***
Каллен искренне надеется, что никто в Убежище не слышит его криков. А кричит он надсадно, срывал голос и, обессилевший, падает. Падает во тьму, где кошмары застарелые, покрытые пылью воспоминания и страхи, которые душили-душили-душили, перекрывая воздух, пока он не выныривал из этого омута. Судороги ломали ему кости, рвали мышцы и мясо, убивали и заставляли хотеть то, от чего он отрёкся, как только стал частью Инквизиции. Лириум. Лириум, голубой, дарящий свет, прохладу, надежду, смысл, который помогал существовать хотя бы немного, ли-ри-ум. Иногда он синий, как озеро Каленхад и ночное небо (на которое они с Сураной вместе смотрели вопреки запретам) …иногда почти белый (как киркволльская Церковь и доспехи рыцаря-командора Мередит, пока она не стала ярко-красной) …иногда бирюзовый (как глаза Сураны, в которые он боялся смотреть, но хотел до дрожи в коленях). Лириум, горькая дрянь, светящийся колючий поводок, на который он добровольно дал себя посадить, больно сжимающий шею, перекрывший воздух. Самсон говорил, что Церковь лжёт и Создатель не любит их. Каллен отказывался верить, но с каждым прошедшим годом убеждается в том, что Самсон был прав. В нём ещё теплилась надежда, глупая вера (из-за которой Самсон всегда смеялся над ним), что Создатель на самом деле любит их. Вера держала его, на плоту в шторме Недремлющего моря. Эта вера помогала не сойти с ума. Каллен снова кричит, боль жжёт его, выжигает внутренности, сознание, саму сущность, а перед глазами синие пятна и проклятая песня, похожая на шёпот. Каллен как одержимый пьёт воду. Ему кажется, что она голубая, он надеется, что она перебьёт тошноту, желчь и сухость во рту, которая не покидала его многие месяцы. Вода не помогает, ведь причина его жажды — лириум, но Каллен продолжает пить-пить-пить-пить-пить, пока не начинает тошнить, а голова болеть сильнее обычного. Его рвёт водой и она кажется чёрной, как скверна, как та дрянь, что убила его товарищей и друзей в Башне Круга. Каллен готов выть от отчаяния, но только сдавленно рычит, стараясь не вцепиться себе в кожу. Красный тут не поможет. Коул как-то сказал: «голубой шепчет неуверенно, будто боится, он светится спокойствием, он почти нежный, когда оборачивается вокруг шеи и давит, не даёт дышать. Красный громкий, оглушает, всё жжёт и ноет, острые кристаллы рвут изнутри, песнь кричит где-то за дверью, яростно стучится. Он не обещает, он требует подчинения, он хочет быть». Каллен не высыпается, ходит на нервах, упорно держа маску спокойствия, чтобы не сорваться на очередного новобранца, путающего рукоять меча и лезвие, не умеющего держать щит так, чтобы не уронить его в следующее мгновение. Вспоминая муштру сира Грегора, Каллен называет новобранцев тупыми поленьями, недостойными зваться солдатам, и в сотый раз показывает, как правильно наносить удар. Он гоняет солдат по всему Убежищу как разъяренный мабари, и учит себя находить слова одобрения и поддержки, когда те наконец делают всё правильно. Жозефина как-то спросила у Варрика: «как думаете, командору пойдёт лев на личном гербе?». Варрик ответил, что на самом деле Каллен, как и все ферелденцы, мабари. Каллен сделал вид, что ничего не слышит, а леди Монтилье потом показала эскизы, и он честно не ухмылялся, пока она рассуждала, какое выражение морды должно быть у злополучного льва, с которым его теперь все сравнивали. А ночью боль снова выворачивает его наизнанку, ломает последние стены выдуманной крепости, где он хотел бы чувствовать себя в безопасности. Иногда ему кажется, что приходит Коул, но от его присутствия не легче, Каллен чувствует стыд и ненависть к себе, слабому и неспособному справиться со страхами десятилетней давности. Коул, быть может, искренне пытается помочь, но делает хуже. Каллен не уверен, приходил ли кто-то вообще.***
Каллену чудится, что за ним наблюдают и, спустя несколько дней, понимает, кто. Вестник Лавеллан неестественно жёлтыми глазами сверлит его и ничуть не стесняется. Любой другой наверняка бы смутился, замеченный целью, но, как подозревал Каллен, долийцам чувство стыда неведомо. Возможно, он предвзят. Каллен решает спросить, какого чёрта в один из солнечных морозных дней. — Вестник, разрешите отвлечь на минуту? — Каллен подходит к Лавеллану, разговаривающему с Жозефиной, надеется, что они не заметят, сколько недель он безуспешно борется с ломкой. Кажется, что его плот, плывущий по Недремлющему морю в ужасный шторм, скоро утонет. Смекнув по тону командора, что разговор предстоит на личные темы, леди Монтилье оставила их, сообщив, что вынуждена уехать на пару дней для переговоров. Вестник галантно поклонился ей на прощание и повернулся к Каллену, полный спокойствия и невозмутимости. Каллен ему искренне завидовал. — Да, командор? — Почему вы всё время смотрите на меня? Со мной что-то не так? Вопрос глупый, с Калленом всё не так, но не говорить же об этом Вестнику? Пока он способен здраво мыслить и управлять той кучкой неумех, что им присылают аристократы в знак поддержки, для Инквизиции он в порядке. Как только ломка начнёт мешать работе, он тут же уйдёт с поста главнокомандующего войск. — Командор Резерфорд, — вздыхает Вестник как-то чересчур обречённо для будущего спасителя мира. Каллен сжимает рукоять меча, висящего в ножнах на поясе, до хруста в костяшках. Латная перчатка наверняка оставит пару красных отметин. — Не нужно быть Коулом, чтобы заметить ваши красные глаза, тени от недосыпа, сорванный голос и повышенную нервозность. Мне продолжать? — Лавеллан говорит спокойным размеренным тоном, его тембр мог бы звучать успокаивающе, но Каллен, опираясь о колонну церкви и молча уставившись на него, чувствует только тревогу. — Значит, не продолжать, — резюмирует Вестник после продолжительной паузы. — Каллен, когда ты в последний раз спал? — Вчера? — не слишком уверенно отвечает Каллен, не утверждая, спрашивая, будто Лавеллан может знать. Он трёт глаза, сухие, будто в них щедро насыпали песка, надеется, что когда-нибудь это прекратится. Он должен перетерпеть, выдержать это испытание, ради Инквизиции. Перестать поддаваться боли, перестать жалеть себя, перестать думать о лириуме. Звучит слишком фантастично, чтобы быть исполнимо. Голубой глубоко засел в голове, его не вытравишь, если не попытаться вырвать с корнем. Прав был Самсон, говоря о поводке. — Что-то незаметно, — Лавеллан изучает Каллена, пытается найти что-то, о чём сам Каллен вряд-ли знает. Делает неловкий из-за хромоты шаг вперёд, сокращая расстояние, и касается тыльной стороной ладони его лба. Каллен вспоминает, что так делала мама в детстве, когда он болел. Её прохладные руки тогда казались лучшим лекарством. — Милосердная Силейз, Каллен, ты ледяной как покойник! — ладонь Вестника кажется горячей, горячее костров во дворе Убежища, и Каллену неожиданно легче. Озноб будто бы прошёл и ему тепло, так тепло, как в последние месяцы никогда не было, и только потому что Вестник прикоснулся к нему. Это пугает, но ещё не настолько, чтобы отстраниться. — Пока не покойник, — слабо возражает Каллен, несмело прижимаясь лбом к чужой ладони, как мабари, ищущий ласки. Прав был Варрик. Каллен молится про себя, чтобы Вестник не убирал руки. — Скоро им станешь, — мрачно говорит Лавеллан, на всякий случай проверив ещё и шею на наличие пульса. Каллен неосознанно задерживает дыхание. Сердце бешено колотится где-то в горле, он удивится, если Лавеллан не слышит. Всё-таки делает шаг назад и тёплая ладонь больше не греет его. Тут же становится холодно и тревожно, но к этому Каллен хотя бы привык. — Командор? — зовёт Вестник. Каллен пытается взять себя в руки, получается со скрипом, но он возвращает непроницаемую маску на лицо. — Прошу прощения за причинённое беспокойство, — он кивает на прощание и тут же уходит, почти сбегает, заставляя себя не оборачиваться на наверняка взволнованного Вестника. Каллен не хочет и не должен говорить, что ему нужно побольше такого тепла, и тогда ненадолго, но он придёт в норму. Вестник не может помогать ещё и ему, Лавеллана и так разрывают на куски возможные союзники, страждущие и подчинённые Инквизиции, которую до сих пор никто не возглавляет. Каллен не может позволить попросить немного и для себя.***
Ночью ощущение от тёплой ладони, прикасавшейся ко лбу, вытравливается кошмарами и болью от ломки. Он думал, что когда-нибудь привыкнет, но начинает бояться, что не доживёт до этого «когда-нибудь». Неосознанно, он сжимает зубы на коже руки, не чувствуя вкуса крови. Лириумный бред вытеснил всё остальное. Кошмар прерывается, когда кто-то касается его плеча. Каллен распахивает глаза, будто прозрев, и резко садится на походной койке, сбросив чужую руку. В темноте палатки он ничего не видит, но, постепенно привыкая, различает будто светящиеся, как у хищника, знакомые жёлтые глаза. Волна облегчения сносит его плот и он наконец тонет в шторме, но Каллену уже наплевать. Вестник Лавеллан шепчет заклинание и странные зелёные язычки пламени вспыхивают на свечах, про существование которых Каллен давно забыл. Становится светлее, но Каллена тревожит незнакомый цвет пламени. — Зачем вы здесь? — Каллен отвлекается от огня, переводя взгляд на Вестника. В зловещем пламени свечей его шрамы становятся отчётливее и грубее, лицо словно исполосовано невидимыми ножницами. Жёлтые глаза заставляют вспомнить Каллена о волках, которые иногда забредали в окрестные леса и чей вой разносился по озеру Каленхад, казалось, на много миль. Вестник пока не выл, но Каллену думается, что, если его продолжат разрывать, обязательно начнёт. — Я хочу помочь, Каллен, — спокойно говорит Вестник, садясь рядом с койкой. — Не нужно, Вестник, я- — Алларос, — перебивает Вестник. Каллен сбит с толку и теряется, выглядит наверняка глупо, как щенок и тогда Вестник добавляет: — Вам вряд-ли сказали, но моё имя Алларос. Если мне позволено «тыкать» людям, было бы неплохо, если ко мне будут обращаться по имени. — Алларос, — повторяет Каллен. Ему непривычно, имя кажется каким-то неправильным, но если повторить несколько раз, перекатывая на языке буквы, словно мякиши в сахаре, можно привыкнуть. Алларос Лавеллан, Ал-ла-рос, Вестник Алларос. Да, кажется, уже не так странно. Каллен вытирает пот со лба, замечая кровь в том месте, где прокусил кожу. Языком касается губ и чувствует металлический привкус. Вспоминает, что также было и в Башне Круга и в Киркволле, когда- — Каллен, я здесь, —