Я старался в одиночку,
но не справился.©
В первый раз это происходит спустя день после похорон. Шиничиро не спит по ночам, пусть даже под его глазами есть синяки, чёрные и глубокие. Вместо сна он предпочитает залезать на подоконник, подбирать под себя длинные ноги и вытягивать энную из двадцати тонких, похожих на лезвие, сигарет. Затягиваться. Порой он позволяет себе спрыгнуть с окна (первый этаж не казался такой уж непосильной преградой) и гулять до восхода солнца, смотреть на горящий Токио, не боясь быть обнаруженным. Обычно он не задерживается: Мансаку, сохраняя режим, спит как без задних ног в комнате, а Шиничиро просто наблюдает за пробуждением Токио, иногда выпивает третью чашку кофе в день, чтобы ночью снова посмотреть на луну, в прозрачном ободе которой… Ресницы все так же были опущены. Губы все так же отдавали голубым оттенком. Она не шевелилась. Не дышала. Ни один мускул не вздрагивал на её лице. Словно находясь за стеклянной стеной, Шиничиро расширенными глазами наблюдал, как деловито разворачивают гроб, как подхватывают тело и на счет «раз-два-три» рывком перекладывают его. Как безвольно при этом запрокидывается мертвенно-бледное лицо, как взлетают и тут же опускаются черные пряди, потревоженные резким движением. Сейчас, на носилках, тело кажется совсем хрупким, словно тающим и исчезающим из этого мира. Мужчины отработанными движениями укладывают свисающие руки, сыплят землей. Шиничиро, не в силах пошевелиться, не в силах вымолвить ни слова, провожает их взглядом. …Каждую ночь Шиничиро вздрагивает, встряхиваяя головой в попытке прогнать призрака. — Черт! — ругается Шиничиро и вытягивает десятую сигарету из упаковки «Malboro». Нервов уже не хватает, и иногда ему правда хочется от всего этого отвлечься. Может, сходить на свидание с симпатичной девушкой. Неловко краснеть перед ней, прятать взгляд и испытывать стандартные подростковые чувства, а не медленно разглагаться внутри, сгорая. Ещё не зная ничего о своём надуманном будущем. А когда-то давно Шиничиро мечтал купить себе мотоцикл. Он не сомневался, что и теперь заслуживает его — аккуратные и новомодные мопеды разных цветов привлекали внимание, когда он проходил мимо. Заработать проблем не было. Даже если и отцу позвонить, тот вряд ли откажет в деньгах — пока он отказывал только в своём внимании. Шиничиро как-то и не просил. Он понятия не имел, почему мать не разошлась с ним, хотя и знала, что, помимо него и Манджиро, на стороне у отца два, а то и больше ребят. Он горько вздыхает. Теперь, когда в голове нет ни одной оптимистичной мысли, он вынимает из пачки сигарет одиннадцатую. Потирает свободной рукой висок, замечая, что пальцы, протертые и посеревшие, немного дрожат. Он не знает, сколько ещё так сидит. Но тот момент, когда пространство снова сгущается, когда становится трудно дышать в поднимающейся вязкой напряженности, он чувствует почти что физически. Этот крик. Изначально он списывает это на людей за окном, на шумный и раздражающий мегаполис — уж в Токио ночами никто не спал. Но спустя пару мгновений звук, тонкий и сокрушительный, не прекращается, более того, увеличивается в громкости. Он звучит в ушах до сих пор. Все тщательно удерживаемое спокойствие как ветром сдувает. Шиничиро как сейчас помнит, как ноги сами сорвались с места, понесли его в незапертую комнату, чтобы в полумраке на разворошенной постели увидеть, что сбитое комом одеяло, балансируя на самом краю, почти свалилось на пол. Скомканная сырая простынь запуталась в ногах странно согнутого, застывшего в неестественной позе мальчика. Слабо дышащего. Тихого. Его белые кудри были всклокочены, рот приоткрыт, и с первого взгляда тот кажется совершенно нормальным. Шиничиро думает, что ему послышалось. А потом Манджиро снова кричит. Срывая нежные связки горла, сжимая пальцы в кулак и ударяя со всей немалой для своей возраста силой по белому покрывалу. Шиничиро, спотыкаясь и путаясь в пальцах ног, тянет его в объятия. * К концу недели пачка пустеет. Чувствуя растекающуюся по венам зависимость, Шиничиро рыскает по ящикам деда или отца, ищет, но не находит. Он не спит уже пять гребаных дней. Ноги ломит, когда он пытается встать утром с постели. В глазах застыли красные вензеля, странным узором растекающиеся до самых век. Живот, как и щеки, уже запал, и Шиничиро начинал избегать смотреть на себя в комнатное зеркало. Проблема заключалась лишь в том, что он мог уснуть. Это угнетало чуть больше обычного. — Что-то ищешь? — спросил Мансаку, внезапно появившись у него за спиной. Он будто наигранно кашлянул, двигаясь той же бесшумной поступью. — Может, помочь? Он издевался. Или, может быть, умел читать мысли. Шиничиро ещё не знал, что от него ожидать, но, чуть не теряя сознание, медленно повернулся к деду лицом и снова наткнулся на этот потрясающий грозный взгляд. О чем он, мать его, думал, когда вот так смотрел на него? Темные глаза наблюдали за ним с такой искренней доверчивостью, что Шиничиро почувствовал какой-то подвох. Эта простая до наивности фраза никак не вязалась с абсолютно равнодушным и холодным тоном, которым Мансаку ее произнес. Шин ощутил, как по спине пробежал привычный холодок, а все чувства напряглись, пытаясь уловить фальшь. Некоторое время он молчит. — Почему Манджиро-кун кричит по ночам? — будто специально меняя тему и отводя взгляд в сторону, задает новый вопрос Мансаку. Шиничиро едва усмехается. — Может, кошмары? — отвечая вопросом на вопрос, он делает паузу, ожидая реакции. Мансаку смотрит на него спокойным, ничего не выражающим взглядом. Сохраняя абсолютно непроницаемое лицо. — …Я не знаю. Точнее, он до трясучки в ногах боится спросить. Мансаку не спорит с ним. Сейчас, летом, он единственный, кто может заметить изменения в этих детях. Ещё вспоминая первую встречу, на перроне, он скрепя сердце все время думал о них. Первому, Шиничиро, на вид нельзя было дать больше шестнадцати. Высокий, если судить по скрещенным длинным ногам, брюнет с довольно отросшими волосами, свисающими до самых ушей неопрятными прядями. Он сидел, прислонившись спиной к боковой стенке зала и опустив одну ногу, часто стучал носком по земле. Тот был уже грязным от внезапно поднявшейся пыли. На нем была стандартная школьная форма: наглухо застегнутая до острого подбородка рубашка и узкие брюки, плотно прилегающие к худощавым коленкам и бедрам. Легкая курточка едва ли могла согреть начинающие раздаваться в ширине плечи. Младший брат, которого он закрывал в тщетной попытке спрятать от чужих глаз руками, казалось, спал. Так могли бы подумать все, кто не видел, как губы старшего то и дело растягивались в улыбке, отвечая на вопросы мальчика, которые, все не переставая, сыпались на брюнета снизу. Длинная светлая челка частично скрывала его лицо, но признаки европейской крови можно было узнать даже без очков, которые Мансаку тогда, слава господу, с собой взять не забыл. Не по возрасту маленький, в большой для своего тельца одежде ребенок мог показаться совсем беззащитным, если бы не хватка тоненьких пальцев, сжимающая плечо брюнета настолько сильно, что тот время от времени морщился. Мансаку привык работать с детьми и уже с расстояния сумел приметить странную силу, расположившуюся в спавшем мальчике. Как и их зависимость друг от друга. Шиничиро тогда, услышав его слова, громко фыркнул. Но тем не менее прижал спящего брата поближе к груди. Они, видимо, сильно дорожили друг другом. Мансаку не смел спорить, будучи человеком, часто находящим общий язык с детьми, давал мнимую свободу двум мальчикам, позволяя, словно загнанным зверям, освоиться, довериться ему и разрешить покормить с руки. Он знал, что чертенок крадёт его сигареты из ящика, знал, что тот не спит по ночам, слышал порой, как шумно он плакал и как его младший брат в судорогах кричал. Ему тоже больно. Может, чуть меньше, чем двух детям, потерянным в пространстве и времени, но примерно. Мансаку не спорит, он с шумом вдыхает тёплый комнатный воздух в нос и будто увеличивается в размерах, его грудь выпячивается вперёд, плечи расправляются. Шиничиро думает, что это феномен, но он ощущает себя чертовски крошечным. — Знаешь, что я всегда говорил твоей матери, когда она опускала руки? Шиничиро вздохнул. Страх на мгновение отпустил его, и он уж решил, что фортуна сегодня на его стороне. — Что, например? Мансаку, заложив руку за спину, медленно развернулся. Но Шиничиро, смущенный и озадаченный этим подозрительным разговором, на периферии зрения успел поймать короткий быстрый взгляд черных глаз, брошенный на него исподлобья. Взгляд, который можно было и не заметить. — Veni, vidi, vici. Так я говорил. Шиничиро всего пятнадцать, но он, опуская голову, заливается краской по самую грудь. * Шиничиро всего пятнадцать, но он уже ни в чем не уверен. Вся его подростковая спесь и уверенность пропала, когда их мать умерла. По сути своей, от пятнадцатилетнего подростка нечего было ожидать. А от отца, что, если верить слухам, насчитывал четвёртого ребенка на стороне — тем более. Шиничиро всего пятнадцать, и он может скурить половину пачки взятых из порстигара деда «Malboro». Он кашляет. Табак, неустойчивый и тяжёлый, захламляет пересечения его лёгких, и он, едва ли дыша, перекатывается ночью на другой бок, закрывая руками уши и пытаясь избавить себя от жуткого проклятого крика. Шиничиро всего пятнадцать, и он ни в чем не уверен. В его голове крутится карусель из непрекращающихся вопросов, половину из которых он на утро уже не помнит. Только один всплывает со дна неразбавленного тёмного кофе, и он моргает, думая, что вопрос рассыпется сам по себе на дне чашки и больше никогда не всплывет.«Что, черт его драл, делать дальше?»
Он не знает ответа. Может быть, будь его мать жива, он бы попробовал спросить у неё. Она бы наверняка растеклась в неуловимых улыбках, пряча искажение черт за пальцами, а глаза — за длиной ресниц. Она потрепала бы его по и без того вечно растрепанным волосам и сказала, что стоит верить в себя, что ему есть куда, черт возьми, расти. Но мать его посреди гнилой земли, и Шиничиро уже ни во что не верит. Он просто каждую ночь прислоняется к косяку двери, не пытаясь сбросить упавшую на глаза челку, и всматривается в светленький похрапывающий силуэт у окна. Задерживает дыхание. И тогда ему кажется, что слетевшее как с катушек сердце в груди может его убить быстрее, чем чертов «Malboro». Не то чтобы Шиничиро не любил своего младшего брата. Просто тот, свалившись на его голову, ничего кроме хаоса из себя не представлял. Между тем, этот маленький светловолосый хаос был в высшей степени обворожительным. Просто не для него. — Снова кошмары? — говорит Мансаку, появляясь из-за спины белым призраком и вылавливая его каждую ночь за ледяную руку. — Ляг с ним. Без тебя он совсем не выживет, — подмигивает он и, чуть подумав, весело добавляет, — как и ты без него. Шиничиро фыркает, не соглашаясь, пытается отвести взгляд от старика или вырвать руку. Он не слишком сильно доверял этому старому человеку. У Мансаку Сано были черные вытянутые глаза — семейная черта, что передавалась по поколениям. Горделивая осанка, тонкий голос, что он все пытался замаскировать под бас, и усмешка. Такая хитрая, что Шиничиро на всю жизнь мог запомнить, как появлялись морщинки в уголках черных глаз и как из-под щетки усов проскальзывали цельные, будто не способные рассыпаться за столько лет зубы. Он был невысоким. Острым на язык. Глаза только, как у матери, такие чёрные и красивые, располагали к себе лучшим образом. Шиничиро ещё ничего не знал о нём наверняка, но пускай — жить с дедом, который на старости лет не отказался от них, было исключительным вариантом. Других, кстати, не предоставили. — Я, одзи-сан, пойду спать, — чувствуя, как непривычно начинает щипать в глазах, и, злясь на себя за это, каждую ночь говорил Шиничиро в ответ и уверенным движением выдергивал руку из пальцев деда. Тут же чувствовал спиной, как провожает его внимательный взгляд чёрных глаз с расширенными до невозможности зрачками. Хотелось оглянуться, чтобы встретиться с этим взглядом и насмешливо приподнять брови, выражая снисходительную насмешку над бесконечными подозрениями. Усилием воли или волей богов, но Шиничиро никогда не оглядывался. Он был здесь всего два дня. Еще вчера сидел на кресле в длинном коридоре больницы, наклонившись вперед, положив руки на колени и скрестив кисти. Он ждал, когда его пустят к матери. Теперь уже больше ничего не оставалось, кроме как ждать и размышлять. Два дня назад только отец соизволил прийти в больницу, врач выделил им пять минут на посещение. И все эти пять минут они с отцом, поджав губы, молчали, стараясь не встречаться взглядом с полными боли глазами пожилого человека. Глазами, из которых скатились две слезинки, быстро прокатившиеся по щекам и пропавшие в морщинах. Шиничиро было душно, неприятно и очень неуютно перед этими глазами. Он никогда и нигде не видел раньше столько кричащей боли, сколько было в них. Правда, в последние дни Шиничиро на постоянной основе чувствовал его цепкий темнеющий взгляд, встряхивал тонкими плечами, стараясь избавиться от наваждения и ловил себя на мысли, что дед пытается их изучать. В чем-то, по сути своей, он был прав. * На следующую ночь крик почти разрывает его барабанные перепонки. * Через неделю уже хотелось биться головой о стену. Хотелось больше никогда не слышать истошный крик, топот едва ли проснувшегося Мансаку и его опущенный хриплый голос. Хотелось больше никогда не видеть света по ночам в комнате. Откидываясь на подушки, Шиничиро опускает ладони со своих ушей вниз, отказываясь даже прислушиваться к внезапно вспыхнувшим в голове мыслям, и глубоко вздыхает. Оглушенный, он решается не отходить от брата всю следующую ночь. Не слыша плача и хныков, прижимает к своей промерзшей груди, шепчет что-то нетерпеливое, горячее и скомканное, целует в бледную щеку, пока ресницы мальчика не опускаются вниз. Нет, нет, нет, нет. Потряхивая брата за узенькое плечо, Шиничиро думает, что не собирается упускать свой единственный шанс помочь Манджиро, и, решаясь искать проблему с самого дна, спрашивает: — Что тебе снится? — Монстры, — признается той ночью он, и Шиничиро сперва даже думает, что ослышался. Осторожно и медленно приподнимает брата за плечи, пытаясь всмотреться в его лицо — и снова. Глаза, пронзительные и поглощающие, какие были у их матери, когда она умерла, кажутся контрастно сухими в совокупности с их душераздирающим разговором. — Что ты сказал? — Монстры. Я их каждую ночь слышу. Шиничиро чувствует, как в ушах шумит кровь от страха и неопределенности, и это напоминает ему о ночах, что он проводил, прислушиваясь к крикам отца и врачей. Или о том, как он сам кричал, гуляя вечерами по улицам. Или о том, как кричит его брат каждую ночь. Шиничиро моргает, удобнее устраиваясь на узкой для него детской кровати. Страх скользит под его кожей с головокружительной скоростью, но вместо того, чтобы задрожать, он укладывает руки на плечи брата и вглядывается в его узенькое лицо. — Расскажи. Манджиро тогда много чего рассказывает. Он говорит о том, что проклятая кровь в его венах кричит. Говорит о длинноволосых монстрах, стреляющих в людей с расстояния лишь одной руки. Рассказывает о шумных компаниях, ревом мопедов пугающих окружающих их людей. Говорит об отце. Уже тише шепчет о самом Шиничиро, сидящем в разрушенном здании без потолка, под пепельный небом, среди обломков, который потирает свои виски, будто у того нестерпимо болит голова, но когда он решается поднять взгляд, то картинка всегда разрушается. Шиничиро внимательно слушает, гладя брата по растрепанным волосам. Он тонет. Погружается на всю большую глубину, вздыхает, даже когда вода забивается в лёгкие. Шиничиро думает, что его брат болен. Они все здесь больны. Он сам не спал уже десять дней, сперва сваливая это на нервы, после — на стресс и никотин, попадающий в лёгкие. И лишь сегодня голос в его голове кричит: «Перестань, черт возьми, отрицать!» Он болен. Он тоже не спит, потому что боится увидеть во сне плохое. Кошмары всегда преследовали его, одиночество и погибель — они были той сущностью, с которой он никогда не хотел встречаться. Он был труслив. Он был слаб. Но в ту ночь Шиничиро, согревая младшего брата ладонями, шумно дыша в светлый затылок, шепот в котором не прекращается и по сей день, говорит: — Знаешь, я тоже их вижу. — и слышишь? — И слышу тоже. Манджиро тогда, на секунду задумавшись, ничего не ответил. Забрался на колени к брату, положил ладошки на раздавшуюся в стороны грудь, и впился таким проницательным взглядом… Шиничиро аж всего дрожью пробрало. Точно нечисть какая-то. — Что ты делаешь, когда слышишь их? Прикрыв глаза, Шиничиро шумно выдохнул через нос. Он не собирался покидать комнату в эту ночь, но курить хотелось до одури. — Закрываю глаза. И он лгал. Больше всего на свете Шиничиро боялся закрыть глаза, казалось, что если случится подобное, то он провалится в темноту, ноги уже вязли в ней, он мог уловить запах гнили и мертвой крови вокруг. Чёрной краской та стекала с его ресниц. …Ладонь ребенка под одеялом, показавшаяся ледяной, отрезвила его. Потрясенный, он замирает, прислушиваясь к своим ощущениям. Да, все верно. От страха и неуверенности не осталось и следа. Шиничиро вдруг физически осознал, что брат всю последующую жизнь наверняка будет зависеть лишь от него. Внезапно так захотелось ему помочь, что сердце сорвалось с ритма в груди, и Шиничиро зажмурился, не желая показывать младшему брату слез. Повинуясь внезапному порыву, он двумя руками резко взлохматил прическу Манджиро. И поразился тому, насколько его волосы были мягкими и шелковистыми. Внезапно все стало настолько легко. — Тебе тоже нужно закрыть глаза, — мягко сказал Шиничиро, ловя его руку в свою. Беспокойство разливалось в его груди, но он подавил его. — Если подумаешь когда-нибудь о плохом. — Нужно закрыть глаза? — задумчиво произнес Манджиро. И тут же заливисто засмеялся — впервые, если говорить честно, послушавшись. — Тогда, может быть, сделаем это вместе? Той ночью они засыпают обнимку. И его лёгкие, испачканные и оскверненные, впервые не ноют. В голове ничего не шумит. Под веками не пытаются пересечь берегов хрустальные озера из слез. В доме царит абсолютная тишина. * Мансаку, заглядывая в щелку двери, ведущую в комнату, прячет улыбку под щеткой усов и одними губами молится, чтобы монстры, пусть и лишь на сегодня, позволили его мальчикам спокойно уснуть.В ту ночь никто не кричит.