Лунная пыль

      Мы не шлюхи, хотя послушно и с единственной целью идем в одну сторону: я чуть позади, как и положено статусу, а она, распушив локоны по хрупкой спине, уверенно втаптывает в ковролин тонкий шпиль Версаче. Девушка привыкла, как и подобает "правой" руке генерального, дорого одеваться — юбка, изящно прикрывающая бедра, но соблазнительно очерчивающая ягодицы, рубашка с растегнутыми до косточки бюстгальтера тремя пуговичками, ненавязчивые по узкому запястью Радо, — а потому ощущает себя уверенно, когда открывает дверь номера магнитным ключом и пропускает с легким кивком головы привычно меня первой.       Девушка чувствует себя здесь, словно в отчем доме: не успеваю снять пиджак, как та уже включает подсветку над небольшим островком кухни и рефлекторно тянется к кофеварке, чтобы сварить обожаемый мокачино; после мягкой поступью маленьких ножек двигается в сторону гардеробной, достает свой Кензо пропитанный халат и, пока с шипящим звуком наливается прослойка шоколада, снимает с себя небрежно рубашку, вешая ту шелковой лентой на спинку моего рабочего кресла.       Мне не привыкать к красоте жизни — все, что когда-либо меня окружало, отпечатывалось на подкорке маленьким очаровательным слогом Набокова и навсегда оставалось привлекательным романом разрушения под слоем нежнейшей любви. Я не задумывалась, когда под крышей серебряного небоскрёба Moondust остановила и свой выбор местожительства: панорамные окна с выходом на Золотые ворота и залитый редким солнцем парк Сан-Франциско, отсутствие ежедневных дорожных тромб и нервотрепок с доблестной полицией Америки, возможность высыпаться после 15-часового рабочего дня перед очередным брифингом — с правом первого в совершенно беззаботное будущее широкой ногой живу в реальном настоящем.       Она знает, как трепетно и нежно я люблю тонкую пленку шоколада на её в мелкую трещинку губах, — потому, в отличие от нервного светлого дня, в ночи беззаботно и не беспокоясь за срыв начальницы вкусно прихлебывает из белоснежной чашки и прикрывает в ощущении разлившегося по телу тепла веки. И я, в противовес рабочим будням, не торопясь и с наслаждением, лежа на кровати и опершись на локти, наблюдаю за еле заметным бегом мурашек по знакомой очертаниями фигуре — тонкой талии с ещё не успевшим приобрести приятную округлость животом, чуть выделяющим болезненную бледность кожи ребрам, аккуратным полушариям грудей в крепких тисках чёрного кружева, — и только успеваю ловить смену эмоций на чуть оттененных бликами ночного города чертах лица.       —Ты выглядишь нездоровой.       Она только пожимает плечами и слишком категорично проходится ладонью по впалому животу.       —Вероятно, вновь низкий гемоглобин. В моем положении подобное не редкость.       —Я попрошу начислить тебе на карту...       —Не стоит. — Уверенный взгляд, в котором давно не горит огонечком ранее виданное мною пламя желания двигаться вперед. Словно на месте застыла — и сил шагнуть за черту нет.       Я ей не нянька, — а долгими зимними ночами даже не начальник, — потому только пожимаю плечами и устало откидываю голову на матрас. Прикрываю глаза и перед ними вереницей проносятся числа/отчеты/встречи с акционерами/ужины с бизнес-партнерам с ужасающей для разума болью, — а все только для одной внешней красоты и мирового статуса миллионера.       Чувствую легкий трепет в районе паха, стоит только хрупким рукам ненавязчиво кончиками пальцев пройтись по тонкой ткани платья от подола до середины грудины. Ловлю тонкий запах бергамота и апельсина — слишком живой аромат для той, что душой совсем перегорела. Ощущаю кожей щек паучьи лапки шелковистых волос, и рефлекторно нежно зарываюсь в их корни пятерней — стоит только открыть глаза мне, как вижу в ожидании прикрытые веки ее.       Она, словно древнее проклятье; словно родовая ведьма, испокон веков опьяняющая любовников одним только своим желанием; словно само искушение — глубокие топи тянут сразу утопиться без права выплыть из толщи болотной к чистому небу.       И я совсем не помню, как пропадаю: только чувствую вкус шоколада под горькой пленкой эспрессо, что ниточкой слюны от её языка к моему тянется; только ощущаю её руки, что ловко справляются с длинной молнией платья и замысловатым замочком белья и нетерпеливо пытаются подлезть к тайному; только слышу шорох её юбки, что шелковым подкладом скользит по фарфоровым ногам и встречается глухим стуком застежки с полом.       Я не идеализирую секс, — но то, как яростно вырывается рык из мягких влажных губ, когда пальцы встречаются с преградой на пути к желаемому, как зло горят глаза, когда сталкиваются с моей ехидной ухмылкой на тщетные её попытки снять проклятое платье, как победно персиковые губы растягиваются в дьявольской улыбке, когда ткань половой тряпкой лежит в её превосходных своим совершенством ладонях, — но происходящее, как ограниченное издание камасутры в палитре Боттичелли.       Она не оставляет следов на шее — зато в ослепительных красках вселенной красит кожу над сосками, пока не касается после проведенного кровопускания языком и их: очерчивает острым пером давно вожделенное, с такой нежностью, с какой способно её остывшее к чувствам сердце, целует хрупкие бугорки и, отвлекая мое чутье ладонью над тонкой резинкой белья, смыкает зубы над плотью, словно щелкает механизмом капкана. Она получает долгожданное болезненно-пьяное шипение и последующий за трепетными убаюкивающими поцелуями всхлип мольбы — только припадает к моим губам, как к источнику её вечной красоты и молодости, и пьет из них гортанные ноты отчаяние, что ответом рождаются на манипуляции её пальцев на участках внутренней стороны бедер.       "Правая" рука — самый ближайший помощник, личный переводчик и опытный юрист...забавно, что именно она из тех многих, бывавших в постели холодных отельных номеров, знает, как правильнее, как вернее и как памятнее сорвать с моих губ вздох отпущения желания и вскрик раскрывшего в цвет бутон наслаждения. Вычерчивая руны короткими ноготками вдоль ребер, опускается на колени по собственной воле в тот единственный раз, когда видеть под своей тенью я её не хочу — и пусть после с героиновым кайфом ловлю частичку себя в её танцующем под моим языком, именно под бархатом ночного мегаполиса желаю видеть девушку рядом с собой свободной, а не в дневном подчинении статусов и договоров.       Вероятно потому, оставив едва касаясь губ поцелуй, с нежностью на грани любви и ласки подминаю хрупкое тело под себя и с наслаждением ценителя искусств наблюдаю за колечками своих рыжих прядей на контрастной белой коже с мириадами родинок по шее, плечам и груди. Я не тороплюсь в движениях, а она не смеет приказывать мне в ходах игры, — поэтому, больше отдавая веса на собственные колени, без напора на живот присаживаюсь в районе паха и с тоской на сердце пятерней причесываю ее сбившиеся пряди, после кончиками пальцев очерчиваю острые скулы, больше не под слоем консилера круги под глазами, аккуратный носик и горячие от кусачих поцелуев мягкую плоть.       Она больше не удивляется моим ночным преображениям, — когда выражение взгляда спокойное и умиротворенное, когда руки расслаблены и крыльями птицы ласкают чужое тепло, когда полные губы не сжаты в белую полосу гнева и раздражения, — поэтому позволяет себе вольность вынужденно не улыбаться и с болью натоптанных мозолей не носить маску вежливости: прижимается щекой к моей ладони в поисках той заботы, которые больше любимый человек не дает, прячет слезы под прикрытыми в иррациональном доверии веками, уходит в мимолетный мир спокойствия и беззаботности.       Но все это лишь миг — и вот уже зелёные топи глядят и манят, как нимф по весне столбы огня, и я срываюсь в бездну загадок за русалкой, что за шею втягивает в неизбежность поцелуя и страсти: теперь рисую укусами, пью без остатка отравленное и наслаждаюсь последними мгновениями чужой дани.       Люблю до рассвета — чуть от подушки голову отняв, гляжу на холодность спины и отстранённость профиля, что бездумно встречает новый день светофоров, людей и на коротких поводках собак. Ей все равно, когда шуршит одеяло и я наготой ночи греюсь о шелк её чистой рубашки, носом зарываюсь в выемку под ухом и гляжу предположительно туда, куда глядят её глаза.       Последние минуты, — и шоколад отравляет нутро остаточным сладким флером. Он не на языке — и это приносит только свербящую тоской в сердце боль.       Чашка на островке до скрипа чистая.