Так идут к звездам

***

      «Больничный. Надо не забыть про больничный. Тигран сказал, что для Муравьёвой из двенадцатой палаты надо сделать срочно… Точнее, не так. Он соврал мне вчера днём, что она уезжает в восемь тридцать сегодня с утра, но сама она вчера сказала, что готова подождать до часу дня и никуда не уезжает до этого времени. Тигран, сволочь! Зачем ему эти игры?! Но в любом случае электронный больничный делается день в день, так что пошёл он на шестой этаж к колопроктологам! Боброву из пятой не срочно, но у него бумажный больничный, делается долго и по электронке не отправишь… Ладно, главное про листки не забыть, а остальных дел не так уж и много».       С этого и начинается моё обычное утро вот уже три месяца подряд. Пока я бегу на станцию, чтобы успеть на поезд в шесть сорок девять, проговариваю про себя, что мне надо сделать за день из срочного. Больничные листки — это очень срочно. Во-первых, это деньги, а во-вторых… а собственно, зачем ещё какие-то причины, кроме первого пункта? Даже за него люди сдерут с меня три шкуры в случае ошибки, плавали, знаем.       Дневники теперь кажутся сущей ерундой, но заполнить надо и как следует, потому что Тигран опять будет плеваться. Тигран — это мой куратор, аспирант третьего года, которому вверили на растерзание зелёных ординаторов первого года. И он вертит нами как хочет… До сих пор не могу понять, как же я к нему отношусь… странный человек.       Шесть сорок две, я у «Пятёрочки». Хороший знак, значит, всё-таки успеваю на поезд. Идём дальше. С учётом двух выписок у меня остаётся двое больных. Деревенский, которого будут оперировать сегодня, и Шевченко, который висит на моей душе уже три недели. ГПДР, экстренная операция по поводу внутрибрюшного кровотечения и синегнойка в желчи, резистентная к половине антибиотиков… спасибо, что хоть не ко всем. Ладно, справимся. Если сегодня Деревенского будут оперировать лапароскопически, как и планировалось, то мне нужно будет заглянуть в операционную всего на пару часов, чтобы показать Тиграну, что я что-то понимаю и успеваю… хотя я и так всё делаю, вот и почему он на меня постоянно рычит?!       Мне одинаково нравилось и стоять на открытых операциях, и смотреть на лапароскопические. Скажи мне кто год назад, что я буду намытая стоять у стола и аспирировать кровь из живота, я бы повертела пальцем у виска и продолжила мечтать о более «терапевтической» специальности… А в итоге я треню узлы, выслушиваю от Тиграна, что всё неправильно, пытаюсь притереться к Александру Григорьевичу, профессору и очень уважаемому человеку, больных которого мы все вместе и ведём. А ещё смотрю, как Тигран с кем-нибудь ещё из «старших», но не очень (потому что Александр Григорьевич в силу возраста лапароскопией не занимается, ему проще «по старинке» открыть живот) ковыряется инструментами в печени или поджелудочной, а я слежу в темноте за картинкой на двух плазмах над операционным столом, иногда в три дэ, и пытаюсь что-то понять. Иногда даже получается.       За минуту до отбытия успеваю на «Ласточку». В онкоцентре, а именно на девятом этаже в отделении опухолей печени и поджелудочной, мне нужно быть в семь тридцать три. Пять минут на переодевание, затем на свой обход, потом обход с Александром Григорьевичем, а в восемь ровно обход с заведующим. Хорошо, что у меня всего двое больных, один из которых предоперационный, следовательно, смотреть его никто не будет. Работы совсем мало. День обещает быть спокойным… я могу даже что-нибудь почитать по онкологии. Или уйти пораньше домой. В пятницу это особенно актуально, неделя была тяжёлой.       Быстренько распечатываю анализы крови на Шевченко и иду на обход. Всё спокойно. Фатима (тоже ординатор) проспала, а её больному нужен рентген брюшной полости… Ладно, сочтёмся. Тигран после пятиминутки сквозь зубы отчитывает, что я назначила Шевченко анализ крови, хотя его проверяли вчера.       — Я хочу перебрать его перед выходными, — неуверенно отвечаю я. — Александр Григорьевич сам сказал, что это не ошибка!       — А я тебя спрашиваю, с какой целью? — жмёт он, и мне становится плохо. Цели нет, анализ брали вчера. Но чуйка подсказывает, что надо взять сегодня. Но как я это объясню?!       — Я хочу посмотреть кровь перед выходными, — более твёрдо повторяю я, потому что чувствую, что действую правильно, но Тигран показушно вздыхает, качает головой и приказным тоном объявляет:       — Шевченко сегодня кровь брать не будем, и точка. И, Татьяна Игоревна, вас не затруднит назначить рентген с барием Евдокимову?       — Нет, Тигран Сафронович, — с натянутой улыбкой отвечаю я и быстрым шагом ухожу из учебной комнаты. Рабочий день как всегда начался скверно.       «Пускай сам забирает направление из процедурки, а я считаю, что кровь надо взять!» — ворчу я по пути в ординаторскую, а на душе опять противное чувство, что я в чём-то виновата. Но в чём, вашу мать, я думаю о больном в первую очередь! Две операции за три недели, кровотечение! Ему что, жаль взять кровь перед выходными?       Распечатываю рентген, отношу на пост, пишу Тиграну. Какие дальше срочные дела? Больничные. Пока идёт обход, старшая медсестра подписывает стационарные карты у заведующего. Сколько я к ней ни подходила с утра, раньше девяти никогда ничего не было готово. Дневничок на Шевченко быстро написан, распечатан и вклеен в карту, его состояние относительно спокойно, времени — без двадцати девять. Можно выпить чаю и неторопливо пойти к старшей, забрать карты, сделать отдельные дневники для больничных и пойти на первый этаж… до половины первого должны успеть сделать.       Только я сделала первый глоток тёплого фруктового чая, первый вообще за день, потому что завтракать я не успеваю с дорогой, длиною в час, как в двери ординаторской показалось недовольное лицо Тиграна.       — Татьяна Игоревна, если вы будете сидеть на месте, то никогда нигде не успеете, — говорит он мне сквозь зубы, протягивая две карты — жёлтую и зелёную — на Боброва и Муравьёву. Времени, напомню, без пятнадцати девять. И как он вообще умудрился выдрать эти чёртовы карты у старшей?!       Мне не остаётся ничего другого, как вздохнуть и молча забрать карты. Тигран напоследок смотрит на меня уничижительным взглядом чёрных-чёрных глаз, похожих на жуков, а затем, хлопнув дверью, удаляется восвояси. А я иду к компу печатать дневники, да побыстрее, чтобы пораньше получить эти чёртовы больничные.       Мы с Тиграном крупно поссорились на прошлой неделе. Очень крупно. Он на меня накричал из-за ерунды, видите ли, я взяла из дренажа посевы, как велели клин. фармакологи, а ему не сказала. И я разревелась из-за несправедливости и игнорировала его весь оставшийся день. Конечно, реветь для двадцатипятилетней девочки с высшим образованием немного несолидно, но максимальные дозировки антидепрессантов и хронический недосып вкупе с постоянным и непрерывным унижением на остальных этажах онкоцентра делают своё дело — я на грани. Вот и сорвалась. Больше не буду. Нельзя. Я сильная.       Тигран был похож на стареющего Карлсона. Всегда улыбчивый, с залысиной в коротких чёрных волосах, крепкого телосложения, в чёрном хирургическом костюме и белоснежном халате на широкую спину. Поначалу он хвалил нас с Фатимой (ещё одна ординатор первого года, с которой мы вместе угодили в ОППЖ), постоянно говорил, какие мы молодцы… а мы и развесили уши. Потом пошли упрёки, что мы не можем выучить за ночь всю анатомию, физиологию и онкологию (не знаю, как Фатима, но я и близко не собиралась приближаться к онкологии, так уж сложились карты, так что поначалу я была просто тупеньким хлебушком), после — что мы не можем с ходу назначить инфузионную терапию переведённому из реанимации больному, что мы не можем угадать, когда назначать анализы и обследования, не умеем вязать, шить как профессора… Чем больше проходило времени, тем больше я всего запоминала и выполняла, но упрёков меньше не становилось… а после ссоры мы и вовсе перестали разговаривать. Только сквозь зубы и по острой необходимости. Ладно, переживём.       Отдел с больничными находится на третьем этаже. Лифт, как это ни странно, идёт до второго. Дальше по лестнице, а после — по длинному-длинному коридору не меньше трёхсот метров в одну сторону. А что я хотела? Онкоцентр международного уровня, двадцать семь этажей, огромное здание из семи отдельных корпусов, связанных между собой переходами… так что иногда приходится побегать.       Больничный Муравьёвой я продлила не вовремя — сегодня, за что на меня накричали в этом самом отделе, хотя так в целом можно, выписывается-то она сегодня. Стараясь не обращать внимания на негатив, я иду обратно на свой этаж с чувством выполненного долга: карты приняли, листки будут готовы после двенадцати, все везде успевают. Это главное.       Только я села допить свой остывший чай в двадцать минут десятого, как звонит телефон. Новый, а уже ужасно глючит. Ненавижу чёртову экономию. Надо было купить подороже, но переезд в Москву, куча денег… куда мне телефон за шестнадцать тысяч? Приходится терпеть. Номер высвечивается не сразу, но ненавистные буквы всё-таки проступают. Тигран.       — Татьяна Игоревна, вы разобрались с больничным для Муравьёвой? — доносится до меня холодный голос из трубки, и я с таким же хладнокровием отвечаю после глубокого вдоха:       — Тигран Сафронович, я отнесла карты, больничные будут готовы после двенадцати.       — Но я же говорил вчера, что надо сделать пораньше? — спрашивает он с нажимом, и я, ещё раз глубоко вдохнув, ровно отвечаю:       — Я вчера поговорила с Ксенией Владимировной, и она сказала, что может подождать до часу. А если она всё-таки уедет, то я могу отправить ей по ватсапу фотографию больничного, он электронный, сама бумажка ей не нужна.       Остальные девочки в «женской» ординаторской смотрят на меня с недоумением, потому что обычно я так не разговариваю со старшими, а в ухо влетает усталое «ладно», а после — гудки.       «И чем я опять не угодила, если мне русским языком сказали, что терпит до часу?!»       Пью чай, потому что надо хоть что-то съесть за день, пока в глазах не потемнело, а на душе крайне неспокойно. И правильно, ведь не проходит и десяти минут, как снова звонит Тигран.       — Татьяна Игоревна, заберите больничный Муравьёвой, пожалуйста.       Ответить мне нечего. В отделе больничных русским языком сказали, что раньше двенадцати готово не будет, но Тигран почему-то решил, что сделать это нужно прямо сейчас, а потому как-то договорился со сварливыми, вечно недовольными жизнью тётками… Хотя в его присутствии они как-то незаметно расцветают, но хрен с ними со всеми.       Снова короткие гудки. Отставляю полупустую чашку и тяжело вздыхаю, что не ускользает от Марии Степановны, аспиранта второго года, которая вот уже три месяца вместо Тиграна учит нас вести документацию, пациентов и правильно вязать узлы. И этот сучок ещё недоволен, что мы не занимаемся?! Сам бы попробовал посидеть с нами, как она!       — Что случилось?       — Тигран вчера соврал мне, что нужно срочно сделать больничный для Муравьёвой, потому что она уезжает сегодня с утра, а я вчера подошла к ней, и она сама сказала мне, что никуда не уезжает! — в сердцах выкрикиваю я, пытаясь прогнать обиду. — А сейчас он надавил на больничные, и они его сделали зачем-то, хотя она никуда не торопится, а виновата опять я… я не понимаю этого человека!       — Я даже комментировать это не буду, — с улыбкой отмахивается Мария, и по её тону становится ясно, что это далеко не первая выходка Тиграна. Надо привыкать, директор говорил, что хирург должен быть стрессоустойчив… а ты же хочешь получить заветные корочки онколога? Терпи.       «Самоутвердиться за счёт сопливого ординатора первого года, который крутится здесь неполных три месяца, — поступок настоящего мужчины! Разумеется, он может договориться с тётками из больничного, не один год здесь варится, в отличие от меня! И что он хотел этим доказать, а?!» — не выдерживаю я, снова направляясь к лифтам. Но не тут-то было.       — Татьяна Игоревна, ему опять становится плохо, болит живот, очень сильно…       Это ко мне подбежала жена Шевченко. А кого ещё, если у меня всего двое больных, и один из них бодренько гуляет по этому самому коридору, ведь операция назначена во вторую очередь? Сердце чует, что суета с больничными — это ерунда по сравнению с тем, что будет дальше. А на часах всего десять… мать вашу, как пережить этот день?!       К счастью, рядом с лифтами оказался Александр Григорьевич. Жену Шевченко он знает в лицо, а потому, услышав подобное, крайне спокойно спрашивает:       — Татьяна, вы лечащий врач?       Я киваю. Александр Григорьевич уже в возрасте, до ординаторов первого года ему нет никакого дела, но он никогда нас не обижал, даже не ругал особо, за что ему отдельное спасибо. Высокий, седоволосый, неторопливый и очень спокойный. И рядом с ним очень спокойно, даже в далеко не простых ситуациях, как например сейчас.       — Тогда возьмите больного на перевязку и скажите Марине Андреевне, чтобы она собрала все инструменты. Посмотрим рану прямо на месте. В перевязочной, конечно, лучше, но уж больно там свет плохой… можно и в палате. Так и быть.       — Да, конечно, я только за больничным сбегаю и сразу возьму на перевязку! — подобострастно проговариваю я, а в мозгу крутится злое: «Тигран, сволочь, нашёл время… не горит же этот чёртов больничный!»       — И мне обязательно позвоните, — напутственно кидает Александр Григорьевич, и я прыгаю в подъехавший блестящий лифт, пытаясь угадать, что же опять случилось с Шевченко… не дай бог второе кровотечение! Хотя Александр Григорьевич спокоен, может, всё и обойдётся.       Карту с больничным мне швырнули, ну и хрен с ними. Листок Боброва заберу потом, я его предупредила, что после часу, а Тигран ничего не говорил. Отдаю Муравьёвой, бегу из двенадцатой палаты по изогнутому полукругом коридору в перевязочную, затем обратно на первый пост в пятую палату. Там Шевченко корчится от невыносимой боли…       — Укол, дайте мне промедол! — стонет он… «Тигран, сволочь, и я не права, что взяла кровь с утра?!»       Когда, звеня тележкой с перевязочным материалом, к палате подъезжает хромая, полненькая Мария Андреевна, процедурная медсестра, я звоню Александру Григорьевичу. Томительные минуты ожидания, но мы не можем обезболить, пока хирург не осмотрит рану, а трамадол — ненаркотический анальгетик — не помог. Господи, хоть бы всё обошлось!       Александр Григорьевич, ловко орудуя инструментами, проводит ревизию раны. Эвентрации — то есть выпадения кишок — нет, гной не течёт. Немного некроза в мышцах, но не критично. Ехидно злорадствую, что правильно взяла кровь, бегу на пост, чтобы оставить запись в истории и вызвать бригаду с наркотиками, в отделении они не хранятся. Муравьёва ищет диски с МРТ, подходит к Александру Григорьевичу. Тот звонит Тиграну, а Тигран мне. Нет бы сразу подойти ко мне! Случайно проговариваюсь Александру Григорьевичу, что готово КТ на Шевченко, там вместо двух затёков в брюшной полости нашли три. КТ было три дня назад, Александр Григорьевич сердится. Интеллигентно, но всё же. Звонит Тиграну. Попадает мне. От Тиграна. Потому что не показал заключение он. Глубоко дышим и идём в ординаторскую что-нибудь перекусить, живот урчит ужасно. Одиннадцать часов.       — Там Шевченко промедол не помогает…        В ординаторскую заглядывает медбрат Дима и выразительно смотрит прямо на меня, прекрасно зная, что занимаюсь им именно я. Только открытая печенюшка откладывается подальше, как и недопитый чай. Но поскольку я сопля зелёная, то я обеспокоенно смотрю на Марию Степановну, которая нисколько не теряет спокойствия.       — Когда делали последний укол? — чуть строго спрашивает она, и я, чуть порывшись в памяти, отвечаю:       — Пятнадцать минут назад вроде.       — Пока рано делать второй, — пожав плечами, уверенно делает заключение Мария Степановна. — Надо подождать.       — Может, морфин? — робко уточняет обычно жизнерадостный Дима, но Мария Степановна твёрдо отметает подобное предложение:       — Нет, это точно плохая идея. Иди, посмотри живот, где болит, что по дренажам, и посмотри, когда точно обезболивали.       Иду. Щупаю. Смотрю. Спрашиваю. Возвращаюсь. Докладываю.       — Болит в эпигастрии, никуда не отдаёт, по дренажам спокойно, промедол в десять тридцать пять. Что делать?       — Ничего. Ждать, — вздыхает Мария Степановна. Дима, получив указания, уходит, а я решаю разобраться с дисками.       Пока бегаю с дисками Муравьёвой (а не забрала их из архива именно я), Шевченко становится хуже. Боль усилилась, Александра Григорьевича нигде нет, Деревенского доставили в операционную. Хотя Александр Григорьевич не оперирует лапароскопически, но посмотреть на операцию хотел, поэтому он наверняка в четырнадцатой операционной, как и Тигран. А раз они оба лечат Шевченко, то я убью двух зайцев разом и доложу им обоим сразу. Бегу на четвёртый этаж через пятый (а лифт игнорирует не только первый этаж, но и почему-то четвёртый).       — Тигран Сафронович, у Шевченко боли в животе, эпигастрий, никуда не отдаёт, по дренажам спокойно, промедол не помогает, что делать?       Александра Григорьевича в операционной нет, а загорелое лицо Тиграна тут же вытягивается, как в прошлый раз, когда он стоял в операционной, а ему сказали, что у Шевченко полный живот крови. Неужели опять?..       — Делай срочно УЗИ, я договорюсь, и узнай, брали ли кровь с утра. — Злорадство усиливается стократно. — Если нет, то возьми «экспресс».       — Если вы не забирали направление, то всё сделано, — ровно отвечаю я.       — Я ничего не забирал, — раздражённо отвечает Тигран, смотря, как Деревенского погружают в наркоз и готовят к операции. — Сделай УЗИ, а там посмотрим. И скажи мне.       Киваю, бегу обратно. По пути встречаю Александра Григорьевича. Говорю то же самое. Седые брови сходятся на переносице, мне же становится совсем не хорошо.       — Боли в эпигастрии могут быть признаком нижнего инфаркта миокарда! — выдаёт он спустя несколько минут раздумий, а у меня всё холодеет в душе. ГПДР, кровотечение, а теперь ещё и инфаркт! — Нужно срочно взять ЭКГ! Татьяна, договаривайтесь с реанимацией!       УЗИ пока отменяется, Александр Григорьевич стоит рангом выше Тиграна, а потому его задания я буду выполнять в первую очередь. Дозваниваюсь до реанимации, пытаюсь объяснить, но кто будет слушать ординатора? Второй раз звонит уже Мария Степановна, и от её строгого тона дело сдвигается с мёртвой точки. Едем в реанимацию исключать инфаркт. Началось…       Шевченко, грузный полный мужчина, поступивший в стационар с весом в сто шестнадцать килограмм, стонет и корчится от боли. Грузовой лифт останавливается почти на каждом этаже, тратя драгоценное время. Липкий пот стекает по спине. Две операции за три недели, постельный режим, голод… переживёт ли он инфаркт?       Катим тяжёлую каталку до реанимации вместе с Димой. Он всегда готов помочь, а двум хрупким девушкам будет трудно докатить такого объёмного мужчину. На нас все смотрят, впрочем, как всегда… Шевченко загибается от боли.       В реанимации после двух ЭКГ диагноз инфаркт категорично снимают. В это время подходит Александр Григорьевич. Реаниматологи настаивают, что это острый живот и надо брать опять экстренно на стол, Александр Григорьевич настаивает, что со стороны живота всё спокойно. Наконец делаем УЗИ… всё чисто, кроме газа в кишках, ничего нет. Тем временем фентанил, вколотый реаниматологами, не помогает. Я молча смотрю на Марию Степановну, и та, скривившись, качает головой.       — Это очень нехорошо, — шепчет она мне. Да я и сама это поняла… а делать-то что?!       В реанимации держать больного не хотят, принято решение экстренно делать КТ живота. На КТ нас тоже никто, мягко говоря, не был рад видеть, но с горем пополам договорились сделать. Шевченко продолжает кричать и загибаться от боли, фентанил не помогает, никто не знает, чем ещё обезболить после сильных наркотиков, а морфином мы можем остановить сердце… неужели всё-таки возьмут на стол?       По КТ в итоге ничего не находят, диагноз панкреонекроз тоже отваливается, хотя боль меньше не становится. По анализам тоже всё спокойно. Поднимаемся на этаж, берём у реаниматологов ампулу ещё одного обезболивающего, ждём. Остаётся только ждать.       Час дня. Со всей беготнёй забыла про больничный Боброва. А я же обещала! В глазах темнеет, кроме чая, еды во мне за день так и не появилось, но сначала дела, потом низменные потребности. По дороге обратно звонит Фатима и сообщает, что Деревенского открывают, нужен третий ассистент, а больной-то мой! Да что ж за день такой?! Бегу в четырнадцатую операционную, по дороге кое-как отдав больничный.       Сверкающие двери, открывающиеся автоматически, бестеневые лампы, современнейшее оборудование. Операционные в онкоцентре похожи на космический корабль, за три месяца я так и не привыкла к подобной роскоши, поскольку раньше училась не в Москве… надо же, оказывается, бывает и так?! Серьёзно?!       Намывшись, с помощью операционной медсестры надеваю стерильный халат, перчатки. Волосы надёжно спрятаны под шапочкой с совами, маска чуть задевает левый глаз, но трогать её уже нельзя, иначе придётся мыться заново. Придётся терпеть, пока всё не закончится. Встаю к столу вторым внешним хирургом, беру аспиратор.       Тигран спрашивает про Шевченко и недовольно хмурится, когда я говорю про инфаркт и реанимацию. Хотя это была идея Александра Григорьевича, который сейчас напротив, в двадцати сантиметрах внимательно осматривает печень руками! Хмурься на него или кишка тонка?! Слава богу, боли у Шевченко поутихли, поэтому вопрос об экстренной операции не стоит. Решаем, что делать с Деревенским.       Огромная опухоль в левой доле печени видна глазом, даже мне понятно, что здесь не так. Но живот тоже открыли не просто так: с помощью эндоУЗИ нашли метастаз в пятом сегменте. Совсем небольшой, при обследовании накануне никто его не увидел. Поэтому вырезаем всё руками, втроём.       Я уже привыкла к инструментам, знаю, когда лезть, а когда не мешать. Немного покровило, но не больше полулитра, Александр Григорьевич опытный хирург и знает своё дело, и даже его пальцы обладают гемостатическими свойствами, как он всегда шутит. Резекция печени выполнена, опухоль удалена, метастаз на разрезе не подтвердился, Тигран тяжело вздыхает, что могли всё закончить и так, без крупного разреза на весь живот. Но не могли. Раз было подозрение на метастаз, то надо было делать до конца, и с тяжёлым вздохом это говорит и Александр Григорьевич. Всё правильно.       Тигран дал мне пошить кожу, но я опять накосячила, а он опять шепчет сквозь зубы: «Позор!» Это действительно позор, но я стараюсь дышать глубоко. На выходных пошью, обязательно! Чувствую себя ещё более тупой, чем раньше.       Закончив с кожей, мы сообщаем анестезиологу, что можно будить больного. Половина четвёртого. Я уже мысленно передала одного своего больного в реанимацию и собралась бежать в отделение ко второму, а затем на лекцию, как между ног у Деревенского появилась лужа крови. А ещё сгустки в моче… Нет, вы издеваетесь?!       Только удалили катетер, как кровь полилась ручьём. Вспоминаю, что у больного была операция по поводу аденомы простаты в Израиле энное количество лет назад. Ждём урологов. Точнее, Тигран ждёт, а я бегу на лекцию, ведь их пропускать нельзя, иначе выгонят и из отделения, и из универа. Интересно, этот ужасный день когда-нибудь закончится?!       Час вещания про рак яичка — и я снова на этаже. Отхватила от Тиграна за не сделанный протокол операции (когда, я вас спрашиваю, должна была его делать?!), посмотрели Шевченко, вроде ничего, спит, живот спокойный. Идём в реанимацию к Деревенскому.       Кровотечение из полового члена не прекращается, реаниматологи за два часа не получили ни грамма мочи, зато накачали его лазиксом. Снова ждём урологов, которые крайне неохотно идут в седьмом часу пятницы. Зато когда приходят через сорок минут, то целой бригадой! И ещё через двадцать минут литр девятьсот мочи. Реаниматологи счастливы, мы счастливы, урологи довольны. И только они начали накладывать повязку на причинное место бывшего губернатора какой-то там области, как за нашими спинами по коридору проскакивает каталка с девушкой.       — Остановка сердца! Не дышит! — кричит реаниматолог, хватая подручные инструменты, все свободные врачи бегут на шестой пост. Липкий страх сковывает душу: неужели на моих глазах умрёт человек? Я к этому не готова! Господи, помоги!       Девушка, совсем молодая, моя ровесница. Полностью лысая. Приехала, перешагнула порог онкоцентра, упала, перестала дышать. Тут же доставили в реанимацию, искусственное дыхание, ИВЛ, поддержка сердца. Обошлось. Я выдыхаю. Все вокруг тоже. Больше здесь делать нечего, идём на этаж. По дороге замечаю куртку и чемодан. Точно, только приехала…       Тигран вдруг смотрит на часы, морщится и вздыхает:       — Да что ж такое-то?! — Я непонимающе поднимаю на него глаза, пытаясь угнаться за ним, а он снова вздыхает: — Да у сына сегодня день рождения…       Не сразу, но на моём лице проступает улыбка. Две недели назад, как раз в тот день, когда Шевченко стало первый раз плохо и его экстренно взяли на стол, у дочки Тиграна был день рождения. Четыре года. Пришёл он в тот день в двенадцатом часу, с тремя тортами и виноватый, но малышка его дождалась. А что ещё делать, раз у папы такая работа? И сегодня опять двадцать пять…       — Тигран Сафронович, — с улыбкой протягиваю я, положив ему на широкое плечо хрупкую ладонь, и он вымученно улыбается в ответ. — Всё будет хорошо. Ещё даже восьми нет, вы сегодня успеваете!       — Да я ещё даже подарка не купил, — отмахивается Тигран, снимая с волос хирургическую шапку.       — А сколько лет?       — Семь.       — Так лего! — уверенно предлагаю я, а на его озадаченное лицо поясняю: — У меня племяшке семь, сейчас все дети тащатся от лего. Гарантирую!       Он устало улыбается, а я так и не могу сказать, как же отношусь к этому человеку-сфинксу. Правда. Просто не могу.       Кабинет Тиграна находился аккурат рядом со второй палатой, и мы зашли напоследок к Шевченко, которого при нас хорошенько вырвало желчью. И я что-то говорила про уйти пораньше из этого чистилища?.. Вот наивная!       Улыбки на наших лицах как не бывало, но к счастью, нашему болезному от рвоты стало легче. Боли в животе прошли, возможно, они были связаны с перерастяжением оперированного желудка. Такая версия вполне имела право на существование, особенно в пятницу вечером. Наркотики в этот раз не понадобились. Ставим желудочный зонд, промываем желудок, Тигран отпускает меня домой. Опять с рыком. Но я уже настолько выжата, что не обращаю на это внимания. Времени — девятый час. Я на ногах пятнадцать часов подряд.       «Поем дома… — вздыхаю я, печально посмотрев на контейнер с нетронутыми за день макаронами с грибами. — Не хочу…»       Стипендия только через полторы недели, а жизнь в Москве не сказка. Работать с таким графиком не получается, приходится экономить на всём. Но макароны уже в печёнке сидят… Скину немного, ничего страшного. Наконец переодевшись, иду домой.       Не успеваю я спуститься на второй этаж, как звонит Андрей. Мой муж. Мы с ним вместе перебрались в Москву, но он давно построил карьеру в айти, а я ещё учусь. За пять лет любовь поувяла, денежный вопрос встаёт всё чаще, я стараюсь молчать, терпеть и ждать выстраданного диплома, чтобы уже выйти на работу и ни от кого не зависеть. Что ждёт он — не знаю. Мне всё равно. Лишь бы доучиться, а без него я это сделать не смогу, стипендии даже на съём комнаты не хватит. Зато я с утра до ночи людей спасаю, круто, да?!       — Когда будешь дома?       — Скоро, — устало отвечаю я, выбегая из онкоцентра. — Скоро, я только вышла.       — Тань, я тебя почти не вижу! Что ты там делаешь со своим Тиграном?!       — Работаю! — в сердцах выкрикиваю я, выбегаю на тротуар. — Я работаю, целый день, ты представляешь?! Ладно, домой приду, поговорим, скоро метро, надо маску надевать. У меня нет денег на штраф.       — Ага, давай, — раздаётся недовольный голос в трубке… ну почему опять во всех бедах виновата я?! Господи, когда закончится этот кошмар?!       «Не реветь, только не реветь. Ты сильная, ты справишься». Пролетаю рынок, впереди горит зелёный, людей почти нет, как и машин, темнота, холодно. Хочу побыстрее добраться домой. Бегу. Вся спина мокрая от пота.       Яркий свет, свист, грохот, лязг тормозов. Меня сжало, вывернуло, разорвало в клочья… Тьма. И вдруг голос: «Вы это видели?! Откуда она взялась?!»