По-зимнему

Ноги вязнут в рыхлый снег почти по самые колени. Холодный воздух жжёт лёгкие при каждом вдохе, но Антон не может по-другому: нос завалило пару дней назад, дышать им практически невозможно. Поэтому приходится давиться морозцем, чтобы не задохнуться. Запотевшие очки он вытирает на бегу, а от промокшей варежки на щеке остаётся влажный след. Позади раздаётся совсем близкий и громкий хруст снега, и Тоша не сдерживает напуганного выдоха, ощутив тревогу. Он почти выбирается из сугроба, цепляясь за голые низкие ветви кустов, интуитивно порывается обернуться, даже краем глаза видит быструю чёрную тень и из-за ощущения поражения и загнанности в растерянности жмурится. Его валят в небольшой сугроб сбоку одним толчком, но не с силой или болью. Немного снега попадает под развязавшийся шарф, но смеха всё равно сдержать не получается, особенно когда тяжесть на животе и ногах становится ощутимее. Вновь вытерев очки, Тоша промаргивается от белого режущего света и встречается с тёмными-тёмными глазами. Они густо-карие, на самом деле, но отчего-то сейчас кажущиеся на несколько оттенков темнее. — Догнал, — сообщает Рома, с усмешкой усаживаясь сверху, медленно наклоняется. — Но признаю, бегаешь уже быстрее. — Я сам затормозил, — тяжело дыша, возражает Антон. — И почему? — У Ромы тоже дыхание сбито, а в широких зрачках будто дрожат огоньки. Расстёгнутый ворот куртки обнажает часть потёртой олимпийки. — Ну… Устал уже, от самой поляны ведь бежим! — А ты всё ещё никак не можешь собраться и продолжаешь хер… Путаться, — заметно, как Рома пытается подобрать слова, хмурится. — Ты зачем опять в чащу побежал? Тут сугробы по пояс есть. Увязнешь в одном — и всё. Будь я настоящим преследователем, то ликовал бы ща. — Ну Ром! Я понимаю всё это. — Тогда чего опять путаешься? От такого тона парня Антон неловко и смущённо потупляет взгляд. Сам ведь просил его потренировать на силу и выносливость, Антон очень хотел под более опытным контролем становиться сильнее, тем более, когда Рома быстро и с радостью согласился. А теперь и перед ним становится стыдно, и перед собой. — Э, ну чё ты? — Рома костяшками трогает его щёку, вынуждая повернуть голову к себе. — Я не злюсь ведь, мне не в тягу помочь же. Да и ради вот такого-то… — Он наклоняется совсем низко, вжимая Петровы запястья в снег, щурится, пристально смотря глаза в глаза. А после уголок его губ дёргается, руки начинают сжимать крепче. — Ну, только не смотри так сейчас. — А? — Поцелую, ладно? И не даёт ни слова сказать, резко сокращая и так мизерное расстояние. Вжимается в губы быстро, трогает языком обветренную кожу губы, а после вполне по-человечески целует. Антон крепко жмурится, легко вырывает руки и тянется к нему, кладёт ладони на спину и пытается сильнее прижать к себе. Хотя жаться уже и так некуда: вплотную друг к другу. Рома тяжело дышит, кладёт тёплые — на таком-то холоде! — ладони на его щёки, рывком утирает с них подтаявший снег. С губ поцелуями переходит на скулу, прикусывая кожу, подбородок, пытается вжаться в шею, раздражённо дёргая ослабший шарф и расстёгивая воротник куртки Антона. И в последнюю секунду будто осекается, тяжело выдыхает и плотнее прижимает колючий шарф к горлу Петрова. Тоша ощущает настоящую жаровню внутри, пожар, дрожащие пальцы пытаются выбраться из варежек, прикоснуться по-нормальному, кожей к коже. Он не сдерживает короткой улыбки от смазанного и мокрого поцелуя в щёку, промаргивается, лишь запоздало начиная оправданно нервничать. В голове начинает понемногу проясняться от ощутимого холода, неудобства позы и такого напора. — Рома, мы уже з-задержались, — говорит через силу, ведь сам вставать никак не хочет, но продрогшее тело и с ещё большей силой заложивший нос дают о себе знать. — Давай, вставай. — Пытается оттолкнуть, но безуспешно, только и без того уставшие мышцы начинает потягивать. Взгляд невольно падает вниз, на левый карман Пятифана, из которого торчат часть поцарапанного кастета и моток бинта. На миг внутри всё сжимается, непонятное чувство сдавливает лёгкие, пускает дрожь в пальцы, заставляет расстеряться. Когда Антон резко отворачивает голову, то ощущает Ромино недовольство, в котором тот перехватывает его руки. — Повернись ко мне, — тихо и твёрдо говорит тот, а пальцами поглаживает голую кожу запястий. Спустя пару секунд добавляет ещё тише, растерянно: — Пожалуйста. — Мама будет волноваться, — выдыхает Антон, переводя на него немного расфокусированный взгляд. — Темнеет уже, она ненадолго отпустила меня. — Понятно, — хмыкает Рома. — Надеюсь, ты отступаешь не потому, что испугался? — Ничего я не испугался, — возражает, а внутри вопреки собственным словам всё ещё слабо сдавливается, в животе нервно крутит. Никогда они ещё не заходили в такую чащу одни в такое время, и ему не приходилось испытывать такие смешанные чувства за один вечер. — Ладно-ладно, верю. Буду считать, что ты от неловкости так. Вон как покраснел! — усмехается Рома, слегка ущипнув его щёку. А после он хмурит лоб и задумчиво поднимает взгляд к Тошиным глазам. — Кстати, сегодня ты меня не ругаешь. Самому надоело? — В смысле? — Ну, за что ты меня обычно ругаешь? — чешет затылок, пожимая плечами. — За то, что часто без шапки ходишь, подолгу в лесу пропадаешь, когда на стрелки ходишь, — растерянно перечисляет Антон, наблюдая, как Пятифановы губы дёргаются в усмешке. Задумчиво отводит взгляд, припоминая. — А, ещё что куришь так часто. — Вот. А сегодня по последнему пункту от тебя ни словечка не было, — Ромка поджимает губы и поправляет сползшую на брови Тоши шапку. Его же волосы, знатно припорошенные снегом, выглядят совсем печально. — Ты и сегодня курил? — притворно-возмущённо вздыхает Антон, пробует подняться, только Пятифан хватает за плечо, рывком поднимая из снега и усаживая, одной ладонью сжимает его подбородок и всматривается в глаза. — Ч-чего? — Антон и сам слышит свой предательски охрипший голос, лёгкую гнусавость, хотя старается говорить ровно и тихо. Только Рома не реагирует на вопрос, перехватывает попытавшуюся отстранить руку и хмуро требует: — Ну-ка дыхни. — Ром… — Тох. Дыхни, сказал. — Терпению в голосе отнюдь нетерпеливого Пятифана можно позавидовать. — Носом дыхни. Антон понимает, чего тот хочет, и совсем чуть-чуть пробует вдохнуть тем, что самостоятельно дышать уже не может. Только хлюпанье раздаётся. — Твою ж!.. Раздражённый возглас слегка пугает своей неожиданностью, а Антон пробует успокоить Ромку, вскидывая руку. — Ты почему не сказал, что болеешь? — громко спрашивает Пятифан, окончательно поднимая его из сугроба. От прежних расслабленности, смешинок в глазах и разомлевшего тона не остаётся ни следа. — Когда успел? Пару дней всего не виделись. — Да оно резко началось, — отвечает Антон, дрожащими пальцами завязывая шарф. — У меня только нос… — А хрипишь чё точь-в-точь как Бяша, когда он снега на спор навернул? — Рома помогает ему, проталкивая концы шарфа под куртку. Антону и смешно, и по приятному-тепло, когда Рома даже сейчас пытается разбавить посуровевшую атмосферу. Только приятности на этом заканчиваются: он закашливается от неосторожно-глубокого вдоха, и хрипота почти раздирает горло. Рома цокает, рывком застёгивая свою куртку, берёт ладонь Антона в свою и слегка подпихивает вперёд. — Давай, пойдём до тебя. Вопреки тому, что Рома тоже опасается попасться кому на глаза в такой близости, сейчас он не отпускает от себя, обнимая одной рукой и вжимая в свой бок, поглаживает. Антон теребит пальцы сквозь промокшую варежку, старается дышать урывками, но внутри всё равно приятно сжимается, когда он в очередной раз ловит косой Ромин взгляд. Окружение мрачнеет быстро, и небо с той поры, когда они только бежали в эту сторону, потемнело на несколько тонов, температура ощутимо понизилась, первые звёзды заблестели над лесом. У калитки встречает мама, сердитая, взволнованная, одетая в незапахнутое пальто и сжимающая шапку в руках. Антон хочет и успокоить, и извиниться, и рассказать, почему он так опоздал, но не успевает. — Извините, тёть Карин, это я его задержал, — говорит Рома, спрятав руки в карманы. — Меня по пути домой гардеробщица из школы попросила помочь донести сумки, а тут навстречу Антон шёл, — он кидает беглый взгляд на Тошу. — Сказал, что гуляет, а я попросил подсобить немного. Не уследили за временем. Так ловко врёт, что даже всегда внимательная к мелочам мама лишь кивает головой, переводя потеплевший взгляд на Антона. — Молодец, очень важно помогать. Антон потупляет свой, не привыкший смущённо улыбаться на пустую похвалу. — Только почему ты такой красный, и глаза ещё так блестят? Ну-ка подойди ко мне. Прохладная ладонь мамы приятно обжигает взмокший лоб, только взволнованность в её изменившемся взгляде не даёт насладиться этим моментом подольше. — Да ты весь горишь! Сейчас же в дом. И ты тоже, — она поворачивается к Роме, приглаживая выпавшие из причёски пряди, — чая горячего хоть попьёшь. По шестнадцать лет, а простых вещей!.. Давай-давай, иди. Антон окончательно заболевает к вечеру, когда поднимается температура, от першения в горле хочется на стенку лезть, а на спине полежать никак не получается: тут же подступает нестерпимый кашель. Антон потеет в тёплом свитере, жарких носках, обжигает нутро горячим чаем после лекарств, но ощущает радость и трепет от сегодняшнего дня: давно Рома не выглядел таким взволнованным, хоть и привычно грубоватым. Даже неловко становится, что Антон выставил себя легкомысленным и безответственным в его глазах, а ещё он понимал, что Роме тоже было совестно за их уединение в снегу. Лишь позже, почти перед тем, как сон смаривает ослабший организм, у Антона испуганно щёлкает мысль: не он один может заболеть! Ромка хоть и сильный телом и духом, постоянно это демонстрируя, но и ему не чужда крепкая простуда. В начале декабря как заболел, так неделю не ходил в школу, а после ещё несколько дней шмыгал носом, пугал охрипшим голосом и не ходил на стрелки.

***

Рома вопреки опасению не заболевает, приходит через пару дней. Сначала, едва заслышав шаги и скрип половиц, Тоша думает на родителей, которые не так давно вместе с Олей уехали закупаться продуктами, но когда в дверь отрывисто стучат и прокашливаются, внутри всё замирает. Рома заглядывает в комнату, обводя её взглядом, останавливается на Антоне, прищуривается. — Можно? — Конечно, но заболеешь, — неуверенно отвечает Антон, поспешно садится на кровати, сжимая одеяло. — Ты что, бежал? Судя по тяжёлому дыханию — да. — Да хрень, — мотает головой Ромка и заходит в комнату, делает несколько глубоких вдохов и трёт лоб. — А я твоих увидел при выезде из посёлка и сразу пришёл. Ну чё, как ты? — Уже лучше. — Точно? — Рома подходит ближе, дёргая застёжку дублёнки вниз, не сводит горячего взгляда. — Угу, — кивает Тоша, выпрямляясь сильнее, подтягиваясь на ослабших вмиг руках и прижимаясь спиной к стене для удобства. Внимательно следит за движениями парня, а внутри предвкушающе-сладостно сжимается. — Отлично. Он едва успевает руку вскинуть, чтобы удержаться за крепкое плечо, как Рома заваливается на кровать, едва скинув дублёнку рядом. От него пахнет улицей, кожей и ни капельки не табаком. Антон и удивлён, и всё ещё растерян, и когда ощущает губы на коже возле уха, от пробежавших мурашек ёжится. Рома стискивает в объятиях, шумно дышит в кожу. Наконец, ощутив полноценный контакт, без холода, без мешающих курток, он может отпустить всё то напряжение, что копилось эти дни. Рома поднимает голову, приподнимается на руке и быстро клюёт в губы, а потом ещё раз, когда Антон слегка приоткрывает губы и подаётся навстречу. — Я очень рад, что ты пришёл. — Маман передала ещё варенья сливового и яблочного, из подгреба достала, — выдыхает Рома и проводит губами по Тошиной челюсти, на мгновение встречаясь с его взглядом. — Я на кухню занёс. — Спасибо ей. И тебе тоже. Рома кивает, а после закрывает глаза и упирается лбом в Петрову грудь, потираясь. — Щас, отдохну немного, а после… — он неопределённо что-то мычит и вскоре затихает, медленно поглаживая пальцами скрытую свитером поясницу Антона, расслабляется. А тот улыбается, кусает губу, опускает ладонь на его прохладную макушку, сжимает в пальцах кофту на спине и снова вдыхает запах, по которому успел соскучиться.