со мной быть просто. но не в этот раз.

      мише кажется, будто у него в груди дыра. всепоглощающая червоточина.       и это больно. физически — нет, но морально миша уже устал. устал справляться. устал пытаться. устал от этой усталости. просыпаться утром и, беспомощно пялясь в потолок, хвататься руками за тонкую ткань футболки, бить кулаками куда-то в область груди будто это поможет возродить что-то уже давно умершее внутри, до боли закусывая губу, отчего на ней тут же выступают алые капли крови. сглатывать подступающий комок, зажмуривать до черных точек глаза — только бы без слез, без лишних срывов.       октябрьское утро пахнет жжеными кофейными зернами, а на вкус оно как тошнота. у бестужева неприятно саднит горло и он с горечью осознает, что в очередной раз словил простуду. твердыми шагами он буквально влетает в распахнутые двери университета, натягивая ворот темной водолазки прямо до чертовски красивого подбородка, чуть вздернутого кверху.       он чувствует каждую пару глаз, направленную на него. они режут его по лицу, проходятся ядовитыми движениями по всему телу. главное не смотреть в ответ, не поддаваться. поддаться = проиграть. проиграть = в очередной раз пуля в сердце, пуля навылет.       привычное дело, ежедневный ритуал, потому что это тот образ, который миша на себя натянул и заставил других в него поверить. потому что так ему было легче.       второкурсник, ведет собственный книжный клуб, любимчик всех без исключения преподавателей, бегло разговаривает по-французски и, что самое главное, как считали однокурсники, — подработка в одном из питерских издательств.       но за всеми похвалами преподавателей, за всеми блестящими рецензиями, опубликованными в журналах и на сайтах, за каждым упоминанием бестужева в литературных кругах петербурга, за дорогими вещами, за ледяным взглядом и едкими высказываниями никто не видел сломанного парня, собиравшего себя по кусочкам каждое утро и снова разваливавшегося к вечеру. никто не видел боли, которая почти стала его частью, поселилась между белоснежными ребрами, делила пространство с сердцем и неприятно давила на легкие, заставляя мишу задыхаться, хвататься за грудь и сдавленно хрипеть, вытирать тыльной стороной ладони слезы, бесстыдно бегущие по щекам.       сквозь шквал мыслей до миши не сразу доходит, что кто-то упорно зовет его с другого конца коридора. и только когда теплая рука с удивительно тонкими пальцами аккуратно ложится на его плечо, рюмин оборачивается, глядя в упор на улыбающегося рылеева.       — черт, мишель, шаг у тебя, конечно, — не угнаться, — пропевает довольный чем-то кондратий.       «merde, этот парень просто поток солнечной энергии, от которой буквально слепнешь, но которая настигает всегда в самый неподходящий момент», — думает про себя миша при любой встрече с поэтом.       — какой есть.       коротко и ясно. ему не нужны лишние разговоры. не нужны лишние люди. он сам по себе и его все устраивает.       тогда что это неприятно кольнуло внутри? чертова совесть дала о себе знать как сигнал на мишину недружелюбность, ведь рылеев ему нравится. за то, что не задает лишних вопросов. за то, что не лезет в личную жизнь. за то, что не притворяется с ним. нравится, потому что простой. и миша в глубине души знает это. знает, но принимать это не хочет. ведь, как сам он считает, нравиться = очередная привязанность. очередная привязанность = очередные проблемы. проблем у рюмина более чем достаточно.       — новый препод по культуре горяч, — подмигнув, констатирует поэт.       резко остановившись посреди многолюдного коридора, миша заинтересованно смотрит на парня в упор.       — здесь и без моего комментария обойдётся, сам все увидишь.       момент — и от рылеева остается только воспоминание и отголоски его слов в голове. он исчезает в толпе так же быстро, как успел вообще появиться.       недосказанность миша не любит.так же, как и новых преподавателей.       сергей выкуривает вторую за последние пятнадцать минут сигарету, выдыхая едкий дым в воздух над собой. студенты проходят мимо, заглядываясь на него. он это видит. ему все равно. ему эти лица видеть изо дня в день на протяжении неизвестно скольких лет. пока жизнь не забросит его еще куда. пока не научится узлы вязать. пока не появится в полке старого покосившегося стола дома блестящий больным блеском кольт с одной единственной в магазине.       у него пара через семь минут тридцать восемь секунд, а все, чего ему так хочется, — утонуть в собственном стаканчике черного крепкого, противно остывшего, в который он стряхивал пепел. его чернота так и манит. и все проблемы разом с ним захлебнутся, исчезнут. сотрутся — будто и не было вовсе.       он тушит окурок носком поношенных вансов. запускает руку в темные волосы и шумно выдыхает. чувствует холодную каплю дождя на щеке и сбегает со студенческой курилки, будто сам — девятнадцатилетка, попавшаяся с дешевым косячком на глаза преподавателя.       в аудитории душно. многолюдно. голоса смешались. и это давит на слух. раздражает. хочется закрыть уши ладонями и не слышать не слышать не слышать никого.       сергей скидывает рюкзак с плеча и валится обессиленно на преподавательское кресло, массируя виски, в которых так надоедливо пульсировало с самого утра.       сдавленный шепот проходится по кабинету, стоило ему только показаться в дверях, и его это непреодолимо раздражает. хочется вскочить с места, ударить по столу так, чтобы разряд по телу от боли. чтобы хоть что-то почувствовать.       муравьев смотрит на собравшихся из-подо лба, пролистывая ленту инстаграма и толком не вглядываясь в фотографии и описания. до него обрывками долетают слова «такой угрюмый» или «у него весь телефон разбитый» или «я бы к нему каждый день на пары ходила, такой красивый, черт» или «у меня такой пуловер еще дедушка носил» или сдавленное хихиканье. он нервно отсчитывает минуты до начала и, еще более нервно, до конца пары,       пока       в дверях — само искусство. в дверях ангел, бросивший эдем, чтобы предстать перед миром. его дыхание словно зов богов. его щеки горят лунным поцелуем. его взгляд режет сталь. муравьев хоть и апостол, но клянется, что ореол, такой слепящий, такой манящий, — у парня напротив.       сергей судорожно вдыхает и выдыхает, пока смотрит в эти глаза, бесстыдно рассматривающие его жалкие двенадцать секунд. он знает это наверняка, потому что его сердце выбивает столько же ударов, пока этот парень медленно проходит мимо и поднимается на место.       в голове ни одной мысли о предстоящей лекции, но все об одном — острые плечи, облаченные в черный, и копна пшеничных волос.       муравьев передумал покупать кольт.              

~

      ноябрь обжигает. холодом по коже неприкрытой шарфом шеи. горячим чаем по потрескавшимся от ветра губам. противоречивостью слов, которые с этих же губ слетают. коктейлем из раздражения и апатии по органам внутри.       библиотека тонет в хандре и тусклом свете осеннего дня, чуть пробивающегося сквозь огромные книжные стеллажи.       всюду здесь одиночество букв и ветхость книжных обложек. паркет сдавленно пищит, скрипит, молит ступать осторожно, не царапать уже и без того расцарапанную поверхность.        и миша знает об этом. ступает своими грубыми ботинками мягко, словно кошка, преследующая свою мышку. острые когти — цап.       бестужева ноябрь так же сцапал. сдавил в тиски так, что не вдохнуть — ребра треснут, раскрошатся на костную пыль.       он бродит между полками, вглядывается в названия, наивно ищет среди них свою пьесу, но его история не из разряда happy end, пусть поищет в разделе шекспировских драм — шансов больше.       миша чувствует себя несчастной джульеттой и, подобно ей, не отпускает мысль всадить себе кинжал — прямо в сердце, расковырять этот ноющий, зудящий орган, — всадить по самую рукоятку и все на этом.       но он держится.       пока есть силы держаться.       первый ряд, второй; он засматривается на резные буквы «грозового перевала», пока в голове болезненно мелькают вырезанные памятью, въевшиеся в воспоминания слова «он и любить, и ненавидеть будет скрытно и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят».       легкие гудят, а сердце рвется вон из груди, слышно, как отбивает удары о клетку из ребер, когда откуда-то над ухом, опаляя нежную кожу висков жарким дыханием, слышится протяжно сладкое «приве-е-ет».       бестужев дергается едва заметно, пытаясь унять одолевшее его волнение. никогда он не признается, что человек смог заставить его что-то подобное чувствовать.       никому.       в особенности апостолу, который за ним как приклеенный по пятам с тех пор, как только увидел его. собирает каждый мишин вдох-выдох, каждый взмах ресниц над белой фарфоровой кожей, готов каждую веснушку на носу сосчитать и собрать в свою коллекцию.       «я тогда толком лекцию вести не мог, все на тебя смотрел» — вверил ему как-то сергей, прежде чем исчезнуть за холодными дверьми деканата, прежде настолько красивых мужчин не встречавших, как думалось тогда мише.              они курят между парами за универом, передают друг другу книжки, иногда идут молча, плечом к плечу, пока осень задыхается в тусклом небе и холодном дожде, сгорает вместе с уже почти полностью опавшей листвой, оставшейся догнивать среди оставшихся дней.       рюмин чувствует, будто предает себя, предает свои принципы, когда в одном конце коридора встречается с глазами, словно осколки малахита, о которые миша режется, сам на них бросается, хватает эту крошку с пола горстями, и в собственные глаза себе сыплет — никак не насытится.       сергей мечется меж двух огней: между       мишей — таким отстраненным, выкуривающим по две за раз, едва выдавливающим из себя хоть какое-то слово, будто что-то сказать для него = грудью под пули,       и       мишелем— жадно целующим его перед лекциями в темноте аудитории, выдыхающим табачный дым ему прямо в чуть приоткрытые губы, дерзко смотрящего и с жаром спорящего, выплевывающего колкости прямо посреди занятия, словно дракон, изрыгающий пламя, обжигающее больше внутри, чем снаружи.              апостол толкает эти шестьдесят килограмм из костей, крови и гнетущего чувства безысходности прямо на стеллаж. миша лопатками упирается прямо в полки, пара книг громко валятся на холодный паркет.       глаза у сергея горят диким огнем, его взгляд мечется по лицу младшего по траектории глаза —> губы —> глаза —> долго-долго губы.       они смотрят друг на друга, не в состоянии сказать что-либо, да и нужны ли слова, когда два их мира вот-вот столкнутся, соединяясь так, что не отличить будет, где начинается       миша с его чувством собственной важности, не позволяющим каким-то (очень) красивым мужчинам вот так с ним себя вести, играть в игры < поймай меня, если сможешь, а если сможешь, целуй меня жадно, целуй меня так, будто в последний раз >,       и где заканчивается       сергей, уставший, обессиленный, обезнадеженный, но до одури влюбленный — так, что сносит крышу и толкает на необдуманные поступки, за которые (вообще) потом не стыдно, потому что, если так подумать, то что ему терять?       губы у миши на вкус как ежевика, как закат в апреле, как ангельские трели, и муравьев без понятия, когда он заслужил у бога амнистию, и тот послал ему в дар парня, сладкого как сахарный кубик, блестящий на солнце.       зажимает тонкие запястья так, что синяки неизбежны, но младший и не против, он весь — покорность, а сергею больше и не нужно. запускает руку в золотистые кудри, пальцами оттягивает мягкие пряди, а миша и рад стараться. запрокидывает назад голову, больно ударяясь об полку, но подставляет худую выстраданную шею своему апостолу; сглатывает нервно, импульсивно. здесь только два варианта: вцепиться в эту шею зубами, оставляя пестрые раны, выпить кровь всю до капли и бросить это тело снова умирать, но умирать по-настоящему, физически истощаясь, но ликуя морально. или. целовать нежную кожу до состояния экстаза, пока дрожью не покроется. оставлять крошечные галактики, которые мишель стыдливо прикроет воротом водолазки. сцеловать каждый дюйм, каждый атом с этой гордой, но желанной шеи.       и сергей выбирает последний.              — даже не думай завышать мне за это оценки. я и так прекрасно справляюсь.              говорит горделиво, поправляет низ бесстыдно задранной кверху рубашки. в глаза не смотрит. играется. и муравьев знает. следит за мишиными смущенными, слегка мальчишескими движениями. подбирает рюкзак и упавшие книжки; небрежно толкает их в полку, чуть спотыкается на повороте и исчезает, не попрощавшись. словно он — видение. словно и не было вовсе.              

~

      муравьев присутствует на каждой встрече мишиного книжного клуба; ухмыляется с задних рядов, пока миша елозит на месте, не в состоянии удержаться, говорит о уайльде и ремарке, но со старшего глаз не сводит. хочется дать себе пощечину за столь открытое проявление слабости, хочется выть и руками за волосы хвататься, глаза зажмуривать, пока яркие искры мелькать не начнут и пока образ сережи из сознания не сотрется.              он тянет апостола за ворот джемпера в дальний коридор, где пахнет геранью и перегорела лампа, чтобы грубо толкнуть брюнета к стене, отпечатать на его обветренных губах след от своих собственных.       цепляться за руки. дышать друг другом и друг другом задыхаться.       бестужев ведет носом по впалым худым щекам, мягко целует сережин подбородок, кончик носа, встает на носочки, чтобы невесомо коснуться висков       и       — до свидания, сереж.              предмет муравьева мишель сдает автоматом.              

~

      зима холодная до дрожи внутри, до содрогания органов от шестнадцатиградусного мороза.       сергей держит мишины руки в своих, до красноты растирая эти худые бледные пальцы, пока последний, уставившись в снег, выдыхает в морозный воздух последние остатки тепла в своем теле.       все силы уходят на то, чтобы сдержать дрожь в руках, которая вызвана больше прикосновениями теплых рук сергея, которые будто миллионы искорок, бодрящих и покалывающих, пробегают по кончикам пальцев, вверх к кисти, через плечо и стреляют прямо в сердце, зажигая в нем жизнь.       сердце у мишеля живое оказалось, и он в смятении: греет муравьев его руки или отогревает нервно бьющийся орган от сантиметровой корки льда, покрывшей его уже так давно, что и не вспомнить даже.       — может, по пивку вечером? — хриплым после долгого молчания голосом выжимает из себя сергей. смотрит на взъерошенные пряди, чувствует как они пахнут лимонной цедрой с сигаретным дымом вперемешку. чувства у апостола тоже вперемешку.              — может.       бросает небрежно, руки осторожно от сергеевых больших ладоней одергивает. глаза свои стеклянные от снега отдирает, смотрит на муравьева строго, а внутри все кричит, все толкает его к старшему. схватить за руки, в губы вцепиться и целовать целовать целовать. так долго, чтобы губы онемели, чтобы подсохшие трещинки разошлись и металлическая кровь вниз по устам, к подбородку.       исчезает в темноте январского утра, пока снежинки, нервно кружащие в воздухе, оседают, словно звездная пыль, на пшеничных прядях.       в квартире у муравьева пахнет печеньем и дешевым портвейном.       миша сидит, подогнув под себя одну ногу, уставившись в кружку с чаем, горячим, с лимоном кислым-кислым, прямо до искр на языке, и думает, что согласился as minimum на пиво и сопутствующие разговоры ни о чем и обо всем сразу, а получил лицезреть такого домашнего, взлохмаченного сергея as maximum. и этим максимумом миша наслаждается как может.       серый кот, удобно устроившийся на коленях у старшего, мурлыкает, а бестужев эту морду усато-довольную в мыслях уже больше десятка раз с худых коленей парня столкнул и сам на них вальяжно уместился, утыкаясь носом в шею, запах которой слышал, казалось, даже во сне: чернила, сигареты и лавандовый кондиционер. апостол пахнет как жизнь, как теплый летний день.       миша толком не знает, как пахнет жизнь, но уверен, что она именно так и пахнет.       сергеем.       у него пальцы в облепиховом варенье измазаны и он их облизывает без задней мысли. муравьев напротив горячим чаем давится, задыхается, жидкость чуть ли из носа не валит, пока чертенок этот смотрит вопросительно, невинно, будто не догадывается, что дело в нем.              всегда в нем.              мишель осматривает личную библиотеку апостола, скромную, но действительно того стоящую. пролистывая страницы, он видит бесчисленное количество карандашных и чернильных заметок, порой загромождающих текст, потому что поля бесстыдно малы, а почерк владельца необъятно большой, стикеры, кляксы, вопросительные знаки. миша не вчитывается — все комментарии и так знает; не раз ведь с сергеем обсуждали, спорили, к общему выводу пытались прийти.       и почему-то эти книги такими родными стали. обхватывает ладонями и к груди прижимает. нескончаемые чувства. неудержимые эмоции. сережа в кухне гремит чашками. пушистый кот ласково трется о ноги, мурлычет.       впервые бестужев чувствует себя спокойно. впервые бестужев чувствует себя дома.       

~

      в марте рюмин слушает «белую ночь» и «гагарин, я вас любила», пока пачкает новые белые кроссовки в свежей весенней грязи. солнце нещадно растопило снег на питерских улицах. на шее слегка ноют свежие багровые пятна и уже выцветают старые, чуть желтоватые, на сердце уже не так много гирь, в руках — папка с конспектами.       пятнадцать минут — и встреча с сережей на университетской курилке, привычное молчание, неловкий чмок в губы и «встретимся вечером?». на губах вкус выпитого двадцать минут назад приторно сладкого капучино, а хотелось, чтобы сережиных.       телефон сдавленно вибрирует в кармане. проводит пальцем по дисплею и тут же появляется иконка с любимой фотографией и забавной подписью, а под ними мессендж из разряда «такое даже рылееву в голову не придет спросить».              культ апостола: почему в первой части «трех товарищей» ленц называет робби стрельцом, но в конце выясняется, что действие происходит в марте?       культ апостола: я думал, стрельцы осенью рождаются              

миша француз: huh?

             короткое сообщение остается непрочитанным. на курилке муравьева нет. внутри у миши какая-то струнка туго натягивается. уходит в мысли. лишнего надумывать не хочется, но по-другому никак. по-другому миша не умеет. он знает, что не имеет значение как, если в любом случае это «по-другому» будет не менее больнее.       покурить не остается. даже если очень и очень хочется.       во время форточки на второй паре рюмин ледяными пальцами перелистывает очередной французский роман в библиотеке. в наушниках электрофорез вторит ему, что «сложно быть рядом с русской принцессой», и миша одними только губами подпевает любимым строчкам. у него внутри все трепещет при звуках любимой песни. какое-то необъяснимое счастье разливается в крови, мышцы хотят податься излюбленным мелодиям, начать медленно двигаться в такт. но парень только тихо постукивает носком кроссовок о темный паркет, полностью уйдя в свою реальность.       сухие губы целуют в шею сзади. по телу электрический разряд. но миша не дергается. прядь волос спадает на глаза, полностью заслоняя за собой текст. а он стоит так дальше, не в состоянии понять: это так тело требует сергеевых касаний или он в действительно сзади стоит, ухмыляется своей улыбочкой, за которую хочется повалить наземь и искусать эти губы бледно-розовые нещадно, готовый вот-вот обхватить большими руками, к себе прижать, крепко обнимая.       поворачивается резко. видеть апостола сейчас — крайняя необходимость. такая же жизненная, как кислород. готов спорить, что все же сережа ему нужнее. пусть и задохнется.       разочарование сбивает его с ног, валит неподъемным грузом. миша медленно опускается, почти валится на исцарапанный пол, обхватывает колени худыми руками.       внутри что-то неприятно сдавило.       склизкий ком горько подкатывает к горлу.       ему кажется, что у него пропадает пульс.       когда ненарочная привязанность успела превратиться в жесткую нужду? в сильнейшую привычку.       теперь рюмин яснее ясного осознает, что сергей — его пожар в груди, и имя его на мишином истерзанном, склеенном-переклеенном сердце огнем выжжено.       правый наушник перестал работать.       теперь рваное, тяжелое дыхание гулом отдается в ушах.       никакого муравьева рядом нет.       телефон хватает судорожно. глаза пеленой застилает. на автомате набирает короткое       

      

миша француз: нужно встретиться. срочно.

      культ апостола: миш, у меня пара       

миша француз: у тебя две минуты.

      

      они встречаются на лестничном пролете между вторым и третьим. здесь холодно. со стен тоскливо осыпается штукатурка. пахнет пролитым на ступени кофе и жженой бумагой.       муравьев нервно посматривает на разбитые часы на руках. крошечный кусочек откалывается в очередной раз. скоро от них ничего не останется. как и от сергея.       волнуется. руку свою большую в волосы запускает.       бестужев тянется медленно, за осыпающиеся белым крошевом стены держится.       ловит пронзительный взгляд и внутри все болезненно сжимается. сдавливает. болит. ранит. осколками.              — я без тебя не могу. мне без тебя никак.              сдавленный голос. с хрипотцой.       сотни раз прокуренный голос.       связки тянет, режет.       глаза напротив в недоумении. глаза напротив горят голодным блеском, а руки привычно тянутся к родным запястьям. сжать бы эти тонкие пальцы в своих и греть греть греть. поцелуями покрывать, сцеловывать каждую ранку, каждую трещинку на бледной коже.       тишина душит обоих. апостол не в состоянии мыслить трезво. апостол просто не в состоянии. для него мишины слова словно литр ядреного рома в одно горло; словно кричать много лет подряд; словно головой об стену, да так, чтобы раз — и все.       молчание тянется. последней кокаиновой дорожкой, вдыхаемой заядлым наркоманом; медовой струйкой; патокой; ирисовой конфетой. только от этого молчания во рту ничуть не сладко.       горько.       как после рвоты. как после больной истерики. как после недосыпа.              миша смотрит. по-щенячьи глаза свои раскрывает и невинно ресницами хлопает.       как крылья бабочки.       бабочки умирают. сгорают на солнце.       миша и есть солнце.       сергей сгорел.              — ты мне нужен.       выпаливает. не то, что хочется. не то, что думает.       а думает он, что       россыпь веснушек на мишином носу подобна крошечным созвездиям.       мише как никому другому идет черный.       у него кожа пахнет жвачкой и пломбиром.       свитера у бестужева в шкафу с дурацкими рисунками совсем не дурацкие.       у него улыбка красивая.       вкус в музыке у него бесподобный.       хочет тонкую кожу век целовать и в глаза эти карие всматриваться.       волосы у миши так красиво блестят на солнце.       бестужев забавно морщится, когда ему что-то не нравится.       щеки у него на морозе краснеют, и хочется их руками своими накрыть, чтобы не замерзали.       своим его называть.       и никогда ни за что не оставлять.              лестничный пролет сохранит их обрывки взглядов, соленый поцелуй и тихие признания.       им бы оторваться друг от друга, разойтись — сереже на пару, а мише к ним готовиться,       но       они так и стоят, как два дурака, лоб в лоб, и смотрят вниз — на переплетенные пальцы и как ребра друг у друга поднимаются. вдох. выдох.       дыхание одно на двоих.              — в три на курилке?       — в три на курилке.              раны на сердце у миши начинают затягиваться.              

~

      

      бальзака мишель не любит, но когда ему читает сергей, он любит каждую написанную историю.       голос муравьева он, конечно, любит в сто крат больше.       вбирает в себя каждое слово. запоминает каждую букву, пуская гулять по телу, растворяться в крови и приятной тягой отдавать по всему телу.       а может это близость старшего так сказывается. черт бы его знал.       бестужев кутается в огромный плюшевый плед, каждой клеточкой ощущая приятную ткань сережиной домашней футболки.       на прикроватном столике свечи и мишин экземпляр «франкештейна», старенький, с помятой обложкой, с кучей торчащих изнутри бумажек. красным на них алеют большие круглые буквы — сережа постарался.       муравьев стоит в дверном проеме, опираясь на косяк. шея, пестреющая свежими синяками, приятно ноет.       в руках две кружки с дымящимся эрл греем. обжигает точно так же, как смотреть на мишеля.       «мне две сахара, — кричит рюмин со спальни и его чуть сиплый, простуженный голос эхом разносится между одинокими белоснежными стенами. — и в кружку со смешной собакой!»       смешная собака с надписью привед я сирожа — мишина любимая. понятно, почему.       сергей тот еще приколист.       у них в планах — обсуждать мольера, критиковать систему, молчать, грызть ореховое печенье, целоваться       и       любить.       очень сильно.       потому что заслужили.