***
27 мая Я случайно громко топаю, и она вздрагивает, будто от удара, и скорее спешит укрыться в общей спальне. Маленькая и хрупкая, хотя сама отчаянно верит в иное. Я слышал, как она жаловалась матери, что располнела, - глупышка! Такая хорошая сейчас. Впрочем, я и не видел другой, а старые фотокарточки нет охоты рассматривать. Прохожу дальше, в столовую, и вижу её родителей с сёстрами. Тихие, читают все. Из детей голову на меня только младший поднял, да сразу и опустил. Не его я соратник, и даже не Лёнька, нечего и внимания уделять. Впрочем, настроение у всех расслабленное. Главный поднялся, ступил к окну. Я туда. От предложенной папиросы не отказался, ему их до сих пор доставляют особенно хорошие. Пока курили, она снова вошла и села, не сводя глаз. Долго пробыть не смог, сбежал. Тяжело знать, что им готовится. 3 июня Слышу, как Федька снова голосит что-то скабрезное, да, хорошо, я выходить собрался. Подлюга прятался рядом с уборной, оттуда и выступал. Дал по шее - ушёл, обиженно оглядываясь. Наверняка ведь донесёт, но и попускать подобное я не буду. Мерзко. Заглянул в дом - она стоит у уборной, еле слёзы сдерживает. Стало ясно, кому Федька кричал. Подглядывал, небось - на мгновение даже завидно стало. Несмело кланяюсь. - Отогнал я его, простите уж. Сверкнула потёкшими слёзами, вмиг убежала в столовую. Следом не иду, нечего показывать, что запала в сердце. Не одна она заметить может. Топчусь в проходе, маюсь. Навстречу поверженный государь опять. Спрашивает, давно ли Илью Леонидовича видал, слышно ли о них что-то. Отвечаю что-то невразумительное. Не говорить же, что в аресте сидят. Да он и сам всё понимает, больше не интересуется. Обратно мимо караула иду. Тоскливо же узникам на этот забор смотреть - не видать ничего. В окне вижу знакомое платье. Специально делаю лицо строже, чтобы никто не догадался. Гаркаю на часового, а про себя улыбаюсь. Заметила. 19 июня Давеча письмо передал. Руки тряслись, чуть дурно не стало. Сегодня исподтишка поглядываю на самодержца, но ничего тот не показывает. То же спокойствие и покорность судьбе, что и прежде. Гадаю - даст ответ ли? Поверит? А если поверит, как устроить? Монахини уже продукты собрали, да толку от них. Как через забор всю семью переправить? И надо ли? От раздумий смурной хожу, внутри два дьявола борются. Если кто прознает - меня первым на виселицу, а не хочется. Одно хорошо: она с тех пор, как Федьку отвадил, больше не чурается. Смотрит смелее, взгляда не отводит. Вот, и сейчас, стоит мне появиться, так она с сёстрами игры затевает. Смеётся звонко, но оборачиваться не спешит. Я не даю себе засматриваться, а всё равно краем глаза каждый шаг подмечаю. Хорошо, заняться есть, чем: смотрю за порядком, лишний раз хамоватую охрану осаживаю. Они слушаются - комендант всё-таки. Но усердствовать много не могу, и так слишком часто хожу тут. Приходится и песням подпевать, и вилки прибирать, чтобы на всех не хватало. А всё-таки хороша, чертовка! И знает это, глядит довольно. Откуда только силы на радость находятся? Вроде и на полу спит, и кормёжка давно не та, а всё одно. Чистейшая душа. Пойду я. 4 июля Что мне доверять перестали, я подозревать давно начал. Как про письма унюхали, так следствие и устроили. Жаль, ничего не дали те письма, зазря прошло. А эти караул сменили, помощника моего попросили подвинуться, слухи пошли. Я хожу всё тише, не заговариваю ни с кем, даже её не приветствую, хотя чувствую, что ждёт. А сегодня и вовсе из-за яиц накинулись. Тут-то и стало ясно, что решено всё, а меня за ненадобностью смещать будут. Останавливает в коридоре сменщик, поднос от монахинь еле занести успеваю. Устраивает мне допрос, чего это не проверяем поступления от них: а вдруг, письмо какое передают, а я допускаю. То-то трухнул я. Ноги подкашиваются, пришлось к стене привалиться. В глазах плывёт, будто под дурманом каким. Сердце колотится так, что в руках отдаётся - прячу их, не то агрессор заметит. Вмиг пропаду. Благо, в последнее время не поступало ничего со стороны. Пытаюсь отвертеться, чего дельного привести, но слушать меня Яшка совсем не хочет. Кричит, что теперь наведёт порядок, а я со своей распущенностью воров наплодил и сам вором стал. Неприятно. За его спиной Николай Александрович выйти вознамерился, да я головой качаю. Негоже ему сюда лезть. И так под петлёй ходит. А Яшка всё пьнчугой зовёт, да обратно в комнаты не допускает. Сквозь пелену вижу, как она смотрит на меня из-за двери, из-за спины папкиной, знаю, что её это космы, а ничего поделать не могу. На ругань не реагирую, чего уж теперь. Яшка успокаивается, уходит. На выходе бросает, чтобы завтра не приходил, - нечего мне тут делать. Эхом слышу слабый женский вскрик. Сердце радуется: знаю, она это. Волнуется. 17 июля Сегодня дело вершится. Я и стоять тут не должен, прогнали меня, а всё равно прячусь в закрытой комнате, поджидаю. За это время многое поменялось. Один чёрт убедил другого, на иной стороне я теперь. Слышу, как мимо топают конвоиры, в подвал всех ведут, вдохнуть толково не могу даже. Сердце колотится. Сейчас-то и должно случиться. Смогут ли увести её? Не предадут ли? Смотрю на девочку рядом - будто и не боится. Держится прямо, глаза в одну точку направлены. Издалека похожа очень, а всё не царская дочь. Я-то вижу. А убийцы не жили с ними, сложится, не заметят даже. Через секунду грубая рука вталкивает моё наваждение в комнату и забирает эту, подменную. Надеюсь, Государю хватит ума не выдать, что чужая. Схватываю княжну, держу крепко, не даю вырваться. Трепещется, пока не замечает, кто я. Затихла. Стала тоже прислушиваться, трясётся мелкой дрожью. Я отпускаю. Внутри переворачивается всё. Шаги быстрые послышались, но быстро стихли. За стульями, что ли, ходили? А через минут несколько стрельба начинается. Тут и я задрожал. Страшно - до жути, а делать нечего. Найдут нас - и пропали мои старания по замене. Сам погибну. Стреляют недолго, быстро пули стихли. Грубые ботинки почти сразу застучали обратно, беготня началась. Закончилось всё, видать. Быстро очень. На мгновение прикрываю глаза - молюсь за души. Сам на руку нечист, да, надеюсь, спасённая душа зачтётся на суде. Только спасти нужно. Поворачиваюсь к ней: смотрит на меня глазищами большими, моргает часто, а слёзы так и текут по её щекам. Но молчит, не пищит даже. Понимает, наверное, что у неё у одной шанс есть. Нахожу в полутьме девичью ладонь и крепко сжимаю. На миг содрогнулась, но сразу выпрямилась. Даже шагнула вперёд, словно хочет выйти туда, под пули. Резко дёргаю обратно. Погубит не только себя, но и меня следом - мне теперь одна дорога. В ответ вновь сверкает заплаканными глазами, но принимает. Останавливается. Выходим мы под покровом ночи, пока другие в леса уехали. Тела с собой увезли, конечно. Ей не даю остановиться ни на секунду - нечего тут смотреть. Мчим во весь опор. Благо, на коне она с малолетства, не боится. Останавливаемся в таких же лесах, что и родню её погребли, лишь когда совсем с седла от слёз начинает валиться. Истерия. Приходится спешиваться. Чуть касается земли, сразу на траву падает, да завывает. Хожу кругами, курю. Чуть вой стих, присаживаюсь рядом. Веду ладонью по волосам, осторожно так, чтобы не спугнуть. - Настенька… Она только вздыхает и затихает, не шевелится. Затем и вовсе заснула - так я её и везу дальше.***
- И не страшно было? - Чего не страшно? - Довериться такому? - Он меня у смерти забрал, чего мне было бояться. А страх с тех пор так и остался в доме Ипатьева.