Белые Вороны

Он глубоко вздыхает, наклоняясь над источником воды и смотрит на монотонно-серое отражение, пока откуда-то издалека доносится какофония голосов и звуков. Смотрит в отражение и находит себя на мысли что, возможно, он даже красив, пока земля под ногами не содрогается и отражение не окрашивает рябь — шум и помехи, будто перед ним поставили старейший телевизор, который отказывается ловить сигнал. А потом находит себя на мысли, что эту воду ему по его же просьбе принес из другого измерения один парень, не вылезавший из его головы — да и, ради справедливости, головы всех остальных — уже по меньшей мере две недели. О. Хм. Это имеет смысл. С его последнего визита прошло две недели. Возможно, в мире, откуда он пришел, время идет иначе, возможно, он уже умер, возможно... Он снова сглатывает и фокусирует взгляд на отражении. С прошлого раза уровень воды понизился. Значит ли это, что к моменту, когда тот человек снова придет, этого места больше не станет? Он старается не думать об этом. Проблема не так уж и огромна, но она состоит в неспособности не думать всякий раз, когда проходит очередной тик, а человека все нет. Кто бы мог подумать, какой комичной окажется ситуация, в которой он оказался! Приходится оторвать глаза от своего отражения и быстро обернуться через плечо к месту, откуда обычно приходит человек, потому что чуткий слух улавливает движение. О. Нет. Там никого нет. Может, он больше не придет, потому что нашел партнера и товарища лучше? Нет-нет, у рогатого существа перед котлом с водой, бессильно сгорбившегося от какого-то странного чувства, определенно не скручивается узел в животе, а ребра определенно не трещат от этой мысли. Это так. Бывали случаи, когда он не возвращался сутками. Хорошо, может, один или два раза время его отсутствия не ограничивалось неделями. Проблема в том, что, напрягая память, человек не может вспомнить этого. Он прокручивает в голове их первую встречу, когда в него буквально влетает незнакомец, отвлекая от дел по защите города. Влетает так сильно, что приходится отшатнуться, чтобы не потерять равновесие. А потом сквозь череп посмотреть в стекло и отшатнуться еще раз — уже от непонимания и схмурить брови от раздражения. Хорошо, что незнакомец не видит почти ничего, кроме винно-красной радужки глаз под маской-черепом. А потом узнать что человека зовут Ромой. Милое имя, наверное. Красивое, он бы даже сказал. Проблема в том, что человек перед ним, на первый взгляд, достаточно меркантилен. Он соглашается на помощь только в обмен на что-то и не то, чтобы это кого-то волновало. Таковы правила. Выживает тот, кто владеет ситуацией, а не наивно лезет с помощью к тем, кто ее не просит и не требует ничего взамен, аки вестник света и добра. Свет и добро, на самом деле, расположены с ним и его миром на разных полюсах, но это никого не волнует. Потому что волновать некого. Рома серьезен в отдельных ситуациях. Он редко позволяет себе отпускать шутки и в основном предпочитает молчать, разговаривая сам с собой, или бурча себе под нос, будто анализируя всю раннюю беседу, но каждый раз хихикает, или по крайней мере улыбается, когда Волшебник отпускает шутку, и каждый раз, когда он смотрит в серо-голубую радужку, ожидая увидеть там насмешку или лицемерие, он видит не то, что хочет. Вернее, не то, что привык. В глазах Ромы сконцентриванна дерзость и целеустремленность, есть задор подростка, возможно, по этому он лезет в самое дерьмо по уши, набирая в легкие побольше воздуха и сосредотачиваясь на своей цели. У него получается путешествовать по мирам и это весьма странно для того, кто заперт в своем мире. Он изредка позволяет себе отвлекаться от заданий и договоров с парнем и спрашивает его о своем мире и о том, как выглядят все остальные, а потом ловит себя на мысли, что спрашивает об одном конкретном человеке с серо-голубыми глазами и о том, как он взаимодействует с этими мирами. Рома, кажется, ничего не замечает и, накручивая пальцем кудрявые блондинистые волосы, упиваясь красотой собственного повествования, рассказывает дальше. А Волшебник уже состредоточенно следит за движениями его волос и думает, насколько они мягкие. Мог бы он запустить в них когтистую руку, если бы спросил и Рома разрешил? И снова ловит себя на том, что думает о детских дурачествах, оправдываясь исключительно научным интересом. В конце концов, он никогда раньше не видел людей... В конце концов, он никогда раньше ни с кем не сближался. Но всякий раз стонет про себя, когда фигура парня исчезает за горизонтом с тихим желанием оставить возле себя единственного, кто не раздражает его одним своим присутствием. Ну, в большинстве случаев. Рома — вольная птица. Ворон. И даже не в том понимании. Белоснежный ворон с охуенно мягкими перьями и охуенно острыми когтями, охуенно умным взглядом для того, кто родился в Верхнем Мире. Оставить его при себе — даже в фантазиях — посадить в клетку, к которой он не был приучен еще с рождения. Обрезать маховые перья и сковать руки тонкими золотыми кандалами, украшенными блестящей золотой цепочкой — чтобы красиво было. Даже в фантазиях он понимает, что с корнем вырвет блондинистому парню крылья и потеряет его доверие... А было ли у Ромы к нему когда-либо доверие? Наверное, не будь здесь постоянного постороннего шума, можно было бы услышать, как трещат под натиском сжатой челюсти зубы. Всякий раз, когда Рома смеялся — он отпускал улыбку, радуясь, что под маской этого не видно. Но, наверное, парень замечал что-то в мимолетном движении глаз, что-то в бесконечном калейдоскопе из игр теней в уголках лица и его смех прекращался. Противно ли ему было на самом деле? Волшебник рычал, потому что не мог по правде оценить этого юношу, пока он не исчез с корнями. — Я никогда не интересовался... — спросил у него однажды сероглазый парень, не отрываясь от осмотра своего нового меча. — А как тебя зовут-то? Волшебник вскинул брови и отстраненно фыркнул: — Можешь звать меня Питером. — Звучит неплохо. — Рома усмехнулся, когда провел рукой по гладкому ребру меча, прослеживая пальцами царапины и не понятно, усмехнулся он этой самой царапине или факту того, что у Питера было имя, если это можно так назвать. — Ммм, — нейтрально согласился Пит, во всю ведущий войну с котлом и зельями. Он, на самом деле, упустил момент, когда человек перестал приходить к нему за советами. Вернее, помимо советов появились кратковременные посиделки и обсуждение каких-то незначительных вещей. И Питер бы соврал, сказав, что он не наслаждался этими моментами. И он врал. В первую очередь сам себе. Не то, чтобы Рома был против, но разум неприятно щекотала мысль, что парень проводит с ним время лишь из-за терпеливости и желания получить что-то ценное. Как там говорилось... Выживает самый меркантильный, да? Обещание с тем, кто буквально живет в другом измерении — та еще русская рулетка и нельзя угадать, в какой момент нагрянет небольшая тушка того самого путешественника, и нагрянет ли вообще. Рома — он предпочитает называть себя Лололошкой, но Питеру запало в душу его настоящее имя и только оно — вольный белый ворон, которого отпускать каждый раз — быть уверенным в том что он не вернется, хотя возвращаться он и не должен. Потому что это ни разу не его дом, так куда и к кому ему возвращаться? Может, у него есть тот, к кому он всегда возвращется? Тогда его стоит об этом спросить и не ломать голову, как и грудную клетку, болезненным ощущением. Сколько уже времени прошло с его пропажи?.. Питер наклоняется над котлом, на дне которого блестит серым цветом серая лужа. О. Ооо... Хм. Два месяца. Под ребрами трещат легкие от тревоги и возможного осознания. Проблема в том, что он почти никому не позволял подобраться к себе так близко — забраться в душу и засесть там настолько основательно, что вырвать больно. Да и не хочется, в общем. Проблема в том, что он не заметил, как сблизился с ним и как потерял. Проблема в том, что он отвык от одиночества — но кто мог подумать, что один человек может заменить весь мир? Проблема в том, что он не может быть даже уверенным, жив ли этот человек. По тому ему остается лишь отсчитывать тики до их новой встречи и надеяться, что этот засранец с восхитительными волосами и потрясающей улыбкой не умер. У Ромы крашеные блондинистые волосы — он сам об этом говорил, но из них торчит несколько седых прядей. И, если честно, Волшебник был готов отдать многое, чтобы не видеть седины от всего пережитого парнем. Правда сейчас — иронично — он бы отдал все, что имеет, чтобы увидеть хотя-бы это. До появления Лололошки в его жизни, Питер проводил все свободное время за наукой. И только сейчас, заполнив остатки свободного времени помощью пернатому засранцу, понял, как же мало места он занимает в своей деревне. Сотрудничество — и он искренне надеется, что дружба, — с Ромой занимали у него кучу времени. Куда посвятить это время теперь? Обидно и горько осознавать, что ни на что, кроме ожидания, он не способен. Питер уже и не смотрит в котел, не отсчитывает тики, сутки, недели... И, вроде, все в его жизни возвращается в привычное русло — свободное время на алхимию и науку, осуждающие взгляды на всех, кто решится с ним заговорить. В общем, возвращает себе репутацию волшебника-отшельника-соционенавистника. Пока не слышит, что с противным скрипом отворилось окно в коридоре его дома, а потом слышит, как чье-то тело с элегантностью мешка картошки сваливается на жесткий пол, исцарапанный босыми ногами с чернеющими, как незерит, когтями. Как ему с красноречивым "БЛЯТЬ!" вваливается в дом (о котором этот юноша, собственно, знать и не должен) один парень со стеклянными серыми глазами. Узел на шее Волшебника почти развязывается, но что-то в виде Ромы не так. Смотрит он как-то иначе. Его руки, исшрамованные тем, что Питер еще не успел изучить, не успел понять историю их происхождения — но так искренне хотел — трясутся, когда он опирается о них и скользит пустым взглядом по помещению, прослеживая блеклыми зрачками силуэт человека перед собой. — Я не ошибся домом? — будто издеваясь, спрашивает он, на что получает не менее издевательский фырк. — Ошибся. Проваливай, ты, труп с кладбища. — Не понял? — Лололошка поднимается с места и отряхивает колени от пыли. — Ты исчез, — констатирует факт Изначальный, скрещивая руки на груди и хмурясь. На этот раз достаточно выразительно, чтобы человек понял это. — Ради Света, ты, наверное, сдох за это время. И вижу я перед собой не величавого путешественника по измерениям, а лишь его несчастное приведение, что ищет утешения и мщения. — О. — Рома строит умную мину, опуская глаза в угол комнаты, а потом тонкая линия губ расползается по лицу так, что в уголках щек складываются морщинки. — Так ты переживал. — Да, — равнодушно соглашается Волшебник. — Ты зачем-то пришел? — Даже не поздоровался. Где твои манеры? — Лололошка морщится от того, как звучит голос Изначального. Это не то, что можно услышать в Верхнем мире. Он исходит отовсюду — в частности из головы человека. Это как будильник на шесть утра: ты еще не проснулся, но в голове уже вибрирует эта противная мелодия. Или, например, как виккинг, трубящий в рог. Его голос вибрирует под ребрами и где-то в затылке, роем муравьев опускаясь по позвоночнику; прикусывая кости и создавая неприятный холодок, устроивший марафон на бледной спине человека. Реакции от Питера нет, так что, всплеснув руками и зактив глаза, Рома выпалил: — Слушай! Я не буду оправдываться, ага? У меня есть мир и жизнь кроме тебя, в которые я никого посвящать не должен, не собираюсь и не буду. Единственное что скажу — куча всего навалилась в один момент! Я просто не успевал найти время, чтобы зайти к тебе. Ну же, войди в мое положение, ты вроде сам говорил, что мы друзья. — Эээ, — красноречие Волшебника воистину зашкаливает. — Я тебя услышал. Так зачем пришел? Наконец разгрузился? — На самом деле... — Рома чешет затылок и это выглядит почти комично, но Питер не позволяет себя обмануть. В первую очередь существо перед ним — человек. Его читать легче, чем руны. И Рома определенно нервный сейчас. Молчание затягивается ровно на минуты, но Изначальный не торопит юношу, пока тот сам не продолжает. — Я немного в бегах. Это временно! — От кого бегаешь? — Не хочу говорить... — Звучит справедливо. То есть, ты вваливаешься в мой дом и просишь у меня приютить себя, пока за тобой не придет предположительно опасное существо, привести которого в наш мир — рискованно для нескольких десятков жизней? — Ты преувеличиваешь, старик. — И все ещё справедливо. Проходи хотя бы, я тебе раны обработаю.