт девятиклассницы, - резюмировал Сергей. Он выглядел счастливым, на взгляд Птицы даже слишком. - Никогда не понимал, почему ты так лыбишься, - прокомментировал желтоглазый. - Как что? Смотри, сколько пабликов, и все посвящены нам! - Разумовский открыл группу с говорящим названием «Сероптица». Птица затянулся особенно глубоко, выпустил в окошко клуб дыма и философски изрёк: - Фу бля! - Ничего ты не понимаешь. Смотри, это значит, что нас любят и помнят. Птица щелчком отправил сигарету в окно и сел, внимательно глядя на Разумовского. - Пойми же ты наконец, любят не тебя, а его. Фанатки не твои, а его. - Ложь! Они любят меня! – синие глаза приобрели стальной оттенок, а улыбка сползла с лица. - Это его фанатки. Половина из них готова хоть кусок от него оторвать, хоть в постель прыгнуть. К нему, не к тебе. Послышался звук сминаемой жести. - Они любят нас обоих! Птица молча пожал плечами, а Разумовский уставился в жёлтые глаза: - Я хочу, чтобы они любили меня. Он – человек, у него могут быть настоящие женщины, он может путешествовать, учиться, есть разные блюда, а мы… - А мы персонажи. И существуем, только пока нас любят, - закончил Птица, расплываясь в улыбке. - Да, ты прав, но мне не нравится то, к чему ты клонишь. Фанаты любят его, значит любят и нас с тобой, потому что мы его роль. - Понимаешь, Серёжа, это они пока, - Птица сделал акцент на последнем слове, - любят тебя и меня. А потом выйдет «Этерна» и на месте твоего лица на аватакрах этих девиц будет красоваться выскочка Колиньяр. А вдруг бухать с Эстебаном будет веселее, чем постоянно закупаться газировкой и слушать бесконечные потоки графоманского бреда, который ты вечно читаешь ему вслух? - Это не бред! – вспылил Разумовский. – Фанфики – это выражение привязанности к фандому. Все эти девушки нас любят! - Его, - снова уточнил Птица. - А он любит нас! – не унимался Сергей. - Для Эстебана он тоже тетрадочку завёл, - сообщил Птица. Синие глаза потемнели, как грозовое небо над Финским заливом. - Как тетрадочку?!... На следующий вечер Разумовский как бы невзначай завел разговор о фанатах с аутирующим над кружкой растворимого кофе Горошко. - А как ты думаешь, это скорее мои или твои поклонницы? – шутливо спросил он. Горошко даже голову в его сторону не повернул, он настолько устал на репетициях, что не зашёл в магазин и не снабдил «весёлый глюк» ежевечерней газировкой. - Вы с ним пока не приходите, ладно? – сказал он вдруг, поднимая глаза на персонажа. – Я в Москву уезжаю, к новому спектаклю готовиться. Мне нужно полностью погрузиться в персонажа, это важно. Разумовский чуть не уронил чашку с чаем на пол. Горошко посмотрел с укоризной: - Свет перед уходом выключите. И уберите за собой. А я спать!... Птица застал Разумовского, вцепившегося в край стола до побелевших костяшек. - Он сказал, чтобы мы не приходили! Он в роль вживается! Тварь, ненавижу! Птица встал за спиной и положил руки на плечи Сергею. - Я всё исправлю, - когтистые лапы ободряюще сжали плечи. - Да что ты исправишь?! Он скоро нас забудет, и мы исчезнем! Разумовский поставил банку с газировкой так резко, что она выплеснулась, оставив неопрятный след на белой рубашке. Он выругался, дернул плечом, высвобождаясь из рук Птицы и буркнул: - Пойдём отсюда. Из Москвы Горошко приехал просто неприлично радостный. Разговоров было только о новом спектакле, «фанфики на ночь» в исполнении Разумовского игнорировались. Персонажу только и оставалось, что скрипеть зубами и мять банки из-под газировки в руках. - Если он нас забудет, то мы исчезнем! Исчезнем! Ч-чёрт! Разумовский почуял неладное, когда на следующий день, когда он появился на кухне, Птица уже был в квартире. Пернатый обычно приходил позже, но в этот раз из комнаты Горошко уже доносилось странное шуршание. - Птица, ты что тут… - заглянул туда Серёжа. - Нет… нет… чёрт, что ты наделал?! – вскрикнул он. - Успокойся, тряпка! – завил Птица, который тащил из комнаты чёрный мешок. В нём лежал из общий создатель, которого пернатый говнюк только что убил… Нет, такого не может, это глупо, в мешке просто мусор… - Ага, мусор. По форме странно напоминающий труп. - Это… ты его убил? - Да, я. А ты видишь тут ещё кого-то? - Господи, что ты наделал?! Теперь мы… теперь нас забудут… Но это не главное! Ты понимаешь, что убил человека, причём нашего создателя! Самого дорогого, кто у нас есть… Серёжа опустился на пол, обхватывая голову руками и поскуливая. - Прекрати ныть, тряпка! – жёстко рявкнул Птица. – Давай, вставай, умойся, выпей коньячка и приходи в себя. Ты заменишь его. - Я? – Сергей затрясся ещё больше. - Как заменю? - Думаешь лучше мне? - Нет! Ни за что! – Разумовский представил, что Птица мог сотворить, будучи в шкуре кумира тысяч людей, и похолодел. - Тогда давай, не трусь тряпка. - У меня ничего не получится! Я никогда не хотел славы… - Речь не о славе, Серёжа, а о том, чтобы не исчезнуть. А если ты исчезнешь, то не сможешь доносить до других свою идею. Или давай я всё сделаю. Будет весело! Парочка сексуальных скандалов с поклонницами или может быть что-то поинтереснее… - Хорошо, я займу его место… … Сергей Горошко вскочил с постели и ощупал себя. Он жив. Это всё просто сон. Чёрт, приснится же такое! Убил собственный же персонаж! Горошко, зевая, поплёлся на кухню попить воды. И конечно же там горел свет и развернулась форменная вакханалия: Маяковский что-то втолковывал Эстебану, называя того буржуйской мордой, Птица угощался крепким советским табаком, а Разумовский разливал гоганское вино по гранёным стаканам. Завидя актёра, Серёжа достал ещё один стакан и щедро плеснул вина из запылённой бутылки. - А мы тут новенького с премьерой поздравляем. Прости, что шумим! – улыбнулся Разумовский и хлебнул из горла. Горошко пододвинул табуретку, сел и принялся разглядывать своё отражение в опалесцирующем вине. Как же он их всех любил!