***
Ноябрь пылает. Не только небо, но и земля и даже спёртый сырой воздух становятся похожими на бурый туман, через который нужно пробираться, если идёшь по улице. Город за оконным стеклом — локация из «Мглы» Стивена Кинга. Паркер уверен: книга интересная, а от фильма ещё долго трепыхается тревожность вперемешку с мыслью «пусть это скорее закончится». Питер пропускает Тони в свою комнату, а сам прислоняется к стенке у двери. Они даже не стали снимать верхнюю одежду, лишь наспех стащили обувь — Старку слишком не терпелось, а Паркер вновь крутил в голове: «Пусть это скорее закончится. Пусть это скорее закончится». Тони в его неуютной холодной квартирке выглядит диссонансом, домашним пушистым котом, который угодил на помойку из засохших красок и чашек с остатками кофе. Комната выполнена в светлых оттенках, и парень считает подвигом то, что до сих пор не испоганил обои маслом или акрилом, — побуждения были, но «Питер, безбожно ведь так!» Всё ощущается холодным, но светлым, несмотря на задернутые занавески. Питер — хотя по нему так не скажешь — не любитель мрака и темноты, потому что мрак для пессимистов, а Паркер… Он не такой. Темнота может быть в картинах, в кистях, а в жизни и для светлого есть место. Паркер искренне пытается создать комфорт, а потом… Потом всюду врывается этот дьявол с бутылкой Хеннеси. Старк медленным шагом подходит к рабочему столу и открывает первую попавшуюся на глаза папку из тех, что тут валяются. Выгребает оттуда листы. Питер не собирается его контролировать. Почти. Впрочем, он и не собирался показывать свои работы, просто сдался: Тони ещё с сентября капал ему на мозг — средневековая пытка — тем, что непременно должен увидеть его работы. По тому поводу, по этому поводу, по другому поводу. Паркер придумывает сто отмазок, затем ещё сто, а на двести первый раз отмахивается: чёрт с ним. И вот, Старк стоит у его стола. — И что ты рисуешь? — недовольно тянет мужчина, как будто сам не видит. Натюрморты из колледжа, пейзажи в набросках… Листы мелькают в его руках всё быстрее, он переворачивает их всё раздражённее, почти вырывая каждый из собственных рук и швыряя на стол. — Это всё не то! — с Паркером, кажется, вот-вот случится истерика — судя по тону, и Тони смотрит на него недоверчиво — лишь бы не навредил картинам, а остальное как-нибудь обойдётся. — Ты слышал про бунт четырнадцати? — громко спрашивает Старк, отвернувшись от стола и оперевшись на него для баланса. Питер молча мотает головой. Он не историк, чтобы знать про все эти бунты, революции или что там Старк сейчас несёт. — В восемнадцатом… Нет, в девятнадцатом веке! В русской академии искусств четырнадцать выпускников отказались рисовать выпускные работы, — кажется, глаза мужчины даже слегка проясняются, когда он рассказывает об этом, словно он поймал свою волну. — Они не хотели рисовать на заданную тему и отказались. И они же стали потом известны, они! Не те, кто намалевал, что сказали! Питер смотрит на него исподлобья и несколько сомневается в том, что эта история не родилась только что. — Тони… — Единственный способ для художника создать что-либо значимое — это поймать нужную атмосферу, — говорит себе под нос. — Тебе нужна мастерская! — объявляет Тони, глядя на парня слегка ненормально. — Тогда всё, конечно, лучше пойдёт. — Лучше бы пошёл ты, — коротко бросает Питер, отталкивая другого от его стола, его работ, его кошмарных соответствий.***
Питер знает, что его жизнь — плагиат на ещё тысячу несчастных. Он бы и хотел что-то изменить, да только как? Кофе недопит. Акрил засох. Подоконник весь в разорванной порченной бумаге. Трагичная жизнь художника не заканчивается на первой неудачной работе. Она там лишь начинается. Паркер не выглядит грустно — так кажется, но просто надеется, что он — чёртов абстракционист и он вообще живой… Все пьяные проповеди, от которых художник отгораживался, теперь беспрестанно вспоминаются. Они становятся его новой головоломкой — он ищет среди них, среди всех многочисленных слов и рассказов, зацепку, подсказку: где это эта атмосфера могла жить? В каких таких уголках искать — непонятно. Питер не знает ни одного места, где хоть что-то могло бы находиться. Они виделись часто, встречались у колледжа, катались в метро, шатались по улицам, но… Слова Старка про атмосферу заседают у него под сердцем, хоть он искренне гонит их оттуда, потому что неужели Тони понимает хоть что-нибудь в рисовании? Ага, разумеется, понимает, только вот факт, что его погнали из колледжа, оставляет сомнение в качестве послевкусия. Он ищет свою зацепку почти маниакально… И в какой-то момент она находится.***
— Я хочу нарисовать тебя, — говорит Паркер, и Тони на его фразу улыбается, не спросив себя, не послышалось ли ему: Питер всегда старался максимально разграничивать Старка и художество. Хотя оба прекрасно понимали, что Питер этим методом отдалял другого от себя. — Ещё спрашиваешь! — почти радостно выдает мужчина и вскакивает посреди комнаты, шаря своими бездонно голубыми глазами, пытаясь что-то отыскать. — А я не спрашивал, — пожимает плечами Питер в попытке сделать голос максимально равнодушным, хотя от волнения тот немного проседает. Паркер не желает разрушать барьер между ними: атмосфера нужна ему для рисования, а самому Питеру ничего не сдалось. Как говорится, ничего личного. — Хм, ты захотел нарисовать именно меня, но ведь в мире ещё семь с половиной миллиардов человек, — выдает Тони, словно намекая на что-то. Он устремляет мечтательный взгляд в потолок, а после чуть ли не падает на коврик посреди комнаты. — Интересно получается… — он отмахивается сам от себя и улыбается. Сражает наповал. Но Питеру это не нужно. Ему от Тони требуется только вдохновение. По крайней мере, он вбивает это себе в голову, игнорируя все остальное. — Если тебе это кажется странным, могу и не рисовать, ты ведь сам сказал, на Земле полно людей, — Питер перестаёт тянуться за карандашом справа от него и подтягивает ноги под себя. — А если сейчас все люди кончатся, что ты делать будешь? — холодно фыркает Старк. Питер уже жалеет, что позволил себе сказать. Тони кажется долбанутым — хочется поскорее отвязаться от него, уйти, но просто уйти парень отчего-то не может. Он крутит кольцо на указательном пальце, а Старк долго-долго рассматривает Паркера. — Уж придумаю что-нибудь, — наконец-то обрывает воцарившуюся тишину комнаты Питер и выпрямляется, — но на тебя мы все равно посмотрим. И вот, спустя несколько часов, когда он чувствует себя максимально глупо, ведь он наверняка так и выглядит, высунув язык и старательно черкая в скетчбуке, фигура мужчины начинает проявляться, и на бумаге постепенно появляется Тони. Тони именно такой, какой он и есть: взбалмошный, быстрый, с постоянно вьющимися в голове сумасшедшими идеями. Такой, который эпатирует, выпендривается и кричит, и ещё когда толкает пиздецки умные фразы. И Паркер преследует цель выложить это на бумаге, чтоб без слов ясно было все о Тони. Питер рисует в тишине — Старк тоже молчит: не хочет отвлекать парня. Порой ему охота бросить что-то колкое или подметить малейшую деталь, но прикусывает язык. И Паркера это поражает. Неужели это Тони? Он не говорит ни слова, и от этого кажется ненастоящим, картонной версией себя. Все те дни, что Питер не знал, где живёт его атмосфера, она жила в Старке. Каждое воспоминание, в котором не было подсказки, оставалось пересмотренным фрагментом их отношений, рассмотренным во всех вспомнившихся мелочах. И — то ли чувство вины сыграло роль, то ли это было и раньше, но пряталось — Паркеру дико хотелось всё это продолжить. Пускай тот напивается — хоть лёжа в его постели, пускай читает ему свои лекции — он хоть записывать будет, разгребать на смыслы и цитаты. Всё ведь было правильно. И Тони — гребаный талант, который незаслуженно вышвырнули на улицу. Не виноват. Зато Питер виноват в том, что тоже не верил в него. Он всё-таки приходит к выводу, что это чувство жило в его душе ровно с того дня, с той секунды, когда Тони развернул первый лист с работой Питера. Что с того момента смотрит на него совершенно иначе. И, чёрт, кажется, это далеко от дружеского восхищения. За неделю в шкафу застаивается запах — масляная краска, сигаретный дым. Тони проникает парню под кожу незаметно, а тот и рад этому… Питеру трудно определить, получается ли у него изобразить Старка так, как он задумывал, но почему-то в груди теплится мысль, что даже если это неправда — его рисунок не отправится в ближайшую урну, а останется у мужчины, пусть даже будет навсегда забыт между страницами какой-то книги или в глубокой полке стола — на это наплевать, главное — он будет у Тони.***
Паркер оглядывается несколько тревожно — мало ли, кто зайдёт или высунется на шум из квартиры на верхнем этаже — и раздражённо. Старк полтора часа ковыряется в замке, навешенном на дверь на чердак какого-то дома. Питер вообще не в курсе, почему снова потащился за ним. Скорее всего потому, что тот просто приказывает, а не просит. — Вот так вот, — бормочет мужчина и на удивление осторожно кладёт снятый замок на пол. Правда, едва не падает, когда пытается снова встать ровно. Другому приходится подхватить его — рефлекс. А ведь мог бы сейчас порадовать душу… На чердаке воздух спёртый и сильно пахнет мышами. Тони садится прямо на грязный пол и, порывшись в своём рюкзаке, достаёт уже начатую бутылку какого-то недешёвого пойла. Вот уж что удивительно в нём — он выглядит, как бездомный, но алкоголь будет хлестать исключительно дорогой. Пит никогда не спрашивал, откуда он берёт его. Таскает ведь как-то, скорее всего… — Я люблю рисовать здесь вот, — слегка осипшим, но довольным голосом рассказывает Старк, пока Питер идёт вдоль стены, осматривая тёмное помещение. — Тут света почти нет. — А на кой чёрт он нужен?! Искусство — это грязное дело. А такие дела должны твориться в темноте! — слышится характерный звук большого глотка. — Не знаю, не могу я рисовать в темноте. Неудобно ведь, — пожимает плечами Питер и смотрит на Старка. — Ты же душу, душу выплёскиваешь. Любой пейзаж, слышишь, студент?! Это копия. Это не ты создал. Это мир, это архитектор, это другой художник, это всё не ты, чёрт возьми! — он снова не на шутку расходится, декларируя свои истины. — Я тебя совершенно не понимаю, — коротко вздыхает Паркер и отворачивается. Его вздох наполнен сожалением, которое он искренне не желает показывать на свет, но в то же время он более чем уверен, что Тони понимает, о чем он говорит. — А ты нихрена во мне и не поймёшь… — отвечает Старк с точно такой же интонацией. У Паркера щемит в груди. Он подходит к одному из окошек, через которое слабо сочится сквозняк, и приникает к нему лицом. Такая уж особенность у ноябрьского ветра: будоражить непрошенное. Зачем вообще будить кошек, которые потом будут скрести на душе? Никто не знает. За спиной шуршит — Тони поднимается с пола, снова шумно отпивает глоток и копошится где-то с шорохом. — Взгляни, — хрипло требует он. Парень, скрепя сердце, оборачивается и с удивлением видит в руках Старка трубки скрученных листов. Он ведь никогда не видел его работы… Подозревал даже, что их не видел вообще никто и что Тони, как алкоголика и вечного бродягу, оттого и вышвырнули из колледжа… Подозревал, что его работ в принципе не существует. И вот они. Он бережно разворачивает первый свёрток, обнажая перед тусклым светом рваные чёрные линии, сплетающиеся на холсте в огромный лабиринт из коридоров, букв, слов, неясных символов и внезапно появившихся среди всего этого призраков или портретов. Осторожно подцепив угол листа, Питер тянет его себе в руки. Другой будто нехотя отдаёт, позволяя парню самому держать его работу и бегать взглядом по коридорам. — Ты сам всё это? — негромко, неверяще спрашивает Паркер, насилу оторвав взгляд от листа — словно спасся от гипноза, не уверен в том, сколько времени прошло. Тони кивает и опять прикладывается к бутылке, закрыв глаза. Паркер в тот вечер именует себя Христофором Колумбом, случайно открывшим совершенно новую Америку.***
Питер все проёбывает. Он понимает это очень ясно. Пока Тони топит свой гениальный мозг в алкоголе и ныкает свою потенциальную славу куда-то под мусор на заброшенном чердаке — он считает себя проповедником фундаментальных истин. А на самом деле не видит настолько простого?! Цитирует Маклюэна, Вольтера и Монтескье, но не желает продать свои работы. Ну правда, хранит шедевры с мусором. И вот это Питер решительно отказывается понимать. Он так и не засыпает — покидает квартирку в пятом часу утра, с рюкзаком и футляром для рисунков, одержимый самой идиотской и самой гениальной идеей одновременно. Пробираться на чердак в одиночку оказывается страшнее, чем он думал. Каждый звук кажется звуком шагов, непонятно где слышен треск древесины, а замок скрипит не хуже ржавого мотора, пока парень тыкает в него ключом, — о том, что Старк вообще не заметил пропажи, ему знать не обязательно. «А надо за вещами лучше следить», — отмахивается от совести Паркер. И всё-таки, когда он складывает чужие рисунки в тубус, чувствует себя полным мудаком. Совесть не довольствуется аргументами, и он с ней согласен. Потому что ведёт себя, как предатель. Но ведь и Тони не белый и пушистый! Он предает саму концепцию искусства, топит себя в нераскрытых талантах, вернее, раскрытых, но абсолютно бездейственных. Вот кто видит его «лабиринты разума»? — сам вчера сказал: на чердаке. Даже мыши — и те не видят, ибо все свёрнуто и закинуто в угол. И если Старк хочет сохранить в секрете свои «грязные дела», то пусть будет осторожнее и не подпускает к ним здравомыслящих людей. «Бессовестных людей», — поправляет червячок совести и продолжает грызть Питера. Свое «грязное дело» он уже сделал и однозначно не может назвать его искусством.***
Четыре дня, которые Паркер считает едва ли не с трепетом — от ужаса — проходят как-то чересчур спокойно, чересчур обычно. Старк прислушивается к его словам: начинает подлавливать не у колледжа, а уже у метро — и парня только сильнее от этого грызёт совесть. Он пару раз приносит Тони кофе в термосе, и тот даже заменяет им иногда извечную бутылку «чего-нибудь», а в ответ на его «студента» Питер, сам не заметив, начинает бросать: «абстракционист». Всё кажется даже не обычным, а чересчур лёгким, чересчур хорошо складывающимся. Паркер чувствует себя извиняющимся заранее и побитым заранее. И он словно носит там, где у людей сердце, бомбу замедленного действия, и не знает, сколько у него осталось времени до взрыва. Но он никак не рассчитывает… Никак не рассчитывает одним днем выронить кисть от резкого звука дверного звонка, который не прекращает трещать ни на секунду — кто-то вжал палец в кнопку и, видимо, вовсе не намерен отпускать её. Недоброе предчувствие не заставило себя долго ждать — парень почти знал, кого увидит в подъезде. И не ошибся ведь — к черту такую предсказуемость. Тони роняет руку, обрывая наконец мерзкий звон, как только перед ним распахивается дверь. — Питти… — он звучит так обречённо, стоя на пороге его квартиры, а его лицо бледнее мела. — Всё умерло… И вдруг Питер понимает, что он абсолютно трезвый. — Всё умерло, всё умерло… — бормочет Старк, пока парень проводит его на кухню и стаскивает с его плеч куртку, сажает на стул и поспешно заваривает кофе. Тревога клокочет в груди и жжёт рёбра. — Всё сгорело, — вдруг перебивает собственное бормотание абстракционист, и его чистый взгляд сталкивается со взглядом Питера. — Как? — осторожно пробует сделать шаг по минному полю — своему же полю — парень и вкладывает мужчине в руки чашку с горячим кофе. — На чердаке… — хрипит Старк, судорожно клацает зубами об чашку в попытке отпить из неё. — Пожар, там… В том доме… На чердаке… Всё пылало. Паркер смотрит на него, давящегося слезами и кофе, снизу, сидя перед ним на корточках, и, пока смотрит, до него медленно начинает доходить. Спасён. Пусть Тони думает, что всё так — и не узнает ничего. Подарок судьбы или ложь во спасение? Тот пытается что-то сказать, но первое время буквы захлёбываются. Парень гладит его по коленке, стараясь успокоить, а на душе становится паршиво. — Питти, — отчётливо шепчет мужчина, и его пальцы стискивают чашку так сильно, что сами становятся белее её фарфора. — Я хочу сдохнуть. Три слова ложатся липкой чёрной краской на холст души. «Я хочу сдохнуть», — как очевидное последствие «всё умерло» — рушится с грохотом на плечи Питера. Он почти чувствует физический призрак его боли. Понимает, знает, что сам того не ведая, уже спас его, но всё равно ощущает это самое невыносимое, которое идёт от Тони. — Вставай, — требует Паркер. Старк — марионетка, когда он забирает у него чашку, когда за плечи тянет наверх, чтобы поднять со стула, и — тоже за плечи — ведёт его в комнату. Он стоит в дверях, когда парень отпускает его, и, судя по лицу, ему безразлично — стоять, упасть или умереть. Парень отодвигает редко используемый мольберт в углу и вытаскивает из-за него чёрный тубус, который — на всякий случай — был запрятан в тени. — Здесь твои рисунки, — он говорит это безразлично: знает, что мужчина будет ошеломлён, может, рад, но знает, что он не туп и до него дойдёт. Минус да плюс дают в его голосе ровный ноль. Старк глядит растерянно на футляр в его руках и бледнеет ещё на один тон и, пошатнувшись, опирается рукой на дверной косяк. Будто перезагрузка перегревшейся системы — стоит, закрыв глаза, несколько секунд, а когда открывает их — они блестят, но Питер не успевает толком заметить, так быстро мужчина оказывается рядом и выхватывает тубус из его рук. И, на миг лишившись всё-таки сил, опускается на пол, подогнув ноги. — Ты придурок… Идиот… Господи… — Тони глубоко со свистом вдыхает, зажав рот ладонью, и торопливо откручивает крышку тубуса, чтобы только своими глазами увидеть рисунки и понять — не сгорело, не умерло. Вытаскивает один, второй, третий закрученный рисунок, и Питер видит, как подрагивают его плечи и руки, когда Старк в спешке «заглядывает» в каждый лист, в сотый раз убеждается. Не сгорело. Не умерло. Он встаёт, держа в руках все свои «свитки» скопом, и они — всё ещё дрожь, всё ещё трясёт — рассыпаются обратно с шорохом… А мужчина делает шаг вперёд и резким неотёсанным движением обнимает парня одной рукой, впечатавшись лицом в его плечо. Паркеру даже слегка неловко — слишком непривычный, видно, даже самому Тони, и сильный жест. Он приобнимает его в ответ, похлопывая ладонью по спине — «будет тебе» — и не знает, как рассказать дальше. Ему стыдно так, как не было никогда. От Старка — без его извечной куртки — пахнет сажей, немножко потом и кофе. Странно, но Питер чувствует чужим отсутствие запаха никотина и краски. — Ты мне жизнь спас, слышишь, студент, — бормочет мужчина. — Только… Зачем? — он отстраняется и пристально смотрит Питеру в глаза. — Уникальное у тебя чутьё: за пару дней до пожара пробраться без меня на мой чердак, забрать мои рисунки… — его голос дрожит и звенит. — Что ты знал? — строго спрашивает Старк. — Это случайность, — выдыхает Паркер. — Я клянусь тебе. Я бы не устроил поджог, идиот, это слишком большой риск. — Тогда зачем? — настаивает Тони, и парень опускает голову и молча отходит от него к столу, под прожигающим чужим взглядом включает компьютер. Старк тоже не решается заговорить — понимает, что сейчас Питер навернёт в какую-то новую эмоциональную мёртвую петлю, только пока ещё не понятно — положительную или отрицательную. Компьютер медленно просыпается, как назло подвисает, Питер стучит по клавише нетерпеливо, и атмосферу это только нагнетает. — Ну… — камень, до того лежавший на плечах, ложится на сердце и сворачивается на нём сонным котом. Он открывает документ. — Я заявил их на выставку… Не все… Два только… Старк смотрит недоверчиво и подходит к компьютеру, как к неразорвавшемуся снаряду. Проходится цепким взглядом по строчкам, а Паркеру странно видеть его настолько спокойным, уравновешенным — и даже не шатающимся. — Ты это… для меня? — слегка непонятливо, почти глупо спрашивает мужчина, и смотреть на разгорающийся огонёк в его глазах и на расцветающую улыбку становится как-то совсем уж невыносимо. — Ага, — следует максимально неуверенный кивок. — Поверить не могу, они одобрили, они… — взгляд Старка цепляется за очередную строчку. Строчку, кричащую: «нет, не для тебя». Кричащую: «автор работ: Питер Паркер». — Что ж, я… — Тони сжимает в руках ремешок тубуса, и надолго между ними повисает тяжёлая тишина. Питер втягивает голову в плечи, желая, как страус, позорно сунуть её в песок. Молчание угнетает хуже всего. — Я не ошибался насчёт тебя. Так и знал, что что-то в тебе есть, — мужчина усмехается. — Но, признаться, ты даже круче, чем я думал, Питер. На минуту повисает тишина, в которой слышно, как где-то этажом ниже хлопают двери и раздаются шаги. Лишь в квартире Паркера как-то по-своему одиноко, ведь они со Старком, наверное, слишком в неверной ситуации оказались, чтобы быть близки. Питер не может считать эмоции по лицу Тони, хотя раньше это удавалось. Он не сказал бы, что алкоголь выпускал наружу эмоционал Старка, но все же усиливал, делал все контрастом. А сейчас очень трудно предугадать, что случится в следующее мгновение. — Дурак ты, Питер, на самом деле, — шепчет Старк и отчего-то именно сейчас их разница в возрасте — всего-то пять лет — ощущается на все пятнадцать. — Ты сказал, что я крут, — до боли грустной улыбкой тянет Пит. Оборачивается. — Я соврал, — опять шепчет Тони и, протянув руку, ведёт грубоватыми подушечками пальцев по его щеке к виску, убирая в сторону отросшие волосы. Медленно соскальзывает пальцами вниз, на его шею, и Паркер не дышит вовсе, только смотрит в глаза напротив, когда другой чуть сжимает его горло. — Я тебя сломаю. Будь нормальным, — требует Старк. — А все твои бывшие? — Питеру известно, что Тони ни с кем не строил отношения в последнее время, а ещё ему известно о его бывших пассиях. Они всегда расставались с битьем посуды и криками. — Их ведь не сломал. — Они уже в прошлом. А ты… — тот качает головой. — Ты-то что делаешь? — Люблю, — нахально выдаёт Паркер, глядя ему в глаза. Слегка першит в горле, Старк все ещё сжимает пальцы, и парень просто ловит себя на том, что он не хочет, чтобы он их разжимал. Тони тоскливо улыбается, будто похоронил под завалами уничтоженного таланта всю нацию, и мотает головой: — Ты ещё никогда в жизни так не ошибался.К черту пожар. К черту выставку. К черту эти картины.
Питер чувствует себя холстом, на котором Тони всё это время рисовал свой абстракционизм. Последствия Большого Взрыва разносят обломки всё дальше по Вселенной.***
Тони треплет его волосы наигранно лёгким покровительственным жестом и в руки суёт полученный футляр. — Тони, что ты… — непонимающе бормочет Паркер. — Пользуйся! — бросает Старк и через несколько секунд уже хлопает дверью. Даже не забирает с кухни свою извечную куртку, а за окном кружится первый этой осенью снег. За окнами на город ложится вечер, и усталость, перемешавшись с какой-то расплавленной напряжённостью, гонит под одеяло. Питер залезает в кровать с явным желанием стереть всё произошедшее из своей головы, ведь то, что он сделал — отлично и ужасающе одновременно, и ему тошно от этого. Паркер не может сказать наверняка, стыд ли это играет в нем самом, или же он действительно настолько сломлен.