Ее ошибки

Она взяла сына с собой, потому что побоялась оставлять его в доме. Годы и годы, служа замком, держась только на Клятве, Муза думает о том дне и о том, что всё могло пойти иначе, оставь она ребёнка дома. Но деревня пылала, воины Хайлэнда поджигали дома, насиловали женщин, протыкали мечами и копьями мужчин – и у неё затряслись руки при мысли о том, что будет, если она оставит ребёнка. Она оставит, уйдёт в храм просить помощи Маотелуса – а в дом войдут враги и увидят беспомощного младенца. Сейчас Муза думает о том, что враги могли обойти её дом стороной, не услышать детский плач за рёвом пламени. Но тогда она испугалась – и этот её страх повернул колёса реальности на путь, который привёл сюда. Её первая ошибка – но не последняя. Она оставила ребёнка на скамейке, опустилась на колени для молитвы – а спустя несколько секунд церковь уже пылала, пламя появилось в углах, всё помещение заволокло дымом. Муза никогда раньше не представляла, что огромное здание может вспыхнуть в считанные мгновения, но оно вспыхнуло, и она оказалась посреди дыма и жара. Муза обернулась. Вход был свободен, она могла бы сбежать – но её сын всё ещё лежал на скамейке в кольце пламени, и она, закрыв лицо рукавом, бросилась к нему. Жар опалил её, заставил отступить. Муза взвыла, как воет, наверное, раненный зверь, застигнутый лесным пожаром, собрала всю свою силу в кулак и попыталась пройти через огонь ещё раз. Одежда на ней горела, она не ощущала боли – только страх, но её тело оказалось сильнее разума, её страх оказался сильнее материнской любви. И за это Муза тоже не может простить себя – почти так же сильно, как за то, что вообще потащила его в церковь. Она лежала на полу, думая о том, что поползёт к сыну даже на четвереньках, когда примчался Михаил. Обученный спасать других, Пастырь, прошедший много битв – он перепрыгнул огонь и схватил ребёнка со скамейки. Пелёнки тлели. Михаил посмотрел на её сына, и его лицо застыло. Муза не знает, что он увидел, и не хочет знать. Тогда ей так и не хватило смелости посмотреть самой. Но она может представить: в тот день в Камланне было достаточно застигнутых огнём умирающих людей, она достаточно видела чёрного, обгоревшего до костей мяса, огромных волдырей, людей с сожжёнными лицами, руками, глазами… Она сама обожглась, её руки стали красными, покрылись волдырями, которые лопались, превращаясь в липкие раны, к которым приставала пыль – но заметила это Муза далеко не сразу. Не смотреть на ребёнка в чёрных истлевших пелёнках – третья её ошибка в тот день, но не самая страшная, пожалуй. – Он жив, – проговорил Михаил, и – вот чудо! – она услышала его сквозь рёв пламени и треск рушащихся перекрытий. В этот миг родилась надежда. Надежда засияла перед ней, как маяк, целую секунду Муза верила, что сейчас Михаил вынесет ребёнка из огня, они втроём сбегут, спрячутся, уйдут из этого места, ещё вчера бывшего самым родным на свете, а сегодня обратившегося кошмаром. Эта надежда – тоже её ошибка. Если бы Муза тогда не поддалась ей, если бы встала, забрала сына из рук брата – всего этого тоже, наверное, не было бы. Целую секунду Муза верила, а потом Михаил положил ребёнка на алтарь, достал кинжал и, раньше, чем она успела что-либо сделать – ударил. Кровь брызнула фонтаном, если бы Муза не видела тогда, она бы и вообразить не могла, что в крошечном теле её сына может быть столько крови. Кровь залила алтарь, брызнула на рубашку и лицо Михаила. Муза до сих пор видит это в кошмарах наяву. Стоит ей забыться, хоть на миг перестать думать о Маотелусе и своём предназначении – и она видит, как кинжал входит в тело младенца, как пробивает насквозь грудную клетку, как ломает кости, разрезает сердце, как лопаются под натиском острия лёгкие. Как её малыш, и так обгоревший, и так приговорённый к смерти в этом кошмаре, раскрывает рот для последнего отчаянного крика – но на губах пузырится кровь, сил не хватает, и он умирает вот так – молча, с остекленевшими глазами, испытывая в последние мгновения своей жизни лишь невыносимую боль. Муза хочет испытать эту боль, если бы у неё был меч, она бы бросилась на него грудью, только чтобы узнать, что испытывал он в последние мгновения своей жизни – но у неё лишь бесполезный посох, и она может только плакать и просить у него прощения – хотя он не услышит её. В какой-то момент она потеряла сознание, а когда очнулась, церковь уже догорела. Болели ожоги, но Муза была жива. Так, словно боги – бросившие их эмпирейцы или осквернённый братом Маотелус – ещё имели на неё какие-то планы. К Михаилу огонь не был так милосерден. По пути к алтарю Муза переступила через его обгоревший труп, как через какой-то мусор. Взяла с алтаря тело ребёнка, всё ещё не решаясь посмотреть на него. И тут снаружи зазвучали голоса. Муза сидит здесь, в храме, запертая и одновременно – сама служащая замком. Годы, может быть, столетия ещё она проведёт здесь, но она знает, что заслужила это. Но одновременно знает, что и прощение тоже она заслужила. В тот день в Камланне она совершила множество ошибок, но одно, всего одно она сделала правильно. Услышав снаружи церкви голос Зенруса, она вышла и отдала ему ребёнка – из рук в руки. – Он станет серафимом, – сказал Зенрус, и эти слова стоили сотен лет здесь, взаперти. И Муза остаётся здесь. Связанная Клятвой. В ней не осталось ничего от сестры Пастыря, от любящей матери. Она – замок, способный лишь сожалеть о своих ошибках. Но лишь одна надежда горит перед ней, давая ей силы продолжать своё бдение. Что когда-нибудь, когда печать будет снята, когда дверь откроется и серафим Миклео войдёт сюда – у него хватит сил простить её.