Замигает свет

Тусклые фонари бросали светлые очертания кругов на троутаре и рассеивались по краям темно-серым асфальтом. У Ацуши морозило руки и шли мурашки по спине, он ежился и перетирал ладони друг об друга. Под ним, в какой-то гипотетической полусотне метров, черным провалом стояла вода. Или, может, не стояла — скорее рябела беспрерывно, бурлила темной массой, играла какими-то листочками или веточками, кто ее знает. Ацуши не знал, только предполагал. Холодное железо перил жгло локти даже через водолазку. Или не даже? Водолазка, если уж посмотреть, не лучшая одежда для середины зимы. Но и что, как будто ему есть какое-то дело до этого. Плевать. Только холодно. Приближалась полночь. Жмурясь от яркого света дисплея, Ацуши онемевшими пальцами смахнул уведомления с экрана блокировки. В них укоризненным капсом кричали на него безлично буквы и, может даже, человек по ту сторону экрана. Что сомнительно, конечно. «Понедельник, — мерцало белым по светло-желтому фону. — 31 декабря» Разбитое стекло блестело на него радужными просветами и следами влажных пальцев, на обоях — оптимистичное «ты справишься». Надпись расплывалась перед глазами в расфокусе. Ацуши сморгнул тяжелое ощущение в переносице и растерянно утер заслезившиеся глаза, а чувство колкого недостатка дыхания почему-то не ушло. По рукам прошла дрожь; он ойкнул, отвел телефон от чернильной пропасти и неуклюже запихнул его в карман. До полночи оставалось сорок четыре минуты. Или тридцать четыре? Дыхание согрело ладони на полмгновения. Со вздохом Ацуши ударился головой об перила — и так и остался, привалившись к ним полусогнуто. От лба к вискам шла неприятная пульсация и едва ли ледяное касание перил делало лучше. Да и пульсировала не одна голова, а словно бы все тело. Дурацкая боль. Никогда не привыкнет. Холод почти раздирал легкие. Дрожь накатывала волнами, всё сильнее и сильнее. Скрип шин позади вытащил его, выпавшего из реальности, обратно — не поднимая головы, Ацуши проследил за желтым следом фар и закрыл глаза снова. Холодно. «Сам виноват, — размышлял он отстраненно. — Нужно было сбегать, а? Выдержал бы. Потерпел. Всегда терпел» На другом берегу горели из-под закрытых век разноцветные огни многоэтажек, отпечатавшись на сетчатке. Красиво. Ярко. Волшебно. С силой Ацуши зажмурил глаза почти до боли, и разноцветные пятна поглотила наконец чернота. «И что теперь? Не возвращаться же. Теперь точно убьют» В глазах все же свербело нехорошо. И в горле. Тем самым комком накапливающейся истерики. Удушающе. Хорошо, что в школу завтра не надо. Ему вообще в ближайшую неделю никуда не надо. Хоть целыми днями на улице торчи. За курткой бы вернуться. Ха-ха. Надо было не телефон хватать, а куртку как раз — толку-то от телефона. Так не заболел бы по крайней мере. Нет, и без того не должен. Правда ведь? Поежившись, Ацуши скривился от резкого укола боли в ребрах. Плечо зажгло еще сильнее, будто бы до этого боялось о себе напомнить. Или он сам про него забыл настолько. Позади, с другого конца моста, взрыв хохота донесся до него отдаленно, как через слой ваты. Он даже оглядываться не стал, сжался только сильнее, пока голоса не утихли. Идти никуда не хотелось. Но нужно было, конечно — до утра так не протянуть. Домой возвращаться все равно придется, потому что больше и некуда. Лучше бы он просто… нет. Ни за что. Все будет хорошо. Все будет. Просто… не сейчас. Потом. Когда-нибудь потом все будет хорошо. В мутном тумане прострации, мареве чернильной воды под его ногами, звуками-отзвуками и искрящем смехе прохожих Ацуши погружался в словно бы забытие, полуопирающийся на металл в его окоченевших пальцах. И тело задеревенело, отнялось с неприятной зыбкостью. Не чувствовалось. И не было больше ни пропасти, ни электрического шума чужих голосов, ни огней впереди, ни его самого. Оглушение. Опутывающее, грязное беспамятство. В этой темноте без вкуса, запаха и ощущения, прикосновение к руке — такое же холодное, небрежно-задерживающееся, чувствовалось как-то… никак. С резкой холодной зыбью по всему телу, Ацуши дернулся, выдохнул клуб белого тумана растерянно из легких — тот растворился в реальности с быстрой поспешностью — и сморгнул несколько лишних раз. Человек в плаще стоял прямо. И сверху-вниз смотрел, черными глазами, с приподнятыми немного бровями как бы в приветственном удивлении. И плащ бежевый — кто ходит в плащах зимой? — брюки тоже, и весь светлый, человек-в-плаще, только свитер черный. С незнакомцем опять пришел холод. Он возвышался молча, смотрел на него любопытно и больше ничего не делал. — Здравствуйте, — сказал Ацуши, разлепляя потресканные губы. Растерянно, хрипло, некрасиво вышло, но забрать слово обратно никак уже, уродливое «здрасте», сиплое немного, вырвалось из горла. — Привет. Голос человека в плаще наоборот, громкий несдержанно и чистый. В таком сравнении тем более заметно, как подскакивают в чужом голосе звуки легким потоком. Отходя постепенно от своего странного транса, Ацуши даже мимолетно морщится от странных мыслей. И всё: незнакомец замер опять, причем невинно, беззаботно совсем. Неловко тут одному ему. — Вам что-то нужно? — О, — с оживлением фыркнул он вдруг, подался вперед, к перилам, рука его соскользнула с пальцев Ацуши также незаметно, как оказалась там — сам забыл. — Да я так. Утопиться думал, но теперь может и подождать, понимаешь? Меня Дазай зовут, кстати. Дазай Осаму. Ты тоже умереть решил? В голове у него как щелчок раздался. Раз — и переключение. Быстро. — Не тоже! — взвился Ацуши обеспокоенным огоньком. — То есть вообще нет, потому что умирать не стоит, всегда есть выход, и вообще… не надо топиться. Пожалуйста. Мысли отражались друг от друга кривыми зеркалами, и лились также неровными сколотыми краями, необдуманными и глупыми сразу после произнесения. И у человека-в-плаще глаза удивленно расширились, он вытаращился на него с недоуменным восторгом, а потом расхохотался как-то ни с того ни с сего, не помехами с искрами, а ужасно живо. Заливисто. Теперь Ацуши уже замер. Смотрел, и наверняка в его взгляде черным по белому было непонимание написано. Человек… Дазай? отфыркивался, как и до этого, не обращая внимания совершенно ни на что, как если бы он был один во всем мире и одновременно как будто бы на него смотрели все люди на Земле. — Не буду. И тут же: — Тебе ведь холодно? — Ацуши ответить не успевает, и шарахнуться тоже — закаменевшее тело не слушается — чувствует лишь, как на плечи опускается бежевая ткань. До него не сразу доходит, что произошло, а когда доходит, непонятно уже, что делать. Никогда он не попадал в такие ситуации, и по нему, наверное, заметно. Неуверенно закутавшись, Ацуши позволяет себе любопытства ради, обнаглевший и расслабившийся от происходящей нелепости: — Вы маньяк? Смотрит на перила, а когда поднимает глаза, плечи у его незнакомца опять трясутся: и не поймешь от чего — то ли от смеха, то ли от холода. — Пришел терроризировать грустных мальчиков на мосту, — улыбнулся он. — Хочешь есть? Будь это когда угодно, не сейчас, не в этот странный момент как бы не с ним, Ацуши бы отказался. Не из-за гордости, нет — в конце концов, что такое гордость, когда живот крутит от боли и голода, а голова кажется тяжелее кувалды — но хотя бы из соображений безопасности. Сейчас же он думает, что все еще надеется на лучшее… и на чужую хилую комплекцию. Всего-то на полголовы выше и худой как щепка этот Дазай, так что он уж выкрутится как-нибудь. Может, и правда покормят. — Хочу.