Скорее бы рассвет

Моцарт явился, по обыкновению, не вовремя. Сальери уже было придумал сидеть в комнате до следующей недели, закрывшись на засов и принимая разведённую с водой кровь ежечасно, однако — не суждено. Моцарт колотил в дверь настойчиво, минут тридцать под ней торчал, да всё повторял, дескать, вы дома, Сальери, мне же видно свет в окне. Свет отбрасывал камин вместе с бардовыми тенями, которые падали по стенам и стекали на пол. Сальери пришлось выползти из кровати, поспешно уложить в ларец флакон с кровью, запереть в шкафу, и — о, Господь, красная капля попала на воротник, а Моцарт всё ломится да ломится во входную дверь и грозит залезть через окно… — Да сейчас! Иду! — отозвался из недр дома Сальери, сорвал воротник и кинул в камин, где охотное пламя жадно вспыхнуло и облизнулось. В пламени камина у Сальери с прошлой недели поселился какой-то дьявол, и обыкновенно ему сгружали пропитанный вином уголь, а вот на днях он приноровился отчего-то к одежде. Сальери шёпотом пригрозил ему, что потушит, если тот не притихнет, отчего пламя сначала стыдливо покраснело, а потом отлегло к задней стенке камина и пустило синеватый дым, демонстрирую глубокую обиду. — Тьфу тебя, жадное животное, — прошипел он, и как бы невзначай пододвинул поближе деревянный крестик на столике у камина — пламя вмиг пожелтело обратно и стало стройным, так, что и от обычного не отличишь. А когда Сальери припустил открывать дверь, услышал обрывком про себя очень неприятный комментарий. На самом деле, вампиры тоже ведь не железные — те два пальца, которыми Сальери коснулся крестика, прижгло, как клеймом, и теперь там начинался чёрный след. Не трогая этими пальцами круглой ручки, Сальери поспешно отворил Моцарту дверь, но в дом пускать его не стал, а расположился в проходе и спросил: — Ну, чего вам, герр Моцарт? Герр Моцарт оказался насквозь мокрый, и только тогда Сальери заметил, что по мостовой хлещет дождь, а в воздухе стоит ватная влага. От воды золотистые волосы маэстро закрутились, как у жёлтого барашка, и теперь свисали на лицо, волной переходя в волну, а сам он был отчего-то весь красный, стучал зубами и кутался в пропитанный сюртук, от которого веяло розовыми духами и лучом пробивалась нотка крови. Сальери напрягся. — О, Сальери! — воскликнул Моцарт, — Я уже собирался лезть в окно. — Я слышал, — едва шевеля губами ответил тот — отчасти потому, что Моцарт имел такой эффект на всякого порядочного человека, а отчасти и потому, что от запаха крови прорезались его клыки, видеть которых Моцарту было совершенно необязательно. — Что-то случилось? — В смысле? Мне сказали, вы тяжело больны! Что вы не появитесь в театре до следующей недели. Я пришел вас проведать… Болен? Сальери задумался и вспомнил смутно, как просил жену отослать Розенбергу, что он невыносимо болен и действительно не выйдет из дома до следующей недели, а то и дольше. Так приходилось поступать раз в год, когда подступало что-то в его природе, и тянуло пить кровь и смотреть на луну. В такое время, Сальери запирался дома, жёг синие свечи, потому что одни они не резали по глазам, тянул разбавленную животную кровь и пережидал, когда мучительная жажда спадёт и отступит беспощадный жар в голове. Никогда раньше его не прерывали — теперь же… мысли Сальери плавали, стекали и терялись одна в другой, как капли на тонкой стеклянной стенке, как кудри Моцарта, как белоснежное острие погружающееся в-- Сальери встрепенулся. Моцарт что-то говорил ему, с беспокойством подступив ближе. — Сальери? Вам хуже? — и, наклонившись, Моцарт обнажил бледную шею под соскользнувшим воротником. У Сальери поплыло перед глазами. Он рванул рукой ко рту, прижал тыльную сторону ладони к губам и попятился в мутную тьму коридора. Свет уличной лампы ударял Моцарта ребром, и его поникший силуэт напоминал Сальери бесформенную кожаную флягу, спрятанную под половицей у него в спальне. Тонкое горлышко из железного кольца, солоноватый привкус и сухая, шершавая кожа под пальцами… — Моцарт, — прохрипел он, спрятав пальцы в кулак, чтобы не видно было вытянувшихся кончиков ногтей, — убирайтесь. — Нет-нет, ни в коем случае. Вы подождите, Сальери, а я приведу доктора… — Не надо доктора! — взмолился Сальери, — У меня всё есть, лекарства и… просто уходите. Мне нужно отдохнуть. Моцарт в нерешительности стоял в дверях, готовый протянуть руки и предложить помощь, но ступи он на шаг ближе, Сальери не смог бы себя больше держать. Где-то на этом проклятом, тонком теле, где-то под одеждой, достигнутая каплями дождя и ночным воздухом, была ранка — может, бумажный порез или царапина какого-то незначительного рода, для жизни не опасная, но достаточно глубокая, куснувшая до самой мякоти… мякоть вызвала ассоциацию с красным яблоком, только вывернутым подчас наизнанку. Белая кожа снаружи, а внутри алеет, тянет, влечет… Исполинским усилием воли, Сальери поднялся, нетвердо шатнулся вперед, вытолкнул дернувшегося было Моцарта из дверей, и тут же захлопнул за ним дверь и закупорил, как бутылку со сладким вином. Только убрав пальцы с засова Сальери перестал задерживать дыхание, отрывисто застонал и припал раскалённым лбом к деревянной двери. По ту сторону копошился Моцарт, что-то кричал, и Сальери подумал, что хорошо бы закрыть ставни на окне, от греха подальше. В туманном воздухе оторвалась и унеслась к полу капля, губу огрело, как клеймом — в спешке, Сальери прокусил её левым клыком. Он мазнул ледяными пальцами и, как каллиграфической кисточкой, провёл рваный красный хвост по щеке. Смутно соображая, что надо обратно в кабинет, надо к бокалу, надо горькую кровь от которой тянет вывернуться, надо поставить точку, пока та не перетекла в следующее предложение, надо — и скорее! — он поспешно захромал обратно в сырую тьму коридора. В набитом чёрной ватой калейдоскопе, на том конце которого виднелась заветная дверь, ярко горели четыре шахматных квадрата из лунного серебра, падающих в распахнутое окно. Не успел Сальери вспомнить, что окна-то он хотел затворить, как с круглым грохотом от квадратов откусила кусок темнота. Тень захватила раму окна, а грохотали, как церковный орган, ставни и подоконник. В нос ударило снова сладким, как плавленым сахаром на фестивале. Целеустремленный Моцарт влезал в один из широких квадратов окна. — Что ты… — Сальери опешил, забыв даже на мгновение о всепоглощающей жажде. — Какого… Вы что вытворяете? Моцарт извлёкся из оконной рамы, и, вернувшись из серебряного квадрата в мир трёхмерный, принёс с собой лужу воды и красный запах дурмана. Сальери попятился. — Куда вы опять? — Моцарт попробовал наступать, — Я пришел помочь вам. Я же видел, как вам плохо, но если уж вы отказываетесь от доктора, то хотя я-то могу остаться? Я не буду докучать, я обещаю, мне же только проверить — убедиться — что всё хорошо. — Со мной. Всё. Хорошо. — процедил Сальери, с ужасом думая о том, как заставить Моцарта убраться, пока он совсем не сорвался с цепи. Цепь? Идея представилась сама собой, как завалилась с белым лучом в раму окна. Нужно было только добраться до двери по ту сторону Моцарта. — Неправда, — отрезал преграждающий Моцарт, подступил ещё — чугунная ручка свернула у него за плечом, как будто прям перед глазами, точно вывалившись из пространства. Сальери заключил, что ему хуже, и если не поторопиться, то будет хуже ещё и ещё. В тот момент что-то вспыхнуло под окном, раздался гам и какой-то яркий грохот — никак сторож встретился с мелким воришкой — отвлекший, как послание небес, Моцарта на долю секунды. Время раскололось, когда его взгляд метнулся в раму окна, и Сальери отразился в этом осколке, мелькнул — и вот уж отразился по ту сторону Моцарта. Тот моргнул, удивлённый фантастическим исчезновением капельмейстера, и обернулся на звук открывающейся двери. Сальери пропал в своем кабинете. Когда Моцарт, секунды спустя, переступил порог, то застал Сальери уже в финальной стадии защёлкивания на своем правом запястье внушительных серебряных кандалов, цепь от которых вела в недра шкафа. Моцарт опешил, а про себя при том отметил, что в комнате стоял странный запах, а на тумбочке — странный бокал, горящий неприятным, грязным цветом в жёлтом каминном огне. Капельмейстер между тем заковался полностью, дёрнул раз-другой на пробу и, довольный, осел на кушетку. В свете камина Моцарт увидел красный развод на его белоснежной щеке. Интересно. — Ну и что это? — спросил он, наконец, чувствуя почему-то что упускает важнейшую деталь, центральный компонент какой-то незримой шутки, разделённой Сальери с лукавым жёлтым пламенем. Если всё, как ему думалось, то на кой чёрт кандалы, на кой чёрт представление? — Это, герр Моцарт, для моего личного спокойствия и вашей лично безопасности, — ответил Сальери, голосом как будто напряженным, но, впрочем, прохладным, — Раз уж вам так неймётся, подайте вон тот бокал. Моцарт поднёс. Только Сальери наотрез отказался принимать стакан из рук, заставил ставить его на край стола и отходить, когда капельмейстер сам подавался вперёд, чтобы подрагивающими пальцами взять. В общем, процедура эта походила на театр, но с каждой секундой всё более на цирк. Озадаченный Моцарт тихонько подсел к чистому, забившемуся в угол фортепьяно и спросил: — Вам… сыграть? Сальери оторвался от бокала и ответил голосом, который в отрыве от контекста мог бы принадлежать человеку вполне адекватному, не будь он прикован кандалами к шкафной темноте с вымазанной кровью щекой: — Ну сыграйте, раз уж вы настаиваете на том, чтобы тут торчать. И тут, видимо, заметив его пристальный взгляд, спохватился и вытер щеку рукавом. — И нечего грубить, герр капельмейстер, — ответил Моцарт, наигрывая легонькую мелодию одной рукой, так, чтобы, сидя в пол оборота, не сводить с Сальери глаз, — Вы подумали о том, что будет, если вы не будете являться в театр целую неделю? Нет, так не пойдёт, вам нужно поправляться скорее. Тот вскинул брови. — А что будет? Моцарт ввёл вторую руку и отвернулся к фортепьяно. В его гладкой поверхности, другой Моцарт, видный Сальери только мельком, как-то странно покраснел и спрятал взгляд в подсохших золотых кудрях. Вдруг вспомнилось, что Моцарт битый час торчал у двери под ливнем и вымок до нитки. — Герр Моцарт, вам срочно нужно снять эту одежду, — не подумав ляпнул Сальери, и спохватился только когда Моцарт прервал игру и пораженно на него обернулся, — Ох черт, да нет же, что вы! Я в смысле, что вы промокли, и если заболеете ещё и вы, сами знаете… Моцарт расхохотался. Сальери замолк, как от пощечины, и уставился — даже огонь в камине поутих и подозрительно покосился на хрипящую от смеха фигурку, опирающуюся на фортепьяно. В свете луны, на ресницах Моцарта блеснули капельки слёз, и тут же он их пальцем снял, утёр, и, посапывая, обратился к Сальери: — Нет, герр, вы меня извините. Я просто что-то сегодня весёлый. Это вы на меня так влияете. Давно я так не смеялся. — Но вы всё время смеетесь, Моцарт. — У вас, герр, особая способность меня веселить. — Не скажите при Розенберге, — мрачно ухмыльнулся Сальери, потягивая из бокала. Он бы налёг на запас «правильной» крови, но та была скрыта под половицей у ножки фортепьяно, и теперь уж было не достать никак — пришлось довольствоваться мерзкой смесью говяжьей крови на холодной воде, и подлитой туда для остринки капельки святой. Кто-то говорил, что Сальери спятил, кто-то — что он выжимает удовольствие из самобичевания. Все были, в сущности, недалеки от правды. Внезапно настойка пошла не в то горло. Моцарт, уже свободный от камзола, стал лёгким движением распускать пуговицы на блузке, как раскалывают большими пальцами дорогой футляр, в недрах которого горит агат. Не успел Сальери покраснеть, как блузка была отложена в сторонку, а Моцарт принялся за завязки кюлот. — Моцарт! — рявкнул он. Цепи возмущенно брякнули, когда он всплеснул руками, — Что вы творите? — Переодеваюсь, — улыбнулся тот. Кюлоты, равно как и туфли, были отставлены, — А во что мне, собственно, переодеваться? Сальери обреченно потянулся в шкаф, откуда проистекали печальные цепи, и нарочно отыскал самый пыльный, самый мрачный камзол и самую колючую рубашку. Позади, Моцарт звучно чихнул, и оказалось, что он подошел ближе пока Сальери злостно рылся в своих вещах. Тот вздрогнул от принесенного маэстро запаха крови и запустил в его примерном направлении охапкой вещей, точно пытался изгнать назойливую, но очень соблазнительную муху. Украдкой поглядывая на спину Моцарта, где белела свежая повязка и текло, как разброс вен, великое множество старых рубцов, Сальери устроился с бокалом. Задумался. Стоило всё-таки выпроводить Моцарта, несмотря на цепи — если сущность Сальери будет раскрыта, то прощай и пост капельмейстера, и Вена, и золотой гам репетиций под сводом Бургтеатра, и точечное, как вводимое иглой, пьянящее удовольствие в тёмном углу на премьере Фигаро, и брошенные легко слова на приёме, разделённые бокалы вина в тенистом вестибюле, и жёлтая от солнца мостовая, где нежные руки тянут его из сырой тени черной кареты, и, и… — Мне лучше, Моцарт, — сказал Сальери хрипло, — Вам стоит уйти. Уже поздно. Разве у вас завтра нет репетиции? — Да что репетиция, — отмахнулся тот, устраивая на плечах мрачнющий камзол, сопя от сизой пыли и недовольно соскребая с рукава паутину и Богом забытую ножку старого паука. Сальери поморщился, чувствуя себя даже немного виновато. — К дьяволу её, в самом деле. — Ну, а поспать? Вон у вас уже синяки под глазами, ужасное зрелище. Право, Моцарт… — Как грубо, — обиделся тот, плюхаясь обратно на табуретку у пианино, которое отпускало тёмно-серую, острую тень, лежащую как кинжал острием у туфель Сальери. В серебряной луне, в воздухе мерло плавали исполинские облака пыли, и Моцарт, как переоделся, влился в разбитую на два цвета картину. В кабинете лежали, как вязкие лужи, глубокие тени, а Моцарт и Сальери сели так, что по ним, как по выбеленным мелом, била тревожная луна. Что-то тревожно встрепенулось в Сальери. Что-то тревожно ответило в огне, ставшем теперь бесцветным, а потом и вовсе истлевшим в чёрно-белый уголь. Моцарт, подумав, добавил мягко, — На себя бы посмотрели. Вон вы какой бледный, нервный… даже зубы вылезли. Осторожней же надо, в самом деле. Два цвета фрактально мелькнули, потом ударились друг об друга — луна раскисла, полыхнула и стала ватной, редкой, заоблачной. Свет смешался с пылью в неприятном растворе, и кабинет погрузился в серый полумрак. Сальери боялся шелохнуться. Моцарт поднялся, заполнил серебряный квадрат окна как нелепая шахматная фигура, в камзоле не по размеру, с нимбом из белесого пуха. — Мне стоит вам признаться, Сальери, — сказал он, так же тихо, и чуть-чуть виновато, — я пришел сегодня не столько чтобы проведать вас, сколько чтобы убедиться, что вы… как сказать… безвредны. Даже нож принёс, и… вот… — фигура Моцарта увела руки за шею, что-то щёлкнуло, и на фоне квадрата вырезалась чётко цепь, на ней — крохотный крестик. Сальери дёрнулся, забыв напрочь о цепях. Комната наполнилась звоном, походящим на церковный, а ему показавшимся похоронным. — Так ты… — начал он, и с удивлением услышал, что голос его был прохладен и даже сколько-то вменяем, — ты знал, значит? Как давно? — О, с самого начала, — тень Моцарта пожала плечами, — ты не слишком пытался это скрыть. — Я не думал… — …что кто-то будет знать, к чему присматриваться? — раздался смешок, но лица Моцарта, скрытого чёрной изнанкой лунного талька, даже глаза Сальери не смогли разобрать, отчасти оттого, что воздух вокруг крестика дрожал, как от неведомой жары, и очертания вокруг него плавились. — Да, я бы тоже, пожалуй, и не понял, не знай с самого начала, что при дворе Императора завелись вредители. — Сам ты вредитель! — ощетинился Сальери, — Я, между прочим, никого не трогал. — А в бокале что? — Невероятная мерзость. Вода с говяжьей кровью. — Почему? — удивился Моцарт. — Разве не проще людей? — Проще-то, конечно, проще. И вкуснее. Естественно, — и замолчал. Много чего ещё можно было добавить, но Сальери испокон веков предпочитал слушать — будь то партия Моцарта, когда Император от скуки велел им состязаться, или вот в такие моменты, когда его припирали к стенке с крестиком в руках. Он попробовал, — Ну и что ты теперь будешь делать? — Не уйду, даже не надейся, — хохотнул Моцарт. Его тень расслабилась, плечи осели, и он убрал крестик куда-то в карман. Тут же Сальери стало смутно видно его лицо: бледное, красивое и очень уставшее, которое тут же отвернулось к окну. Моцарт задёрнул портьеры, подняв в воздух пухлое облако пыли, закашлялся, потом подошёл к камину. — Дьявол? — поинтересовался он, видный только в туманных очертаниях, подбирая с пола мешок с винными углями и принюхиваясь. — Скорее дьяволёнок, — Сальери натянуло улыбнулся. Огонь внезапно восстал, но говорить постеснялся, только возмущенно затрещал углями, среди которых замешались рваные остатки воротника. Рассмеявшись, Моцарт подложил ему угля и вернулся за фортепьяно. — И что теперь? Будешь сидеть тут до скончания веков? — Ну отчего же так долго, — он наиграл что-то лёгкое, и пламя заплясало ему в такт, расплёскивая по стенам яркий жар. Сальери вдруг стало очень тепло в этом золотом безлунии, в этой сухой, пахнущей вином коробочке времени, отлаженной от прочего мира. Жёлтое пламя резало глаза, поэтому он их закрыл, как кот в солнечной неге. — Нет, только до рассвета. А потом и правда — мне пора. — Скорее бы рассвет, — беззлобно сказал Сальери. Мелодия, как пенистая волна, фрагментировалась, собралась обратно, перешла в другую — игривая, тёплая, сладкая. Ответивший всполох огня изобразил на изнанке век Сальери чью-то далёкую улыбку. — Скорее бы рассвет, — ответил Моцарт.