***
Она вызывала у него отвращение. Он знал, что уничтожит её. Том всегда так делал. Она покорится его воле, преклонится перед ним и сломается. Это случится. И это будет великолепно. Он слышал о её огне, о её духе. Но только когда увидел воочию, понял это. Она металась в агонии перед ним, избитая, но не сломленная, ещё нет. Она была воплощением всего, что он стремился уничтожить, всего, что, как утверждали его последователи, было неправильным в этом мире. Она была здоровой, непорочной, преданной и… маглорождённой. Он презирал странную случайность её рождения. Он насмехался над ней за её преданность. Он ненавидел девушку за её страсть. Но именно эта страсть должна была остановить его. Грязнокровка яростно боролась, хотя бороться уже было не за что. Он позаботился об этом. И все жё она кусалась, царапалась, брыкалась, яростно кричала. Окружённая врагами, обречённая на верную смерть, она всё равно горела. Её огонь был настолько ярким, что Том стремился лишь погасить его и наконец покончить с этим. Она была последней. И пока она лежала, марая паркетный пол своей грязью, он чувствовал это. Её огонь грозился выжечь его, когда они встретились взглядами. И почему-то ему захотелось этого огня, силы и мощи, которые поддерживали в ней жизнь, хотя так много людей погибло. Именно в тот момент, когда её тело изогнулось, а сама девушка так и не сломалась, Том всё понял. Она принадлежала ему. Её тело принадлежало ему.***
Он был одновременно раздражающим и завораживающим. В его речи чувствовалась манерность, попытка подражать аристократам, которыми он себя окружал. Его высказывания, хоть и немногословные поначалу, были ёмкими и пространными, чтобы скрыть реальность его происхождения. Он контролировал себя, обдумывая каждую фразу, прежде чем осмелиться произнести её. Её выздоровление было медленным и мучительным. Её разум отказывался приспосабливаться к обстоятельствам и был травмирован пережитым. Тело было вялым — и временами казалось, что совершенно не слушается. Он непостижимым образом решил оставить её у себя, поэтому, как и большинство, она подчинилась его воле и в конце концов пошла на поправку. Он часто навещал её в период выздоровления, его голос был единственной отрадой в жизни, полной бесконечного молчания. В эти тихие моменты он говорил с ней откровенно, её неспособность пошевелиться или что-либо ответить, казалось, наполняла его маниакальным весельем. Его пронзительные глаза словно смотрели прямо в душу, когда он увлечённо вещал о совершённых им злодеяниях, и о тех, которые он планировал на будущее. Том применял свой голос как оружие, желая исцелить её тело, но не делая никаких исключений для разума. Вместо этого мягкий сибилянтный тон, лишенный какого-либо сочувствия, эхом отдавался в сознании по бесконечному кругу, заполняя своими словами её пустеющее одиночество. Её день был наполнен ясными снами о жизни, которую она потеряла, и кошмарами — ужасающими видениями того, чего она так боялась в будущем. В конце концов её разум и голос вернулись к ней, хотя полный контроль над телом не появлялся ещё какое-то время. И всё же Том продолжал день за днём посещать её крошечную тюрьму, принося с собой книги и новые теории для обсуждения. Он убеждал её исследовать, учиться и в конце концов вступать в дискуссию. Его учтивый тон и показная фамильярность приводили её в замешательство, заставляя чувствовать себя более неуверенно и настороженно. Пройдут дни, прежде чем она посмотрит на него, недели, прежде чем заговорит с ним, и месяцы, прежде чем она начнёт тосковать по нему. И она тосковала. Её часы, минуты, секунды были переполнены им. Её мысли и сны. Едва ли оставалось что-то, что он не поглотил собой. И когда это снова начиналось, когда её мысли о нём начинали ослабевать, утекая как песок сквозь пальцы, он внезапно появлялся, как будто она звала его. Каждый день, хоть и в разное время, оставляя её в постоянном напряжении — смеси из благоговейного страха и острого ожидания. Она отчаянно жаждала компании и в то же время ужасалась тому, что хотела этого от него. Она начала жаждать и если не наслаждаться, то хотя бы мириться со временем, проведённым с ним, несмотря на внутреннее смятение, но, бывало, что он исчезал на несколько дней, и вычленить закономерность, когда это случится, было невозможно. Именно в эти дни её пытки начинались заново. Отчаянная мысль о том, что он может никогда не вернуться, что без него её жизнь обратится в одинокое небытие, лишь в воспоминание о некогда былом существовании, была единственной, что удерживала на плаву её разум. В конце концов внешний мир перестал для неё существовать. Время измерялось только принесённой едой и его визитами. Когда Гермиона впервые поняла, что, как бы сильно она ни презирала его, она также скучала по нему, именно тогда её сердце разбилось вдребезги.***
Она заинтриговала его. Вопреки всему, она выжила, даже сохранив свой разум. Истерзанный, но не сломленный, пока нет. Он запер её, решив найти корень этой одержимости. Ибо она стала для него навязчивой идеей. Том желал, чтобы её страсть поглотила его. Он вылечил её и ухаживал за ней, пока она окончательно не поправилась. Её разуму потребуется время для полного исцеления, но именно его он хотел изучить. Грязнокровку называли самой яркой ведьмой своего возраста, и когда она пришла в себя, то не разочаровала. В ней были энергия и страсть, облачённые в факты и логику. Она жадно поглощала информацию, которую он ей давал. Она не пересказывала узнанные факты, а анализировала и интерпретировала их по-новому. Её ум мог конкурировать с его собственным. Её сила была на одном уровне с его, хотя с течением времени она, казалось, забыла, что вообще может ею владеть. Она медленно приспосабливалась к своему новому положению. Она была для него рупором, безопасным местом для обсуждения теорий и идей. В ходе их дискуссий он открывал для себя новые стратегии и тактики. Это было иронично. Ордена больше не существовало, и именно его последний член помогал подавлять то небольшое сопротивление, которое еще маячило на границах. Её прежняя нерешительность ослабевала с течением времени, пока она не стала казаться жаждущей встречи с ним. Отчаянно нуждающейся в его признании. Она принадлежала ему. А её разум был открытой книгой, готовой для его изучения.***
Он был одновременно и болью, и наслаждением. Со временем её маленькая тюрьма — хотя она и не могла сказать, как давно, — превратилась в позолоченную клетку. Ей давали одежду, книги, всё, чем она хотела обладать, вскоре оказывалось у неё, стоило только попросить, а иногда даже раньше, чем она успевала сказать. Как-то она упомянула о том, что ей не хватает солнца, и на следующее утро проснулась от солнечных лучей, отплясывающих на лице. Окно было зачаровано: оно могло открываться, впускать ветерок и пение птиц, но не могло пропускать ничего материального. Он по-прежнему приходил к ней почти каждый день. Его односторонние обличительные речи и лекции со временем превратились во взаимные дебаты и уроки. Их беседы, казалось, оживляли что-то внутри него, делая его почти сговорчивым, почти человечным. В большинстве случаев, когда он уходил, Гермиона не помнила, как она разговаривала. Осознание того, что она не может за этим уследить, иногда повергало её в состояние шока, от которого она приходила в себя лишь спустя несколько часов. Еще труднее было справиться с тем, что всё чаще и чаще осознание не приходило вообще. Когда она надавила на него — что он позволил сделать лишь однажды, — Том сравнил её со своей музой. Их дискуссии подпитывали его гениальные идеи. Её ум словно работал на другой волне, отличной от его, и когда он отдавал ей кусочки пазла, она находила новые, которые он упускал из виду. Она была безопасной гаванью, где он мог высвободиться от тех немногих человеческих эмоций, что оставались у него, и проанализировать свои самые сокровенные мысли. Потому что, действительно, кому бы она об этом рассказала? Она принадлежала ему, принадлежала уже несколько месяцев или, возможно, лет, хотя сейчас она почти не могла вспомнить, с чего всё это началось. Она знала, что стала жертвой его жестокости. Как на словах, так и на деле она страдала из-за него. Но воспоминания об этом были далёкими и туманными. Как сон. Кошмар, пережитый кем-то другим. Образы и видения, которые заставляли просыпаться её посреди ночи оттого, что она задыхается. Абстрактные страхи, легко успокаиваемые банальностями и прикосновениями кончиков пальцев, пробегающих по локонам, серебрившимся в лунном свете. Не было причин вспоминать. Её существование теперь заключалось в мягкости и шёлке, гладких руках и пылких поцелуях. Места, в которых раньше была пустота, теперь были заполнены им. То, что казалось вечностью, проведённой в недостатке любви и прикосновений, теперь было в изобилии. Там, где раньше не было ничего, ради чего стоило бы жить, его слова и прикосновения переполняли её чувствами. Хотя то, что она действительно чувствовала, порой было неясно. Иногда это было ничто и всё одновременно. Слишком много и никогда недостаточно. Это были мягкие прикосновения губ на коже — гладкой, как у младенца, — поглаживания, доводящие до исступления, до жара в крови. Это были шелест сбрасываемых и сжатых в кулаках простыней и одновременно бесконечный крик в её голове, когда она добровольно поддавалась и рассыпалась под ним.***
Она возбуждала его. Поначалу прикосновения были непродолжительными. Предназначенными для того, чтобы укрепить связь. У неё не было контакта с внешним миром, и поэтому он заставлял себя терпеть прикосновения её кожи. Она была тактильным существом, жаждущим тепла и ласки. Он говорил себе, что это необходимо, чтобы она была безвозвратно зависима от него. Он не был уверен, когда это изменилось. Их взгляды задерживались все дольше. Их пальцы случайно соприкасались. Однако он всё ещё контролировал себя, всегда контролировал. Он просто нашёл другой способ манипулировать ею. И всё же прошло совсем немного времени, прежде чем он возжелал её так, как не желал никого другого. Шелковистость её кожи под его пальцами была слишком соблазнительной, чтобы сопротивляться, да и зачем? Она принадлежала ему. Её тело было создано для него. Её прерывистое дыхание заставляло его кожу покрываться мурашками. Её губы были наркотиком, и он принимал его часто и свободно. Она отдавалась открыто, несмотря на свое внутреннее смятение, и он не мог этого не принять. Если он когда-либо и чувствовал, что она может быть равной ему, то это, возможно, было не по способностям, а по потенциалу. В голоде и неутолимой жажде знаний. В той естественной манере, в которой она воспринимала факты и излагала их. Она была идеальным контрапунктом для него. Всем, чего ему не хватало в самом себе и чего, как он обнаружил, ему отчаянно хотелось. Он ощущал её огонь во множестве проявлений и страстно желал овладеть им. Всеми знаниями и силой, еще не сдерживаемой тьмой, вместо этого подпитываемой страстью. И именно эта огненная сила заставила ее оступиться. Эти три коротких слова сорвались с её губ со вздохом, когда она сгорала под ним. Она принадлежала ему. Она преподнесла ему своё сердце на серебряном блюдце.***
Он одновременно был ангелом и демоном. Она была одержима. Гермиона была достаточно здравомыслящей, чтобы осознать это, и достаточно отчаявшейся, чтобы не обращать на это внимания. Она жила ради улыбок, которые, как клялась, только она могла видеть в его глазах. Она жаждала его прикосновений. Она преклонялась перед его вниманием. Он восхвалял её ум и поклонялся её телу так, как она никогда бы не ожидала. Она жила в вечном состоянии агонии и блаженства. Он был сложным. Таким многогранным и остроконечным, что она слишком часто попадала впросак. Но это только усиливало её желание. Ее позолоченная клетка теперь ощущалась как трон. Именно ей он доверился. Именно её он искал. К ней он тянулся и ласкал в беспросветной темноте. Многие ли могли сказать то же самое? В сознании Гермионы они были неразрывно связаны, потому что она знала, что без него не будет её. И по странным причинам, которых она не могла понять, он все еще удерживал её. Не было никаких намёков на то, что это — любовь. Он желал её, хотел — как она предполагала, изначально в качестве предупреждения тем, кто выступал против него. Но теперь он, казалось, нуждался в ней, хотя бы в качестве отдушины, которой он мог бы показать свои слабости, чего не мог сделать перед своими последователями. Она смирилась с этим фактом, желание быть достойной большего горело в ней, хотя Гермиона и ненавидела себя за эту мысль. Не было никаких сомнений, что и она нуждалась в нём. Её единственной целью было доставить ему удовольствие, а единственным страхом — получить отказ, Гермиона жаждала его, как однажды Адам — яблоко. Отчаянно нуждаясь в любом кусочке, который могла ухватить, и она знала, что Том недалёк от её желаний. Как у непревзойдённого актера, каждый взгляд был предназначен для того, чтобы заманить в ловушку, каждое прикосновение — обжечь, а каждое слово — укрепить то, что он выстроил между ними. То, чему он позволил случиться. Когда её разум прояснился, она понимала, что он держит в своих руках хрупкие нити её здравомыслия и что он хочет большего. Он хотел полностью овладеть ею. Он хотел заполучить её прошлое, настоящее и будущее. Он уже давно перестал применять на ней окклюменцию. И даже сквозь дымку она понимала, что его цели не изменились, хотя методы, возможно, и поменялись. Он по-прежнему желал бессмертия во всех смыслах этого слова. Не имея души, которую можно было бы разделить, он искал другой путь, много вечеров проводя в рассуждениях на эту тему. На протяжении многих лет выдвигались многочисленные гипотезы, которые тщательно изучались и опробовались. За всё то время, что они провели вместе, он несколько раз хвалил её за ум, силу и властность. И именно тогда, когда она наконец сказала ему об этом, редкое проявление эмоций выдало его. Холодный фасад на его стоическом лице был разрушен проблеском триумфа. Его взгляд, его руки, его упование сосредоточились на ее животе. Его усмешка рассмешила её, когда она поняла, что он наконец нашел для неё применение. Том не обратил внимания на её прозрение, слишком довольный исполнением своей цели, чтобы даже заметить, как её душа разбилась под его рукой.***
Она нравилась ему. Именно она подала ему эту идею, и именно она даст ему сосуд. Он был многим ей обязан, хотя она никогда об этом не узнает, а он никогда не снизойдет до благодарности. Именно поэтому она стремительно ворвалась в его жизнь. Теперь он был в этом уверен. Вот почему он не опускал руки, взращивал её знания и питал её страсть. Он должен возродиться заново. Его душа была разбита, раскромсана на слишком много частей, чтобы её можно было восстановить или попытаться разделить снова. Вместо этого он должен родиться заново. Это она нашла его. В каком-то непонятном тексте, где были старательно переведены руны. Ритуал обновления и возрождения. Так просто, так совершенно. Всё, что для этого требовалось, — это сосуд и жертва. И она предоставила это ему. Идеальное сочетание интеллекта и силы. Логики и страсти. Это была смесь их обоих, и теперь его невозможно было обуздать. Он с удивлением посмотрел на свою руку и услышал, как она ахнула. Понимала ли она, что дала ему? Понимала ли она, что было сделано? Она принадлежала ему. Он держал её душу в своих руках.***
Он был одновременно её концом и началом. Она потеряла себя. Всё, чем когда-то была Гермиона, теперь было поглощено им, его желаниями и стремлениями. Когда-то она была сияющей звездой, самой яркой ведьмой своего возраста. Её мало кто превосходил в знаниях, силе и способностях. Теперь она была лишь оболочкой своего прежнего «я». Том медленно и методично забирал всё, чем она была. Её разум, сердце, её тело и душу. У неё не осталось ничего, ради чего стоило бы жить. Её мир исчез. Держаться было не за что, поэтому она цеплялась за него. Он владел ею. Но он наконец-то дал ей что-то. Маленькую частичку его самого, заключенную в ней, которая должна была стать его путём к бессмертию. Вместо этого это стало её спасением. Теперь у неё было ради чего жить. Ради чего умереть. Что-то, за что можно убить. Он никогда не увидит, как это произойдет. Она разобьёт его на части.***
Она уничтожила его. Он думал, что она сломлена. Она так стремилась угодить. Так отчаянно нуждалась в одобрении, признании, привязанности. Она помогала ему в его начинаниях, потакала желаниям, исполнила его самую заветную мечту. Том думал, что она принадлежит ему. Но он никогда не испытывал этого, так как же он мог это понять? Как мог он, никогда не чувствовавший этого, понять такую силу? Что может исцелить сердце, восстановить разум, заполнить пустую душу? Это станет его погибелью. Снова. Когда он поймёт это, будет слишком поздно. Она никогда не принадлежала ему. Она разобьёт его вдребезги.