Полароиды

«Хай, трудоголик<33» «Тебе не кажется, что пятничный вечерок в компании несравненного меня, хорошего вина и парочки (сотен) нимф тебе не помешает?)))0))0)» Нормальная, казалось бы, ситуация — сводный брат-алкаш заманивает его бухать. Гермес понятия не имеет, к чему способна привести эта маленькая невинная пьянка с Дионисом. А стоит заподозрить что-то неладное ещё когда Дионис улыбается до неприличия весело и загадочно, встречая Гермеса на пороге забитого, как банка шпротами, сатирами и пьяно-развязными девушками пентхауса. Как умалишенный в предвкушении чего-то фееричного. Гермес наивно списывает это на ожидание очередной пьянки. Позор для главного хитреца и повесы Олимпа. Вино, виски с колой, какая-то бурда, намешанная сатирами, пара косяков и милые таблеточки пастельных цветов, ловко выхваченные из сумочки одной юркой бестии в толпе. Слава Господу, боги — не смертные. Гермеса уносит так, что он при всей своей божественно-бессмертной физиологии вспомнит целое нихрена на утро. Кажется, он осознает, что встретил Аполлона, когда скользит из густой обжигающе-громкой толпы и жмется к чему-то солнечно-теплому. Кажется, он в него врезался, а потому бормочет пьяные извинения в золотистые кудри, нагло дыша сладким медовым запахом, и ухмыляется кристально-трезвому задумчивому взгляду. Аполлон громко окликает Диониса, флиртующего с одной из нимф где-то в толпе, в бесконечно далеких двух метрах, и машинально приобнимает виснущего на нём Гермеса. Гермес довольно и блаженно прячет лицо в его шее и сонно прикрывает глаза, совсем ослабляя мышцы и доверяя Аполлону держать себя. — Ты сказал, что зовешь меня для чего-то действительно важного, а не очередной вписки, — с холодным и недовольным укором обращается Аполлон к Дионису, когда тот разочаровывает свою нимфу отказом и в утешение передает её другой нимфе, которая поможет приятно провести ночь. — Ну Фе-еб, — притворно-жалобно скулит Дионис, не скрывая хитрой улыбки. — Это крайне важно, Стиксом клянусь. Ты даже не представляешь, насколько твое присутствие необходимо. Аполлон хочет возразить, но Дионис уходит и тянет за собой Гермеса, который обиженно и сонно бурчит, разомлев в тепле чужих рук и не желая их покидать. Лифт, тошнотворно-ровная улица, где все плывет-качается-двоится и слепит чернота ночного неба, глянцевый байк, Дионис за рулем, смятая кожа куртки в руках и искрящий неоном поток ночного Вегаса. Гермес даже в таком состоянии понимает, что они не передавили всех встречных смертных и не расхерачили пол мегаполиса чистым чудом. Он, обиженный, что его отодрали от Аполлона, шлет к Люциферу идею угомониться и пойти спать, как адекватный бог. Его плывуще-пьяный-смешанный-в-сатировскую-бурду разум полностью одобряет такой подход. Нахрена спать, если в его холодной постели его не обнимут солнечно-теплые руки, а по подушке не разольется медовое золото кудрей. Гермес, крепче хватаясь за Диониса и опираясь лбом о прохладу кожаной куртки, гадает, останется Аполлон у Диониса или вернется в свои драгоценные Дельфы, с кем проведет эту ночь. Десяток глотков из полной бутылки и едва-не-падение на встречку, когда Дионис сумасшедше-резко поворачивает, гонят эти мысли глубоко в кашу пьяного мозга. Остановка. Байк, кажется, падает на асфальт. Похрен, Гермес может позволить себе подарить Дионису хоть весь автосалон. С бутылками в руках плывуще-падающим шагом до безобразия пьяных оленей плетутся в торговый центр. Кажется, Дионис тянет Гермеса пройтись по магазинчикам. Или скупить все магазинчики. Или ограбить их. Не суть. За стеклом витрин яркие мазки товаров. Пол и потолок — одна акриловая полоса. Вино акварельными разводами плескается на пол и рукав косухи, течёт по подбородку и шее, увлажняет ворот футболки с лого Marvel. На одном из стекол блестит золотистый лавр. Гермес в шоке замирает, сам не зная, почему, и пялится на узор как на откровение. Переплывает взглядом на содержимое бутика. Дионис рядом пьяно присвистывает. — Решил подарить какой-нибудь девчонке кружево? — фыркает он. Гермес не слышит его, пытаясь выловить из плавающей в его черепе херни одну фантастически важную и бредовую мысль. — Видишь чулочки? — наконец изрекает он. — Надо спиздить. А после добавляет: — Аполлону будет просто ахуенно. «Эрот будет пищать от восторга. Вместе с Афродитой. Афродита вообще разревется, — думает Дионис, конкретно афигевший, что тупейший план Эрота заманить этих двоих в одно место, а потом подстрелить и ждать грядущего пиздеца каким-то божеским чудом сработал. — Вот Гермес на утро ахуеет. Может хоть пить решит научиться». И пополз с Гермесом строить план по краже миленьких бело-серых полосатых чулок. * * * Это явно не обычная ночь. Сначала Дионис просит его обязательно во что бы то ни стало прийти, иначе небо рухнет на землю. Потом оказывается, что тащиться из Дельф в Лас-Вегас было совершенно не обязательно (да, Аполлону пересечь Атлантику не сложнее, чем добраться от кухни до спальни в своём особняке, но все же, Дионис, какого черта). А после ещё и оказывается, что музы решили свалить из дома в поход. Сугубо девичий. Прихватив Артемиду с Афиной и пару стаек нимф. Кажется, идея вообще Афродиты. (Аполлон честно не обиделся, что его не взяли. Честно). Последнее, чего ожидает Аполлон, на багрянце рассвета допивая седьмую кружку американо и зачитываясь Ницше, это услышать за приоткрытым окном знакомый с далекой Античности прохладный свист ветра, который мог быть вызван лишь одной конкретной персоной с одними конкретными крылатыми сандалиями. Аполлон со скрипом распахивает высокое окно в дубовой раме и вглядывается в чернильно-мутные заросли сада. Гермеса нет, но есть посылка. Берёт в руки объемистый конверт с небрежными винными пятнами. Страшно представить, что там может быть, раз Гермес, очевидно беспросветно бухой, аж отрыл заросшие паутиной и пылью таларии, решив выебнуться своими почтовыми навыками и забив на существование специальных заклинаний. Гермес, пьяный и откровенно засыпающий, прижавшийся до неприличия, до жара по венам близко, безвольно виснущий на плечах, будто забыв, как держаться на ногах, когда густая масса толпы не подхватывает его. Блеющий извинения куда-то в плечо, нечаянно скользящий горячими губами по шее, отчего по хребту растекаются мурашки, дыхание на миг сбивается, а пальцы на чужой талии сжимаются крепче. Аполлон на секунду допускает мысль, что это могла быть не случайность, но силой обрывает себя, когда от этих мыслей чувствует завораживающе-сладкий жар по венам. И так все слишком странно. Он глотает горький кофе и распечатывает конверт, а после полтора часа вместе с парочкой словарей расшифровывает жалкие несколько строчек письма. Почерк определенно Гермеса, плывущий мимо строк и дрожащий так, что язык разобрать едва можно, не то что вникнуть в смысл. Аполлон тысячу раз материт мордредова полиглота, прежде чем, наконец, выписать себе на ясном греческом перевод с лаконичного английского, вычурно-эротичного французского и старой доброй латыни. Аполлон тихо смеется, искренне-весело, закидывая голову назад и рассыпая золото кудрей по спинке кресла. А после достает из конверта мягкие серо-белые полосатые чулки, свежеукраденные (Гермес не признает понятие «покупка», как и «частная собственность») из магазина женского белья. Аполлон скидывает с себя домашнюю одежду, долго роется в шкафу, закалывает небрежную косу до поясницы золотой заколкой-солнцем, достает полароид и смеется искренне весело, представляя, как ахуеет Гермес на утро. Его веселый смех над этой шалостью обрывается обжигающим легкие кратким вздохом, когда он видит готовые фото и, не в силах сдержаться, представляет реакцию Гермеса на них. Руки сами собой скользят по неумолимо плавящемуся в неге возбуждения телу. Полароиды, небрежно завернутые в конверт из дорогого пергамента вместе с насмешливо-откровенным письмом, выглядят до дрожи идеально. * * * Наутро Гермесу кажется, что первую половину ночи он наслаждался чечеткой гекатонхейров по своей спине, а вторую старательно пытался добежать по воздуху до Меркурия. Если бы он был смертным, он бы уже пожимал ручку Аиду, или Сатане, или Анубису, или куда бы он там попал. Гермес стонет что-то в холодную подушку, вяло ерзает по до хруста наглаженным его горничными простыням. Если он в таком состоянии, значит он тусовался с Дионисом. Если он тусовался с Дионисом, значит, это Дионис дотащил его до его кровати (стоит памятник ему поставить). Если это Дионис дотащил его до кровати, значит, он точно оставил че-то, что поможет предотвратить желание сдохнуть. Мозг от таких сложных размышлений трещит по швам. Гермес с тихим матом на родном греческом поднимает голову и пытается увидеть хоть что-то, но все расплывается белой ватой. Наконец, он залпом выпивает склянку кисло-горькой травяной настойки, надёжной, как швейцарские часы. Господи, храни Асклепия и его согласие поставлять свои чудесные варева из волшебных сорняков Дионису. Через некоторое время Гермес способен ровно сесть на кровати и глядеть по сторонам как вполне адекватный бог. Но всё равно нихрена не помнит из прошедшей ночи. Он скользит равнодушным взглядом по холодной и неуютно-пустой спальне, вылизанной до блеска, но вызывающей лишь отвращение. Вспоминает, почему у него завелась привычка ночевать в офисе или рабочем кабинете. Что-то изменилось. Гермес, ленясь вставать, левитирует к себе конверт, лежащий на комоде в другом конце комнаты. Если это чье-то прошение, чтобы он по старой памяти снова носился в талариях туда-сюда по белу свету с письмами-просьбами-вестями-посылками, то он пойдёт убивать. Бежевая дорогая бумага, золотой воск печати. Без подписи. Гермес взламывает конверт и высыпает его содержимое на одеяло. Пол минуты он сидит, пустым взглядом пялясь на полароиды. Конверт плавно выскальзывает из его руки и пикирует на холодный тёмный паркет. А следом он и сам пикирует сверху с оглушительно-визжащим «Блять!!», от которого едва ли не трещат стекла. Он, бормоча что-то бессвязно-нецензурное, садится на колени и упирается лбом о край матраса. Жмурит глаза до радужных всполохов, но на сетчатке всё равно перманентно выведены и больно жгутся бело-серо-золотистые картинки. Ни на одном из фото не видно лица, лишь длинная золотистая коса с заколкой-солнцем, мягкие изгибы молочных бёдер, почти скрытые белой толстовкой, точеные кисти идеальных рук, то стыдливо одергивающие край одежды, то игриво поглаживающие кончиками пальцев нежную кожу внутренней стороны бедра. И, господи Иисусе, ноги, длинные, тонкие, идеально-красивые, обтянутые невинными полосатыми чулочками. Такие ноги только неумолимо-настойчиво разводить в стороны и на плечи закидывать, пока губы скользят по чувствительной глади бедра все выше, а чужая точеная рука путается в волосах, без слов прося о продолжении… Гермес скулит в матрас и пытается себя отвлечь, но ихор кипит в венах, пока сердце бьёт по рёбрам оглушающе-сильно, а на языке медовым солнечным светом растекается чужое имя. Ох-господи-блядь-боже, Аполлон. Чистейшая эротика. Чистое, самородное, неограненное искусство, откровением цветущее на плавных изгибах бёдер, тонких щиколотках, обтянутых полосатой тканью, игриво сверкающее на пушистом кончике косы заколкой-солнышком. Гермес, как одурманенный, отравленный, завороженный чернейшей магией, скользит на кровать и впивается в полароиды взглядом, как Нарцисс впивался в своё отражение. Безупречно. Протяни руку — коснешься. И почувствуешь лишь влагу на пальцах да разобьешь свои надежды о водную рябь. Гермес замечает под ворохом полароидов письмо. На неприлично дорогой бумаге ровные строки каллиграфии, выведенные пером и чернилами так идеально точно, будто каждый штрих был кропотливо высчитан, как на чертеже. Гермес всегда восхищался этим неестественно-идеальным почерком с идеальной пропорцией строгости и вычурности. И был от него в чистом ужасе, ведь сам писал хуже козлов Тора. «Доброго утра. Или когда ты там очнешься. Смею предположить, что тебя, налакавшегося хлеще всех сатиров вместе взятых и от этого нихрена вообще не помнящего, несколько удивит моё письмо». — Сама проницательность, — фыркает Гермес и нечаянно косится на полароиды, отчего вспыхивает, как маков цвет. — С такими письмами надо триггер ворнинги на конверты лепить. «Поэтому привожу тебе перевод с твоего языка на человеческий записки, которую ты мне доставил вместе с чулками. На рассвете. С помощью таларий. Мне искренне интересно узнать, как ты вообще до такого додумался?» Если бы Гермес помнил, он бы по крайней мере не словил инфаркт всего, освежающим душем прокатывающийся по организму сразу после крайне приятного пробуждения. «В общем, записка: «Хэй, Феб, солнце, я вот как их [чулки] увидел, так представил, как бы они смотрелись на тебе. И тебе было бы просто ахуенно, блядь, эти мысли хоронят меня заживо. Я проебу зря всю свою вечность, если ни разу не увижу тебя в чулках. Го фотоотчёт по-братски, а?» Что ж, дорогой мой братец. Ты сам напросился. Сам привлёк моё внимание у Диониса. Сам прислал посылку. Теперь смирись с тем, что я хочу видеть твоё лицо между моими ногами, обтянутыми эти самыми чулками. Ну и возможно всю твою персону в одной неплохой кофейне в Дельфах. Не смей молчать. Если ты это начал, так уж неси ответственность. Жду тебя, Аполлон P. S. Как тебе фотоотчет? Я представлял себе варианты твоей реакции. Ни на одном не остановился, но парочка из них подарила мне не самый плохой оргазм. P. P. S. Занеси в бутик деньги за чулки. Они не из дешевых». Гермес, взъерошенный и ошалевший от резкого эмоционального потрясения, неопределённо долгое время трупом валяется лицом в подушке. Но после встаёт на ноги. Душ, тяжёлый напор холодной воды, мятная зубная паста. Горький кофе. Неосторожный взгляд на полароиды. Провокационное письмо. Провокационно-идеальная эротика. Кольцо пальцев вокруг члена, жгущий шею алый стыд и желание всего и сразу. Уже в полумраке сумерек скромное и по-юношески неловкое сообщение в инсте с согласием выпить кофе на неделе и клятвенным заверением, что он оплатил украденное вместе с моральным ущербом.