Too much

Томохиса тянет свободный конец верёвки, и очередная петля обхватывает предплечья Томы. Чёрные полосы и узлы уже легли идеальным рисунком на груди, животе, спине. Верёвка причудливо плетётся, обвивая поджарое тело, не позволяя широко вздохнуть, тянется между ног и ягодиц, не давая забыть о своём наличии и заставляя ощущать себя голым, гораздо более обнажённым, чем без одежды. Тома поворачивает голову вбок, силясь поймать взгляд Томохисы или рассмотреть движение рук. Ему физически необходимо видеть авторство, а не просто ощущать случайные касания пальцев и скольжение шершавой верёвки по коже. Тому слишком ведёт, а сознание утопает попеременно в волнах стыда и возбуждения, чтобы помнить о том, кто за спиной. Томохиса дёргает оба конца верёвки, вывязывая очередной узел. Достаточно тугой, чтобы не затянулся сильнее от нечаянного движения, и достаточно безопасный, чтобы развязать быстро или вообще самостоятельно. Правда, последнее практически нереально. Тома ладонями обхватывает собственные локти, а узел где-то посередине предплечий — запястья ни за что не вывернуть так, чтобы дотянуться до него. Осознание несвободы и зависимости от любовника отзывается мурашками под коленями и прокатывается холодной волной по позвоночнику. Оно стесняет грудную клетку и сковывает по рукам и ногам едва ли не круче верёвочных пут. Из-за этого безотчётного страха Томе кажется, что он всё ещё не научился полностью доверять Томохисе. Который, к слову сказать, справляется со своей ролью на отлично: не нежничает, не целует, ничем не выдаёт себя и свои настоящие чувства. Тома медленно смаргивает и кусает губы. Он мысленно скулит от того, насколько ему сносит крышу отстранённость Томохисы, его скупые неласковые движения. Редко закрывающийся рот едва не чешется от желания высказать всё, что теснится сейчас в голове. Но Тома молчит, держится с трудом, но молчит. Проходили уже: стоит проронить хоть слово, и Томохиса сорвётся, в два счёта избавит от верёвок и закончит упражнение, утыкаясь горящим от стыда лбом между лопаток или в живот. Он гораздо более нежный, чем кажется. Верёвка двойной петлёй обхватывает шею. Тома непроизвольно сглатывает и чувствует дискомфорт. Плотно, неудобно — это уже не бутафорский чокер. Отчего-то кровь начинает сильнее шуметь в ушах. Страх, перетекающий по венам и подстёгивающий до этого возбуждение, приобретает физическое выражение и прокатывается дрожью по телу. Возможно, именно это заставляет маску Томохисы дать трещину. На плечи Томе ложатся прохладные ладони, и он ощущает их движение. Оно, конечно же, вдоль хода верёвки, всего лишь проверить вязку и ничего общего с нежностью. Но это немного перебор для выдержки Томы. В груди щекотно, в паху тянет, а ноги вот-вот перестанут держать — ещё немного, и он сойдёт с дистанции на этапе подготовки, возвращаясь к позорным подростковым годам, когда достаточно было взгляда или яркой фантазии, чтобы встал, и пары прикосновений, чтобы кончил. Тома протестующе дёргается и наклоняет голову вперёд, уходя от неуместной нежности. Он бы и на шаг отошёл, если бы мог, но слишком боится упасть. Томохиса, кажется, берёт себя в руки, потому что в следующую секунду он зарывается пальцами в волосы на затылке Томы и тянет их, заставляя чуть запрокинуть голову. Боль отрезвляет, а верёвка плотнее обхватывает напрягшуюся шею и немного душит — этого достаточно, чтобы вынырнуть ближе к поверхности захлёстывающего возбуждения. Тома примерно представляет, что сейчас произойдёт, но даже не пытается изменить сценарий. В такие моменты он отдаёт себя и всё происходящее на откуп Томохисе. Тот не заставляет долго ждать: подталкивает на пару шагов к журнальному столику, придерживая от падения, — и спасибо за это, потому что Томе собственные ноги кажутся не то ватными, не то деревянными, — а потом тянет вниз, принуждая опуститься на колени. Теперь можно видеть лицо Томохисы — пусть и снизу вверх, где-то над собой, но это почти удобно. Когда шероховатый материал верёвки касается губ, Тома еле удерживается от того, чтобы поморщиться. На самом деле, ни хрена невкусно, и каждый раз он даёт себе обещание как-нибудь сотворить с любовником нечто похожее. Но очередной оргазм вымывает эту мысль вместе с прочим мусором из головы, а у Томохисы, видимо, фетиш какой-то на данном варианте кляпа — Тома всякий раз забивает и терпит. Верёвка снова в три витка протянута между зубами и закреплена узлом у основания черепа. Рот не закрыть, зато можно говорить простые слова сомнительной внятности и удобно гладить пальцем язык и губы. Колени затекают довольно быстро, да и руки постепенно теряют чувствительность — сегодня узлы кажутся более тугими, чем в прошлый раз, а может просто вязка непривычная. Тома поводит плечами и старается пошевелить пальцами, чтобы немного разогнать кровь. Незамысловатое движение тревожит верёвки на груди и между ног. Последнее особенно остро: Томохиса оставил узел, бессмысленный для вязки, но с прикидкой на будущее — это становится понятно только сейчас, когда что-то неожиданно касается мошонки и надавливает на неё. Тома уже как один оголённый нерв и не может терпеть, жмурясь и издавая глухой нечленораздельный звук. Томохиса тут же накрывает его рот ладонью и перестаёт двигаться. Тома цепенеет, боясь открыть глаза и увидеть во взгляде над собой панику. Он уже готов ругать себя за несдержанность и ждёт, что сейчас всё закончится. Ему, привыкшему говорить много и сопровождать звуками большинство своих действий, действительно тяжело молчать. Но, когда Тома решается посмотреть на Томохису, то в глазах того находит только мутное желание и что-то нечитаемое, едва ли не злость. Включился в игру или получает не меньшее удовольствие — не понятно. Тома пытается лизнуть ладонь Томохисы: извинение, раскаяние и просьба продолжить. Выходит не очень из-за верёвки во рту. Получается максимум пощекотать кончиком языка кожу. Томохиса помогает: берёт за подбородок, пробегая большим пальцем по нижним зубам, поглаживает изнутри губу и ныряет под верёвку. Тома трогает языком подушечку, гладкий аккуратный ноготь, чувствует скольжение у себя во рту — это первая нежность за последние полчаса. Вторая, считая поглаживание по плечам. Томохисе тоже тяжело вести себя не по привычной модели. Пара секунд — всё заканчивается. Тома прикрывает глаза и пытается унять дрожь, когда Томохиса начинает обвязывать верёвку вокруг лодыжки. Плохой план, очень плохой план — остаться в темноте. Ощущения, острые сами по себе, усиливаются стократ. Могли бы бить — был бы удар в солнечное сплетение. Снова хочется скулить от того, как внутри всё скручивает, отзывается на каждое прикосновение прохладных пальцев. Но веки не слушаются и не поднимаются. Тому шатает, когда Томохиса аккуратно сгибает его ногу в колене и обматывает несколькими витками лодыжку и бедро. И это не только от потери одной из опор. Тома распахивает глаза и сжимает зубами верёвку, мокрую от слюны, когда Томохиса перехватывает большие петли поперёк, проталкивая пальцы между голенью и бедром. Он стискивает челюсти сильнее, когда затягивается тугой узел, фиксируя согнутую ногу. Тома распахивает глаза широко-широко, понимая, что оставшиеся длинные концы верёвки Томохиса крепит к той, что обхватывает его шею. Он бы возмутился, но сейчас не ему решать. А Томохиса внезапно останавливается, хотя вторая нога всё ещё свободна, и тоже встаёт на колени. Он пробегает кончиками пальцев по шее, груди, животу, медленно затекающим рукам. Смотрит прямо в глаза Томы и долго скребёт ногтями по витой поверхности верёвок, лучами расходящихся от узлов на бока по обе стороны сосков. Это отдаётся вибрацией по груди, и Томе хочется умереть, или прекратить, или не прекращать и умереть. Он жалобно изламывает брови и морщит нос, пытается уйти от жестоких рук, из последних сил стараясь не начать скулить на высокой ноте. Ничего хорошего из его поползновений не выходит, потому что верёвки на теле везде: сжимают, трут, душат — зачем они вообще всё это начали? Томохиса стоит перед ним с абсолютно непроницаемым лицом. Ни хрена не понятно, что у того на уме и чего сейчас ждать. Тома взвизгивает от неожиданности, когда он с каменным спокойствием, не отводя потемневшего взгляда, щиплет его соски, заставляя дёрнуться и ловя от падения. Это нечестно. Совсем. Но, кажется, табу на звуки уже снято, потому что Томохиса ухмыляется уголком губ и продолжает издеваться. Он стискивает ягодицы, проводит ребром ладони между ними, надавливая и заставляя Тому шумно выдыхать воздух. Слегка царапает мошонку и внутреннюю сторону бёдер, усиливая дрожь, пробивающую тело. И если до этого Томе худо-бедно удавалось держать равновесие на коленях с одной связанной ногой, то когда Томохиса ведёт ногтями по верёвкам, лежащим с обеих сторон лобка и уходящим к мошонке, вибрация делает почти болезненно приятно и сводит с ума. Уши закладывает, словно ныряешь в высокую волну. Тома протяжно стонет и оседает на пол. Колену больно, когда оно врезается в ножку журнального столика. Комната должна была перевернуться, потому что ориентации в пространстве — ноль целых ноль десятых. Все ощущения замкнулись на себя, словно кроме кожи у мозга не осталось никаких органов чувств. А по ней плетутся верёвки, и тянущие болезненные сигналы от соприкосновения с ними острые и щекочущие нервы. Тома снова стонет, когда чувствует, как Томохиса прижимает ладонью его возбуждённый член к животу и больше ничего не делает. Это как ребёнку положить в рот леденец в обёртке — ни вкуса, ни удовольствия. Тома ловит взгляд Томохисы и пытается выговорить сквозь кляп «не издевайся». Тот снова ухмыляется, обхватывает его член тёплыми пальцами и царапает уретру ногтем. В голове остаётся белый шум, перед глазами плавятся и перетекают из острых форм в округлые какие-то странные фракталы и блики света, и Тома неосознанно начинает склоняться вперёд. Верёвка перетягивает шею и откровенно душит. Но выпрямиться не получается, пока Томохиса не отнимает руку от ноющего члена и не упирается ладонями в плечи Томы. Усадив того ровно, он проводит пальцами под верёвкой на шее, оттягивая её и давая возможность дышать. А потом Томохиса поднимается на ноги, расстёгивая на ходу рубашку — даже не успел переодеться после работы, — и приглашающе хлопает пару раз по стеклянной поверхности, сдвигая какие-то бумаги и пульт. Он отходит к креслу, стоящему с противоположной стороны от журнального столика и раздевается, с интересом глядя на Тому. А тот в замешательстве, потому что ни черта уже не понимает от возбуждения и необычного поведения любовника. Томохиса позволяет брюкам упасть, переступает через них и, отбрасывая ногой в сторону, тихо говорит «как в прошлый раз». Тома думает, что ослышался. В прошлый раз всё было несколько иначе. Он переводит ошарашенный взгляд с Томохисы на столик и обратно. Пытается что-то промычать, а потом снова дёргается и, едва не задохнувшись от ощущений, стонет. Прошлый раз Тома был связан по-другому, не было удавки, а на стол его уложил Томохиса. Сейчас тоже нужна помощь: любое движение и так отдаётся болью и томлением, а голая кожа ещё и будет прилипать к стеклу, и лучше бы им уже закончить, потому что на лбу испарина, в руках онемение, а член сейчас, кажется, взорвётся, если кто-нибудь к нему быстро не притронется. Но Томохиса совсем не ведётся на жалобный взгляд и придушенные стоны. Его как будто подменили. Он уже сидит в кресле — невозможно красивый, абсолютно голый, возбуждённый не меньше Томы — и с сучьей ухмылочкой указывает тому глазами и подбородком на журнальный столик. Томохиса подпирает кулаком голову, расставляет широко ноги, открывая максимальный обзор на то, чем его от души одарила природа, и, ловя на себе жадный полубезумный взгляд, медленно проводит свободной рукой по шее, груди, животу. Потом облизывает ладонь и начинает лениво двигать ею по своему члену, приоткрывая рот и часто моргая, когда пальцы касаются головки. Тома в немом — во всех смыслах этого слова — шоке наблюдает за эгоистом в кресле. Картина, конечно, великолепная, и обычно ласкающий себя Томохиса в топе вещей, которые заводят, — где-то даже видео на телефоне сохранено на голодный год. Но сейчас уже некуда возбуждаться: у него в ушах шумит, по всему телу испарина, а в голове ни одной связной мысли. Всё происходящее последние несколько минут — это жесть какая-то, слишком изощрённое издевательство. Тома хочет, чтобы его трахнули и дали кончить. Но Томохиса не оставляет вариантов, мастурбируя, откровенно пожирая его взглядом и не думая помогать: он чужую фантазию осуществил, теперь очередь его желаний. Тома мычит что-то среднее между «сука» и «убью», пытаясь подняться. Он уже стонет, не стесняясь, почти от каждого движения верёвки на коже и дышит рвано сквозь зубы. Не с первой попытки, но ему удаётся самостоятельно встать на колени. Чёртов узел, трущий промежность и давящий на мошонку, притягивает к себе все мысли, мешая сконцентрироваться. Столик, который обычно чуть ниже колена, сейчас возвышается на уровне бедра, и это проблема. С одной свободной ногой на него не сесть, что было бы самым удобным вариантом. Остаётся только лечь как-нибудь боком и попытаться заползти. Тома не сразу на это решается, потому что боится, что верёвка на шее снова затянется, стоит наклониться. Но взгляд на Томохису добавляет решимости: тот откровенно наслаждается и сценой со столиком, и своей рукой. Томе тоже хочется, чтобы его приласкали, поэтому он валится на стол, чтобы не передумать. Верёвка действительно туже обхватывает шею, но дышать можно. Помогая себе свободной ногой, Тома переворачивается на спину и кое-как ёрзает по столешнице, подтягивая бёдра. Запрокинув голову, он может видеть перевёрнутого Томохису. У того рожа довольная, словно перед ним на столе именинный торт. Тома замирает, привыкая к ощущениям в связанных руках, на которых теперь лежит, и впитывает картинку развалившегося в кресле мастурбирующего любовника. Но через пару секунд он продолжает ёрзать, укладываясь удобнее, чтобы не висеть на краю. Странная штука, но когда Тома вскидывает вверх бёдра, по телу там, где давят верёвки, расходится смутное ощущение, скорее приятное, чем нет. Какими-то отголосками напоминающее наслаждение от движения руки на члене или трения его внутри. Особенно остро это чувствуется в промежности и между ягодиц, где верёвки давят на сфинктер. Тома подкидывает бёдра, осознанно прислушиваясь к собственному телу. Ему нравится результат. Он запрокидывает голову, фокусируя взгляд на Томохисе, и начинает двигаться, подмахивая фантомному партнёру. В какой-то момент единственная нога, на которую может опираться Тома, устаёт, и он понимает, что чего-то не хватает. При следующем подъёме бедёр в верхней точке он ведёт из стороны в сторону, пытаясь поймать больше ощущений. Получается ещё круче — острее, с оттяжкой. Томохиса, глядя на него, откровенно кайфует: это читается по глазам, по изменившейся позе — он словно подался вперёд к любовнику, лежащему на столе, — по ускорившемуся движению руки. Он учащённо дышит, вздрагивает животом и всем телом, и не сводит жгучего взгляда с Томы. Тот извивается на журнальном столике и поскуливает, выписывая какие-то сложные фигуры бёдрами. Тома чувствует близость разрядки, его глушит шкалящее возбуждение, но всё никак не удаётся добрать градус и довести себя до пика. А потом Томохиса изливается себе на руку и живот, выстанывая что-то нечленораздельное и закатывая глаза. Он ещё делает несколько движений рукой, продолжая почти бессознательно поглаживать головку. Тома засматривается и напрягается, словно переживая оргазм вместе с Томохисой. Это безумие, но в голове щёлкает, что вот оно — ещё пару раз так же и будут фейерверки за веками и блаженная разрядка. Тома ловит это ощущение, ещё пару раз вскидывает бёдра и замирает на пике мышечного напряжения, а потом проваливается в собственный долгожданный оргазм, впервые в жизни кончая без рук. Становится больно и сладко, ошеломительно, и кажется, что всё внутри пульсирует и сокращается до судорог. После Тома долго не может проморгаться и сфокусировать взгляд. Ему нужно срочно снять с себя верёвки, потому что стрёмно представить, насколько он всё затянул и пережал, пока дёргался. Он чувствует, что Томохиса уже колдует над узлами, но как же медленно! Тома хочет слезть с этого чёртова стола, к которому липнет влажной кожей, по которому под боком растекается вязкая остывающая сперма. В конце концов, он ощущает потребность трогать Томохису до зуда в онемевших пальцах. Невозможность прикоснуться ломает даже больше, чем необходимость молчать. Позже, когда руки и ноги Томы растёрты, иголочки из них полностью исчезли, а кровообращение восстановлено, когда Томохиса убрал все следы непрофильного использования с журнального столика, а верёвки спрятал до следующего раза, оба сидят в пледе расслабленные, довольные и посвежевшие после душа. В руках бокалы с пивом, по телевизору какой-то футбольный матч, за открытыми окнами тёплая ночь. Томохиса с каким-то детским восторгом водит кончиком пальца по ещё не до конца сошедшим следам, выдавленным на коже Томы. А тот просит не экспериментировать настолько экстремально и перестать смотреть то, что стало спонсором сегодняшней фантазии. В том, что это Томохиса дошёл сам и придумал, у него большие сомнения. Но и в том, что сегодня был первый и последний такой раз — тоже. Собственный голос звучит неубедительно, и согласие в ответ произносится слишком поспешно.