ведь маме некогда, сестра учится, а папа усердно работает.
///
ни–ки дрожащими руками заливает бензин в машину клиента и совсем не смотрит на табло. вечерняя заря сегодня насыщенная, рубиновая: небо кровоточит вскрытым горлом. он рад. —я тебе этот пистолет сейчас знаешь куда засуну? вытаскивай живо, переплачивать не собираюсь, — голос из салона доносится эхом, опущенное стекло выпускает запах курева. —извините, — завершает процедуру, левой щекой ловит монеты. меньше положенного. обмороженные пальцы липнут к металлу, пока снежинки щекочут голую шею. —но здесь... не всё. в самые ноги прилетает окурок — у кого-то точно плохой день. —я ведь даже не переехал тебя, будь благодарен. мотор рычит, и машина стартует с места. нишимура спиной находит опору и усаживается, подбирает ноги. закаты он любил больше рассветов. писал их, фотографировал на кнопочную раскладушку, считал своими друзьями. они — предвестники ночи, ярких снов. прощают и прощаются, улыбаются и улыбку дарят. —так дело не пойдёт, слышишь? — розовая макушка выглядывает из минимаркета рядом. —прекращай там сидеть. я сегодня чай с клубникой принёс. ни–ки не реагирует. пейзаж напротив ему дороже болтунов–кассиров. —да чего ты там всё рассматриваешь? заходи, говорю, у тебя губы синие! — он накидывает капюшон кофты и дует щёки. —моё окно выходит на восток, — улыбается и переводит взгляд. —а мне-то что с этого? живо внутрь, балбес, чай же стынет!///
в коморке с серыми стенами и тусклым больничным светом тесновато, но очень тепло даже со сломанной электропечью: греет напиток в кружке и улыбчивое лицо напротив. ни–ки за обе щеки уплетает рамён и закусывает треугольным бутербродом с курицей, поёт в унисон с изувеченным язвой желудком. парень рядом теребит кошелёк и, кажется, вовсе не жалеет положенных в кассу денег. —я тебе всё отдам, — у нишимуры полон рот лапши и специи в уголках губ. он бубнит со смешным акцентом, жадно отвлекаясь от еды. —правда–правда. —ешь на здоровье, ребёнок, — он оглядывает худощавый силуэт и кривится. —куда же ты, пилигрим, смотришь? разве в нулевую температуру люди носят ветровки и летние, упаси господь, кроссовки? нишимуру насквозь пропитал стыд. теперь уже и кусок в рот не лезет — отчего-то краснеют кончики ушей. он сжимает коленки и опускает голову: язык уже проглочен! —ты не подумай, я не с целью пристыдить, — начинает более аккуратно, подмечая локаторами перемены в поведении. —совсем юн ведь, неужели твои родители допускают такую моду? игривым кузнечиком взгляд цепляет всё, до чего можно было дотянуться рукой и силой мысли. ни–ки не знает. не знает, как правильно ответить, оттого и игнорирует персону рядом. он владел корейским хорошо, даже очень: постоянно читал газеты, прежде чем творить по ним маслом, не отрывался от книг и назойливо-простого алфавита. в слогах и буквах языка страны утренней свежести он не находил природнившейся грациозности и любимого японского величия. но кое-что из этого бестолкового и вообще не эстетичного сразу почувствовалось родным и тёплым, мягким лучом закатного солнца. ким сону. стандартный белый бейджик на груди и немного смазанные чернила принтерного картриджа. —мои родители в японии. "и им нет до меня абсолютно никакого дела!" —вот оно как, — он тяжело вздыхает и кивает сам себе. кажется, больше слов и не нужно. —ты пока кушай, а я в торговый зал. кажется, у нас посетитель. и у сону это солнце есть. везде! в кармашке терракотовых брюк–клёш, в имени (сам похвастался), в душе. он носит его часами на тонком запястье, заразительной улыбкой на лице или прозрачным лаком на ногтях. подчиняет себе, принимает энергию и приумножает. делает это легко и ненавязчиво, как морской бриз играет прядями волос, как полярная звезда подсказывает верный путь. у сону есть солнце! а сам он — закат: вымощенный тысячами касаний пунцовой и фиалковой краски по холсту, завораживающий и заставляющий сердце плясать буто. прощает и прощается, улыбается и улыбку дарит. живёт в сказочном мире: читает добрые книги, проникается рутинными рассказами покупателей и гонит заблудившихся кошек дорогим кормом подальше от заправки, ведь там нехорошо пахнет. когда ни–ки остаётся на первую ночёвку в его квартире, сону кормит его тыквенным пирогом и поит цейлонским чаем посреди ночи. кутает в верблюжье одеяло, своё поведение ничем не объясняет. улыбается мягко и нежно. нишимура помнит его улыбку и видит её кассиопией в чёрном бархате неба над головой. фотографирует на кнопочную раскладушку и постоянно любуется. даже пишет словом "скучаю": хорошим пером и непоколебимой рукой, стократно, не жалея бумаги, тýши и души. и с крыши больше не капает. "а скучаю ли?"да ещё как!
оконные рамы у кима никогда не были знакомы с рассветом, а стены квартиры с отчаянным плачем. он жил сказкой, окружал себя ею полностью. сегодня суббота! пора цветения сакуры и отправления писем. и этим утром ни–ки бодр: стоит, запыхавшись, перед давно знакомой дверью и требовательно терзает звонок. —я слышу тебя, балбес–пилигрим, — ворчливая фигура поддевает щеколду и пропускает внутрь. они оба молчат. нишимура теребит в руках конверт с десятью рукописными страницами и одной миллиардной частью нового обращения немого крика — своей любви. ему в приторные семнадцать приторно—хорошо и счастливо! сону забывает обо всём на свете и невесомо касается ни—ки губами, вставши на носочки. сегодня его солнце — клубничный бальзам.а там, где оно целует, бутонами расцветают родинки.
—наш ягодный чай стынет!из маленького окошка в доме нишимуры всегда виден рассвет, потому что оно — на восток.
из чувствительного сердца его прорываются почки, — предвестники цветения,
потому что сону — закат.
а закаты ни–ки любил больше рассветов.