Прятки

Леви отлично помнил, как в начальной школе после уроков он, Эрвин и другие мальчишки из их класса оставались на заднем дворе, чтобы поиграть в мяч, вышибалы, прятки, «тише едешь — дальше будешь» или в ту же игру в кальмара. Палило солнце, они жмурились, прикрывали глаза руками, вытирали краями маек потные лица, носились по дороге, поднимая пыль, и громко хохотали, запрокинув головы к небу. Эрвин играл вдумчиво и всегда побеждал в прятках — его убежища никто и никогда не мог найти. Когда все выбивались из сил и игра переставала казаться забавной, Эрвина выманивали хитростью, оглашая на всю округу, что они собираются расходиться по домам. Через какое-то время Эрвин, такой, казалось бы, большой и неповоротливый, появлялся не пойми откуда и смущенно улыбался, мол, извините, что заставил вас побегать. А вот Леви затыкал всех за пояс в перетягивании каната и в вышибалах — для тщедушного, вечно голодного ребенка силы у него, ко всеобщему удивлению, было хоть отбавляй. Все знали, что с Леви шутки плохи. Возможно, из-за этого его и избегали — относились уважительно, но отчужденно. В друзья к нему тоже никто не набивался. Был только Эрвин, которому просто было всё равно и с которым Леви было со школы по пути. Они жили недалеко друг от друга. Засунув руки в карманы, Леви шел, шаркая подошвами ботинок и насвистывая себе под нос; Эрвин же молчал и только задумчиво пинал пустые консервные банки — под аккомпанемент их грохота они возвращались домой. Они доходили до рынка, и Эрвин, стягивая на ходу ранец, шел к магазинчику с морепродуктами — там работал его отец. Даже спустя столько лет Леви всё еще отчетливо помнил его лицо: сморщенное от солнца, как персик, испещренное морщинами — особенно выразительными были складки на лбу, — со спокойными, глубоко посаженными глазами и аккуратной бородой. Стоя посреди вонючего и запруженного людьми рынка и глядя на их с Эрвином семейную идиллию, у Леви болезненно тянуло за грудиной. Свою мать он почти не видел, потому что та из кожи вон лезла, чтобы они хоть как-то могли сводить концы с концами. Она бралась за любую грязную работу, горбатилась ночи напролет, мало спала и недоедала. И даже со временем ничего не изменилось. Ну, в случае Леви. Потому что теперь он вместе с матерью обивал пороги самых разных фирм и компаний, расспрашивая, не найдется ли для него какой-нибудь работенки. Частенько его брали носильщиком или уборщиком. А несколько раз он, балансируя в воздухе на специальном снаряжении подобно акробату, мыл огромные окна небоскребов. С высоты птичьего полета все насущные проблемы казались пустяковыми, а люди — крошечными и суетливыми. Однако стоило снова коснуться ногами земли, как несправедливая действительность наваливалась на него со всей силы. Самому себе он казался хомяком, который что есть мочи крутит беговое колесо. Быстрее. Еще быстрее. Остановишься, и мегаполис тебя затопчет, сожрет и ни единой кости не выплюнет… Они не были такими, их такими сделали. Протяни палец — откусят руку. Оказавшись на Игре, Леви нисколько не был удивлен такому количеству отчаявшихся безумцев. В общем, это была совершенно не та жизнь, которую он представлял для себя и своей матери, играя на заднем дворе школы в вышибалы. Эрвин закончил престижный университет и работал бизнес-консультантом — считал большие деньги, вел переговоры с большими людьми, да и сам стал большим человеком. Отец им неимоверно гордился и при любой возможности рассказывал знакомым, прохожим или покупателям на рынке, каких успехов добился его сын. Когда Леви заметил среди участников Игры знакомые широкую спину и светловолосую макушку, он не сразу смог поверить своим глазам. А затем Эрвин обернулся и посмотрел прямо ему в глаза. Леви передернуло. Перед ним был номер двести восемнадцать — нувориш, погрязший во лжи и долгах, и это был не Эрвин. Как в той самой известной песне, которую долго крутили по радио: «Ведь теперь ты просто кто-то, кого я знал». — Здравствуй, Леви. — Что ты здесь делаешь? Как ты здесь оказался? — выпалил Леви, чувствуя, что краснеет. — Случайное стечение обстоятельств, если быть кратким. — Эрвин пытался шутить, но Леви видел, как тот напряжен. Чуть позже, после игры в «тише едешь — дальше будешь», в которой полегла почти половина игроков, он узнал, что Эрвин задолжал тем самым «большим людям» почти миллион евро. Леви во всех красках мог себе представить, как Эрвин, который просчитал в своем великолепном уме все возможные ходы и не нашел ни одного решения в сложившейся ситуации, лежит одетый в свой самый дорогой костюм в наполненной до краев ванне и пьет из горла обжигающий «Гленливет». А еще курит. Игроком сто одиннадцать оказалась чудная женщина — рослая, энергичная, нос с горбинкой, каштановые волосы, собранные в высокий хвост, и пугающий взгляд, сигнализирующий на всю округу, подобно неоновой вывеске, о её безумии. Она куда-то исчезала каждую ночь, вернее, солдаты в розовых комбинезонах, приставив к ней винтовки, молча выводили ее из спальни. Леви не мог заснуть и развлекал себя мыслями о том, что вот ее отводят в какое-нибудь подсобное помещение, где в воздухе витает запах крови, и… заставляют пособничать в изъятии органов. Что же еще? У этой женщины чрезвычайно довольное, даже торжественное выражение лица, когда она натягивает резиновые перчатки — те характерно щелкают по запястьям, и этот звук словно извещает всех присутствующих о том, что пора начинать. Скальпель надрезает чужое хладное тело, точно хорошо заточенный нож — праздничный пирог. Вот это они сегодня все поживятся, настоящие стервятники. Она запускает руку чуть ли не по локоть, и в абсолютной тишине комнаты слышны неприятное хлюпанье и чавканье. Один из солдат громко сглатывает и делает шаг назад — его мутит. Каким образом эти ребята продают органы, Леви придумать не успел, потому что настало утро, и этим утром та чудная женщина не вернулась. Игрок сто одиннадцать выбыл из игры. Ночью произошла резня. Перед глазами мелькал свет, тени, отовсюду, как из рога изобилия, сыпались болючие удары и крепкие проклятья. Кто-то истошно кричал и молотил кулаками по металлической двери, умоляя сжалиться над ними и остановить это мракобесие. Леви отлично ориентировался в темноте и если не нападал сам, то умело защищался и держал оборону. Эрвина же обступили кольцом, и если бы не озверевший от ярости Леви, который пришел ему на помощь и помог отбиться от трусливых тварей, ничем хорошим дело бы не кончилось. — Почему вы все такие понурые? — бодро спросил старик под номером один, когда они все, команда из десяти игроков, в гнетущем молчании поднимались на лифте. — В перетягивании каната сила — не главное. — И что же тогда? — не без издевки поинтересовалась какая-то девушка. — Тактика — вот что важно! Леви питал необъяснимую симпатию к этому невинному, как младенец, старику, у которого была опухоль в голове и, судя по расширенным порам и отекам под глазами, еще и алкоголизм. — Что же, поведайте нам об этой вашей тактике, — съехидничал кто-то. Советы старика и вправду их выручили. Леви поставили самым первым, и он, точно в замедленной съемке, наблюдал, как парнишка, тянущий канат от другой команды, за секунду до проигрыша и падения распахнул глаза, разинул рот и высунул язык, словно хотел в буквальном смысле на прощанье попробовать жизнь на вкус… То, как команда противника разбилась об асфальт, сверху напоминало по форме огромного червя. Мазки крови и светло-голубые спортивные костюмы — устрашающее зрелище. Леви отлично помнил, как в начальной школе после уроков он, Эрвин и другие мальчишки из их класса оставались на заднем дворе, чтобы поиграть. Сейчас же Эрвин лежал на грязной земле, и по его лицу стекали капли дождя вперемешку с кровью. Леви замотал головой, отрицая происходящее, — какого черта они творят? — после чего с готовностью протянул руку, чтобы помочь Эрвину подняться. Но тот цепко, слишком цепко для человека, который уже сдался, схватил его за запястье и потянул к себе, вынуждая наклониться. Может, ловушка?.. Леви обманул старика. Схитрил. Воспользовался его кратковременным слабоумием. У старика, черт возьми, опухоль в голове — рано или поздно он бы всё равно склеил ласты. А у Леви мать, которой еще даже пятидесяти нет, у которой извечно изможденное выражение лица и которая совершенно не успела пожить хоть немного в свое удовольствие. Вот она удивится, что существует и другая жизнь. Больше никакой тяжелой работы, никаких чистящих химикатов, разъедающих ее руки, никаких ночных смен, подрывающих ее здоровье. Ну и что, что у нее диабет? Это лечится. Так сказал врач, а врачам Леви верил. Нужно было лишь раздобыть деньги на срочную операцию, и уже скоро она снова будет здорова. Солдат посчитал глазами стеклянные шарики и кивнул, признавая победу за Леви. Теперь дело было за малым — устранить проигравшего. Широкими шагами солдат двинулся к старику. Дот Пиксис, вот как его звали. Почему-то перед лицом смерти, в момент просветления сознания, тот зачем-то сказал Леви именно это. Леви вышел из импровизированного дворика, позволяя солдату выполнить свою работу, но сам остался стоять у высокого забора. Он должен был услышать выстрел, потому что это он подписал старику смертный приговор. Может, и не буквально, но это он убил его. Всё честно, но без этого чертового имени было бы как-то проще. Вернувшись в общую спальню, Леви хотел подойти к Эрвину, но тот — бледный и растерянный, — завидев его приближение, вытянул руку в останавливающем жесте и зло выплюнул «не сейчас». И затем всю ночь сидел на кровати, облокотившись спиной о стену и глядя куда-то в пустоту перед собой. В той игре Эрвин был в паре с мужчиной, которого, вроде бы, звали Найл. Из своих наблюдений за ним, Леви мог заключить следующее: Найл искренне восхищался Эрвином (а кто — нет?) и слепо полагался на него. Каким образом Эрвин обошел Найла в игре со стеклянными шариками, Леви не знал, но, как бы то ни было, выигрыш дался ему нелегко. Утро началось с того, что солдаты ровным строем вошли в спальню и направились к дальним рядам кроватей. Там покачивался труп, который до этого никто не замечал. Один из игроков, который вчера играл против своей же жены, вздернулся на простыне. Игрок номер шестьдесят девять выбыл из игры. Микаса — беженка с Ближнего Востока с гиперфиксацией на своем младшем брате, который дожидался её возвращения в приюте, — безразлично наблюдала за тем, как солдаты снимают труп и кладут его в ящик-гроб с розовой ленточкой. Леви же не безразлично поглядывал на нее. Недавно они разоткровенничались, и она рассказала, что её мать не смогла покинуть страну вместе с ними и, чтобы высвободить ее из лап террористического режима, Микасе нужны деньги. Очень много денег. Слушать историю Микасы было мучительно, и после их разговора Леви чувствовал себя разбитым. Чуть позже он еще хотел спросить ее, как самой Микасе удалось сбежать с младшим братом из страны, но не успел. Через несколько часов, после игры в стеклянный мост, ее не стало. В руках у Леви на память от нее остался лишь клочок бумаги, где значилось название приюта. В прозрачный шар, висевший под потолком, упало несколько пачек купюр. Игрок номер шестьдесят семь выбыл из игры. — Ты чудовище! — закричал Леви во всё горло. Он мог ожидать от Эрвина чего угодно, — хитрости, подножки, нездорового эгоизма, но не того, что тот прирежет раненную Микасу. — Как ты мог? — Она потеряла много крови и умирала. Я избавил ее от страданий. — А ты кто — Господь Бог, чтобы избавлять людей от страданий? — Я просто взял на себя ответственность. Неужели ты еще не понял, в какую игру мы играем? Думаешь, эти ребята в комбинезонах вызвали бы ей скорую? Ты, должно быть, смеешься? — Ее еще можно было спасти! — От ярости у Леви аж потемнело в глазах. Он не думал, что можно так злиться. Так злиться на Эрвина. — Наверное, и можно было, но никто этого делать не собирался. — Эрвин стоял в нескольких метрах от него, крепко сжимая нож в измазанной чужой кровью руке. И теперь даже Леви не чувствовал себя в безопасности — казалось бы, это же Эрвин, тот самый Эрвин, которого он знает со школы, — но нет, здесь и сейчас они были незнакомцами: Леви — человек, который сделает всё ради благополучия и здоровья своей матери, и Эрвин, ослепленный страстью к наживе и желающий во что бы то ни стало выпутаться из долгов, сохранить свое доброе имя и не ударить в грязь лицом перед отцом. Но всё же убить вот так… хладнокровно и вне игры… Леви бы никогда. Никогда. — Ты мне отвратителен! — закричал Леви и, не отдавая себе отчета, бросился на Эрвина, который этим нечеловеческим поступком шокировал его. Забавно, что еще позавчера, после игры в «сахарные соты», Леви снова ощутил то, что давно похоронил внутри себя. По крайней мере, он так думал. Еще позавчера он, вверив ночное дежурство Эрвину, лег подремать рядом на кровать. Чужие пальцы невесомо коснулись его виска и, огладив лоб, на мгновение зарылись в волосы. Эрвин что, решил померить ему температуру?.. Больше всего на свете Леви мечтал открыть глаза, мол, я всё вижу, но на него ушатом холодной воды обрушились воспоминания. Тогда, двадцать лет назад, он сам вот так же прикоснулся к Эрвину. Мать в очередной раз попала в больницу, и ему было тоскливо, одиноко, страшно, невыносимо. После школы, в подступающих сумерках, они сидели на крыльце дома, и Леви, которому хотелось хотя бы на секунду перестать быть самим собой, потянулся к Эрвину и совсем не по-дружески провел ладонью по его щеке. Они смотрели друг на друга целую секунду — или вечность, — а затем Эрвин открыл рот, чтобы что-то сказать, но не сказал. Только опустил глаза и отвернулся. Леви всё понял. Тогда им было по шестнадцать лет. И вот спустя столько лет его снова пробрала та самая дрожь, а в голове заплясал глупый вопрос «а что, если?..» Когда он всё же решился открыть глаза, Эрвина рядом не было. Может, приснилось? Позавчера Эрвин еще не потерял свой человеческий облик, и эта горькая мысль заставила Леви кинуться на него. Что-то инородное и злое пробралось в Эрвина, проникло ему под кожу и заняло его место. Так не должно быть. Эрвин не такой! Их разняли. В начальной школе они собирались на заднем дворе, чтобы поиграть в мяч, вышибалы, прятки, «тише едешь — дальше будешь» или в ту же игру в кальмара. Палило солнце, они жмурились, прикрывали глаза руками, вытирали краями маек потные лица, носились по дороге, поднимая пыль, и громко хохотали, запрокинув головы. Сейчас голова Эрвина была запрокинула к серому грохочущему небу, и Леви, которому хотелось орать от гнева и бессилия, сделал один быстрый, но выверенный удар ножом. Нож вошел в сырую землю по самую рукоятку в нескольких сантиметрах от головы Эрвина. — Ты убил ее! Убил ее голыми руками! Ты всех их убил! — задыхаясь, повторял Леви. — Почему? Эрвин, не ожидавший пощады, глядел на него во все глаза — его красивое лицо было в кровоподтеках и синяках, мочка уха была разорвана. Еще было не поздно — они могли воспользоваться третьим правилом Игры. Сойтись на том, что хотят остановить ее, поднять белый флаг. И так было бы лучше для всех. К черту деньги. Сейчас от выигрыша Леви отделяло лишь несколько шагов, но тогда… Солдат уже держал Эрвина на мушке. К черту игру. Главное — они оба останутся живы, а пока ты жив — возможно всё. — Эрвин, — тихо позвал он, но шум дождя заглушил его слова, — пойдем домой? Хорошо? — Эрвин молчал, и только его грудь вздымалась часто и высоко. — Ну же, давай! Это безумие! — Леви протянул ему руку, предлагая перемирие, но Эрвин потянул его за запястье на себя. Они были близко, так близко, как никогда раньше, и в этот раз Эрвин не стал отводить взгляд, когда погладил Леви холодными мокрыми пальцами по скуле, возвращая ему сквозь года то самое прикосновение. Крыльцо. Неимоверная тоска. И единственный способ справиться с болью. — Эрвин, я прошу тебя! — Леви, извини, но ты должен… — Должен что? — Должен позаботиться о моем отце. — Его рука схватила рукоятку ножа и вытащила его из земли. — Ты же обещаешь, да?.. — Остро заточенный нож вспорол горло Эрвина легко и быстро. Игрок двести восемнадцать выбыл из игры. — Это было великолепно! Кто бы мог подумать? — Кто ты такой? — спросил Леви. Он сидел в машине, его глаза были завязаны, а руки и ноги — обездвижены. Судя по вялости движений и тормозящему сознанию, его еще и накачали чем-то. Единственным, что связывало его с реальностью, были удушающая ненависть и этот голос, который словно поселился в его голове. — Зачем? Ответь мне, зачем?! — Ты ведь любишь конные скачки, Леви Аккерман, не так ли? Так вот, на этот раз ты был одной из лошадей. — Ублюдок! — захрипел он, пытаясь вырваться, но уже тут же ощутил странный и резкий запах. Голова ослабла и сама собой упала на грудь. Пребывая на грани сна и реальности, Леви подумал, что у этого голоса тоже была своя история. Должна была быть. Возможно, его обладатель был психопатом и шизофреником, а, возможно — тоже жертвой обстоятельств. Имя Эрен ему бы подошло. Леви держался за эту фантазию, как за соломинку — лишь бы не терять способность связно мыслить. Так вот Эрен, как и он, — победитель Игры в каком-то нибудь две тысячи невестьсотом году. Но победа в его случае не триумф, а бремя. У голоса по имени Эрен есть старший брат. Вернее, был. И брата — детектива, которому удалось выйти на остров, Игру и её учредителя — он убил самолично несколько часов назад. — Зик, ну хватит уже. Ты должен пойти со мной! — Длинные волосы Эрена развеваются на ветру. — Я всё объясню. — С лица Зика сходят все краски, и он сокрушенно смотрит на Эрена. В его руках телефон, от которого зависит очень многое, если не всё. Но мобильный сигнал очень слабый, и сообщения не доходят. Эрен еще не теряет надежды образумить брата, поэтому мягко просит: — Отойди от края и подойди ко мне! Зик стоит как вкопанный. Шаг назад — падение, шаг вперед — предательство. Его глаза блестят — то ли от ветра, то ли от подступающих слёз. И то, что он не двигается с места, тоже своего рода ответ. Поэтому Эрен медленно, оттягивая время, достает пистолет, снимает его с предохранителя, наставляет на брата и с неописуемым сожалением, которое скользит в каждой черте его лица, стреляет. Чайки, хлопая крыльями, кричат и взмывают в небо. После школы они часто оставались на заднем дворе, чтобы поиграть. Смеялись. Утирали краями маек пот. Запрокидывали головы к небу. Эрвин играл вдумчиво и всегда побеждал в прятках — его убежища никто и никогда не мог найти. Когда прятки наскучивали, Эрвина выманивали хитростью, оглашая на всю округу, что они собираются расходиться по домам. Дома больше не было, а Эрвин больше не хотел откликаться.