Прости, я правда не хотел

Последние пару лет прошли серым смазанным липким пятном незасохшей краски. гуаши. Смешанной в палитре белой с чёрной. Вернее, наоборот. Чёрного там явно больше. Чёрного, как дёготь, глубокий поглощающий свет оттенок. Свет солнечный и жизни. Бесконечная широкая яма без краёв и бортиков, чтобы нельзя было уцепиться, царапая подушечки пальцев сухим песком степи, собирая под ногтевую пластину грязь. Потеряв последние силы, упасть. Падать долго, съёживаясь, прижимая колени к груди. Как любил прыгать летом несуразной «бомбочкой» в озеро у дома. Страх сковывает, парализует. В оцепеневшем состоянии тонешь, как мёртвый груз, долго уходя ко дну в плотной воде. Но дна нет. И в этом трепещущем ожидании падать, тонуть, гибинуть, ожидая конца, который на самом деле не наступит никогда. Пучина апатии, подавленности и разочарования поглотила полностью. А поначалу всё было ярко, как чистый цвет, не осквернённый оттенками. Кричаще-красный. Твоя помада. Несколько позже — мои руки, бёдра. Самый цепляющий красный из всех, которые мне, как потомственному гриффиндорцу, видевшему все его тона с пелёнок, приходилось созерцать. Любоваться самым красочным цветом, смаковать взглядом, «влюблённо», как говорил братец, разглядывать. Может, мой взор приковал вовсе не цвет, а твоя улыбка. Никогда не увядающая улыбка. Самая яркая из всех, что есть на свете. Светлая, искренняя. Радостная, мягкая, восторженная, мечтательная, дружеская, чарующая, чу́дная или чудна́я, но тоже в хорошем смысле. За столько лет я видел и выучил их все. И мне ты улыбалась всеми, но все они ощущались наигранно, принуждённо, словно хочешь обмануть, обвести вокруг пальца, развести, как маленького дурачка, внушить, что я тебе не безразличен. Но я то знаю — это ложь. Конечно, безразличен. Конечно, никогда я тебе не нравился. Конечно, никогда кокетливая улыбка не будет адресована мне откровенно, чисто, правдиво. Я и не надеюсь, правда, можешь не переживать. Я не жду от тебя никаких чувств, даже дружеских. Но благо, они то у нас есть. Но если в одночасье в дождливую среду ты решишь, что больше ничего общего не хочешь иметь с моей смазливой рожей, не можешь больше выносить мерзотного голоса и, Мерлин упаси, прикосновений, оставляющих холодовый ожог от ледяных пальцев — я пойму. Я всё пойму и даже не обижусь, не секунды не оставлю себе на рассуждения — слепо соглашусь с твоей правотой, сканируя взором красные губы, пытаясь понять их характер на этот раз. Мне так боязно лишь от таких мыслей, и я не знаю, что со мной случится произойди этот кошмар наяву. Сегодня я проснулся в холодном поту. Но в тот раз не проснусь. Прикушу щеку от страха, боли, осознания (которого не было и не будет — я живу в сонном тумане ровно с того момента, как обратил внимание на красноту твоей помады). Кровь, что отдаёт железным привкусом смешается со слюной, но я не разожму челюсти. В этот раз я не позволю себе сдаться. Я буду доставлять себе праведную боль столько, сколько нужно. Я всегда отступал слишком рано, давая слабину, не давая себе достаточного наказания за оплошности, за неловкости. За себя. Я достоин всех непростительных и, видит Мерлин, я бы пустил в себя зелёной искрой, но каждый раз нахожу болючие отговорки. Надеюсь, однажды до этого дойдёт. До этого дойдёт и я освобожусь от этого внутреннего гонения, гнобления. От себя. От своих липких мыслей и смутных чувств, черной дыры в груди и груза в пустой голове. Такой пустой, что не могу даже улучшить оценки. Я пытаюсь, стараюсь, правда прикладываю все остатки усилий, чтобы радовать матушку хорошей успеваемостью, брата-близнеца-напарника в назревающем бизнесе и деле жизни (так нелюблю это слово, оно горькое, короткое, но недостаточно короткое, чтобы споткнуться о последний слог и кончить его). Я делаю всё, чтобы поднять своё долговязое тело с кровати и радовать их. И других. Я даже сходил в Хогсмид на прошлой неделе и присмотрел подарок для тебя на рождество. Если для меня оно настанет, я обязательно куплю тебе этот презент. Оберну в красную глянцевую бумагу и аккуратно завяжу помпезный бант. Вручу тебе и вызову улыбку. Благодарную и радостную. Если судьба сжалится надо мной и один из разов, когда палочкой залезу себе под кожу на бёдрах (чтобы, боже, никто не заметил. Однажды имел неосторожность оставить гематому на руке и это повлекло слишком много вопросов) закончится плачевно — я буду рад. Рад освождению и спокойствию на душе. Но буду так отягощён переживаниями семьи и друзей, что не смогу успокоиться до конца. Я жду, уповаюсь и боюсь, что однажды умру. Если (или когда) это произойдёт — надеюсь, я изолируюсь от родных до конца. До отметки «отшельник», на которого давно перестали накрывать при застольях. Я должен успеть отдалиться от них, чтобы не сделать слишком больно. Но я не знаю когда время закончится и будет поздно. Или рано. В этом случае будет до скулежа в сердце больно, что в свои последние дни\недели\годы я не смогу видиться с ними. А ведь ради них я когда-то жил. Вернее, сейчас. Я так запутался во времени. Я не уверен, что оно в самом деле существует, что его не выдумали, чтобы растянуть моё гнусное существование. Отдёрнуть себя. Глупости. Ничто не может делаться ради меня. Я не достоин даже шоколадной лягушки на праздник. Я никогда и ничего не был и не буду достоин. Я достоин лишь расчёсывать кожу до колючих ссадин, царапать до шрамов, доводить себя до глухих истерик в ванной. Я достоин худшего. Я достоин самой грязной смерти, но, наверное, прыгну с совятни. Так будет проще. Моей последней мыслью будешь ты. Прости, что не подарил коробочку с бантом на рождество. Прости, что, наверняка, отягощял тебе жизнь своим бренным существованием. Заставлял натянуто мне улыбаться. Или плакать на моих похоронах. Боже, боже, боже, прости, я правда не хотел. Я правда не хотел сделать тебе больно. И я не сделаю. Главное успеть отдалиться (подарок подкину, если доживу).