Чудовище

      Сначала это похоже на то, что принадлежит ему, на то, что живёт глубоко в нём: ледяной холод, запах лекарств и крови, приглушённый детский смех — искажённый, уродливый. Шорох перьев под ногами…       Но когда он нащупывает в кромешной тьме ржавую скрипучую дверь и открывает её, тогда Игорь понимает: это не его тьма.       Он сжимает и разжимает пальцы, воплощая в ладони мягкое белое перо, — те крохи, что остались в нём от погибшего божества. Игорю нужен свет этого пера.       Потому что это не его тьма — и это не его сон.       В его сне за решёткой он нашёл бы другое чудовище. Чудовище, которое несколько лет назад снилось ему каждую ночь.       У того чудовища, у того Разумовского были горящие золотом глаза и окровавленные, искривлённые в оскале губы.       У чудовища перед ним глаза холодного чистого цвета, а бесцветные губы испуганно поджаты.       Чудовище, выхваченное из чернильной темноты тёплым светом пера, сгорбилось на полу в грязном углу, вжалось в стену худым телом, запакованным в белую больничную рубашку.       Этот Разумовский не вызывает в Игоре ярости — привычной, удобной, согревающей. Ему пусто.       — Где другой? — собственный голос кажется Игорю угрожающим: чужой сон искажает его. Игорь хмурится.       — Другой?.. — переспрашивает этот. Голос у этого слабый, сиплый, надорванный — как будто он не пользовался голосовыми связками с последней их встречи.       Игорь молчит — и, наверное, его молчание становится исчерпывающим ответом, потому что этот опускает глаза. Его ресницы дрожат.       — Другой… Его нет.       — Нет — здесь? — уточняет Игорь.       Этот слабо мотает головой, едва встряхивает длинными грязно-рыжими волосами.       — Его нет нигде. Он исчез. Он был уничтожен… Тогда.       Игорь хотел бы не понимать, что значит это «тогда», — но он понимает. Хотел бы не вспоминать — но он не забывал. Перо продолжает греть ладонь.       — Если того, другого, больше нет, что продолжает держать здесь тебя? — Игорь обводит свободной рукой тесную палату-камеру-клетку. — Почему он запрятал тебя настолько глубоко?       — Потому что я — Тряпка, — говорит этот таким тоном, словно его слова действительно что-то объясняют.       Игорь вздыхает.       — Как хочешь. Тряпка так Тряпка.       Он садится на ледяной пол напротив Тряпки — Тряпка пытается спрятаться от его взгляда, поджимает пальцы на ногах, втягивает голову в плечи.       Пол усыпан осколками и пустыми шприцами. Окроплённое чёрными брызгами стекло поблёскивает в темноте. Игорь крутит стержень пера между пальцев.       — Он что, боится тебя сильнее того, что исчез?       Тряпка моргает, дёргает тонкими губами:       — Да.       — Ты знаешь, почему?       Когда Тряпка молчит, не слышно даже его дыхания. А его шёпот похож на шелест птичьих крыльев:       — Потому что я страшнее.       Игорь удивлённо разглядывает его худое лицо, худые плечи, худые руки, обнимающие худые колени.       Да, он действительно страшный: страшен отголосок желания согреть его ладони в своих. Игорь болезненно морщится.       Тряпка двигает белыми губами:       — Ты ошибаешься, Игорь. Того, другого, он создал не для того, чтобы защититься от внешнего мира. Он создал его, чтобы защититься от меня.       Игорь прикрывает глаза. Вот как. Вот как…       Холод, уродливый детский смех — и страх перед собственным бессилием. Игорь больно сжимает перо в ладони.       Этого достаточно — этого слишком много. Он хочет уйти. Но это не его сон — и этот сон не хочет его отпускать.       — Мне нужно узнать, почему он позвал меня сюда, — догадывается Игорь. — Пусть скажет то, что хотел сказать. И я уйду.       Тряпка заглядывает в лицо Игоря исподлобья.       — Он не звал.       Игорь ни за что не пришёл бы сюда по собственной воле — он усмехается.       — Если меня позвал ты — значит, позвал он.       — Я — не он, — горячо шепчет Тряпка.       Его узловатые длинные пальцы бесконечно цепляют, мучают друг друга.       — Он. Настолько же, насколько был им тот, другой, — возражает Игорь, и лицо Тряпки искажается от эмоции, похожей на отчаяние — это самое яркое из всего, что Игорь разглядел во тьме этого сна.       — Говори, — приказывает Игорь.       Тряпка капризно поджимает губы, сводит брови к переносице, вскидывает подбородок. Игорь думает, что он собирается отомстить упрямым молчанием, — но слышит неожиданно злой, живой голос.       — Тогда ты сказал, что прощаешь: он думает, что ты простил не его, а меня, — лихорадочно отбивает зубами Тряпка. Его глаза блестят, его рот искажается — прежде чем выплюнуть резкий крик: — Он возненавидел меня за это ещё сильнее!       Эхо выскальзывает за пределы железной клетки, прошивает тьму за ней, скачет попрыгунчиком, удаляясь, затихая. Когда последний отзвук тонет за пределами сна, Тряпка разом оседает, сдувается — опускает голову так низко, что кончики волос касаются его босых ступней. Съёживается всем своим тонким телом.       Игорь устало смотрит в его макушку. Хочется рассмеяться — хотя ему совсем не смешно. Игорь осторожно гладит тёплое мягкое перо пальцами.       — Невозможно простить человека на одну треть. И даже наполовину, — тихо говорит он. — Прощение — это тебе не больничные обеды. Его не выдают порциями.       Тряпка крупно вздрагивает. Он отрывает лоб от коленей, осторожно выглядывает из-за спутанных прядей. Игорь тоже поднимает голову — смотрит вверх, подсвечивает потрескавшийся потолок.       — Эй! — окликает он. — Если захочешь услышать меня снова — сначала услышь себя. Поговори со своим чудовищем.       Игорь тяжело поднимается с пыльного пола и, помедлив, делает шаг навстречу Тряпке. Делает шаг навстречу Разумовскому.       — Держи, — протягивает он перо. — Здесь слишком темно.       У Разумовского холодные недоверчивые глаза и холодные недоверчивые пальцы: он осторожно касается ими пальцев Игоря, прежде чем дотронуться до пера.       Но когда перо оказывается в его ладонях, когда льнёт теплом и светом к его коже, холодные недоверчивые губы Разумовского разбивает улыбка.       Игорь успевает заметить её прежде, чем просыпается.