So-called friendship

      Иногда Тина остаётся на ночь.       Сложно не стать подругами, когда записываете второй редкий для обеих дуэт. Обе мамы, со сложной карьерой, ещё проводить вместе по-настоящему много времени — разве можно тут не сблизиться?       Они одиночки? Да, одиночки. Но прежде всего женщины.       Санина всерьёз любит дни, когда Тина решает остаться. Когда смывает в её ванной макияж, росчерком руки закручивает рыжие пряди на макушке (почти на лбу — ха! — так восхитительно и забавно), когда она, вся такая безупречная королева Тина Кароль запросто садится в её, Юлином, когда-то залитом кофе кресле, и требует найти «вменяемые взрослые пазлы». Когда они наутро пьют прогорклый кофе с четвертью грейпфрута каждая, когда спокойно разговаривают про детей и работу. Когда Тиночка спускается по лестнице, а половицы скрипят под её ногами, потом Ти стоит на нижней ступени, разговаривает с кем-то отрывисто и грубо по телефону. Тогда Кароль напоминает героиню любовного романа — цепляется пальцами со свежим маникюром за перила, карабкается вниз по лестнице, боясь оступиться — половицы неровные.       Юля, укрыв ноги пледом, цепляет пальцами маршмеллки с общей вазочки и деловито кивает в такт рассказу. Ей на самом деле нравится слушать Тину — именно когда она такая равновесная, не опьяненная сценой или образом. Когда говорит быстро и вполголоса, глотая окончания слов. Когда хандрит. Тогда Саниной кажется, что только она одна знает Тину такой обыкновенной; и пусть это самообман, но какой сладкий!       Санина знает, что ей нужно, даже когда она сама не знает. Так уж повелось. Чтобы дружить с Тиной, нужно выполнять всего два условия — делать все так, как она говорит, и любить её. Видит Боженька, как это, черт возьми, тяжело.       Юля случайно догадывается, что её чувства к Тине — это воспетые трисловадесятьбукв. И это такая дурь.       Юля греет покупной глинтвейн, сыпет так много специй туда, что чихать хочется, и вручает чашку со сколотым ободком виновнице посиделок. Смотрит на неё из-под опущенных ресниц. Тина как эта самая чашка — колотая, но упрямо склеенная посредине. Резко отводит взгляд, как будто сгорбленность подруги, частое дыхание и трясущиеся холодные ладони — это так и надо, это нормально.       Сегодня Тиночка плачет, потому что они расстались. Абсолютно беззвучно — со стороны не заметишь, если бы руки не дрожали — и оттого только более мучительно. Просит ничего не расспрашивать.       Она бездумно крутит в руках паззлинку из нового набора, в котором нужно собрать абсолютно белое полотно. Белое для Белой Королевы. И, конечно, даже не пытается её подставить в картину — во-первых, руки слишком дрожат, во-вторых, слёзы глаза застилают: Юле даже отсюда видно.       От одного вида подруги челюсть сжимается, во рту становится кроваво-железно и надрывно. Так не должно быть. Если бы только Тина позволила ей помочь, вмешаться. Но хорохорится, дурбецало, дуется, не дает и тронуть себя. Сплошные шипы, певческой розы не осталось, а может и не было никогда. Все самозащита, гадливое чувство стыда.       Саниной кажется, будто ей прострелили сердце. Она на заре их дружбы решила для себя спрятать, закрыть, изолировать эту мышцу, унести её куда-то к Бабе Яге, закрыть доспехами, подарить св. Миколаю, чтобы доставать только на праздник. Но вот, происходит. И больно точно так же.       А может быть, и больнее. Потому что, когда не говоришь, хотя можешь это сделать, когда завязываешь себя в узелок, это горше, чем быть просто отвергнутой. Чувства разъедают сознание.       Но сейчас Тина с пучком плачет на её кресле. Обезоруженная. Всего лишь женщина, не больше чем влюблённая. И это первично.       — Я уничтожила нашу любовь. — Лопочет Ти, имея ввиду, конечно, Дана. — Потеряла. Его.       — Ты сделала то, что считала правильным. — Юля тянет к ней руки, вытирает слёзы, мокрыми ладонями гладит её по волосам. — Ты помогла не разрушить жизнь своего сына, а ещё свою независимость. А Дана… — Подбор фразы буквально надламывает Санину, — Дана смогу тебе вернуть я. Если хочешь. Попробую ему позвонить.       Юля с силой разжимает руку, скомкавшую широкое платье Тины. Даже не заметила, как схватила. Расправляет, мельтеша.       — Я обещала, что никогда не отпущу его. Как бы там ни было. — Юля в ответ досадливо улыбается над таким очевидным сходством в их отношении к предмету чувств. Самоотверженность — это так по-женски, это так иронично.       Юля испытывает незабываемую боль. И поступает правильно, и — феерично впервые — делает ставку и делает шаг из-под обычной политики невмешательства.       — Сейчас не отпустить должен он. — Мнётся. Имеет ли она право ранить подругу таким предположением? Рвано вдыхает: имеет, если хочет излечить собственную душу. Лучше потерять хорошую подругу, чем не обрести плохую любовницу из-за страха признаться. Сейчас или никогда больше. — Тина, я должна спросить?..       — Ну, — буркает в ответ та. Тине неуютно от этих больших глаз прямо перед собой, немного слезящихся от запаха специй, но упрямых и сосредоточенных. Излучающих болезненную отчаянную энергию.       — Ты не думала, что это случилось не просто так? И ты на самом деле хотела расставания?       — Я не хотела. — Почти рычит. Ничем не прикрытая, ни с чем конкретно не связанная агрессия.       — Тина! — Чеканит Санина и отчаяние оседает на языке вкусом гвоздики. — А что, если ты хотела?       — Юль…       — Тина. — Санина делает медленный вдох, решаясь. — Боюсь, я должна тебе о чем-то рассказать…       Тина иногда остаётся на ночь.        Юля выслушивает, внимательно-превнимательно на неё смотрит. Но ещё никогда — с такой мучительной надеждой.