Ночь

«Сегодня прилетает Ушиджима». Это всё, о чём Ойкаве хотелось думать. Сегодня прилетает Ушиджима. Парень чувствует, как сердце в бешеном ритме танцует в груди кан - кан. Как ладони начинают потеть. Как щёки загораются пожаром. Ушиджима... Вакатоши. В голове мгновенно возникает образ: кроткие зелёные глаза, величественный стан, утробный, басистый голос и мягкая, робкая, словно у маленького ребёнка, улыбка. В горле сухо. Ойкава сглатывает слюну, понимая, что этим он не утолит свою жажду. Ему нужно больше. Ему нужны родные, искусанные губы. Влажные поцелуи. Ласки языками... Тоору, чувствуя лёгкое напряжение внизу, резко обрывает ход своих мыслей: не здесь и не сейчас. В аэропорту совсем тихо. Будний день, полпервого ночи. В зале ожидания с дюжину человек, не включая Ойкавы, и персонал. За окном темно настолько, что кажется, будто это не мгла, а густая жидкость, что давит на стёкла, заставляя их жалобно дребезжать в рамах. И вот - вот пойдёт трещина, через которую эта жидкость просочится сюда, в мраморный освещённый зал, потушит весь свет, ослепит и окутает собой. Но там, в глубине этой тьмы, неожиданно мелькает яркий огонёк фар проезжающего мимо автомобиля, и Тоору мгновенно отходит – выдумал. На маленьких настенных телевизорах то и дело мерцают яркие объявления, от просмотра которых начинает рябить в глазах. Табло не хвастается расписанием: всё совсем скудно. Но Ойкаву это не волнует. Он в десятый раз пробегает глазами по строке "Варшава – Буэнос-Айрес", в двадцатый раз проверяет время на своих часах, сверяя с указанным на табло, и в тридцатый устало цыкает. Терпение заканчивалось. Тоору, словно находясь в кинотеатре, снова и снова прокручивал в голове воспоминание: Ушиджима легко подхватывает свой чемодан, будто он не был тщательно собран Ойкавой на четыре месяца расставания, нежно, практически невесомо целует того в лоб и, вскидывая свою мозолистую лапу на прощание, одной лишь фразой доводит Тоору до слёз: "Я скоро вернусь". Чёртов Ушивака. Пишет раз в день, звонит и того реже, а ещё и обещания раздаёт. Вот приедет, Ойкава ему задаст. Он покажет, и где раки зимуют, и где медведи гуляют, и как бобры плотины строят. Он ему всё скажет. Всё, что не мог сказать по телефону, в сообщениях. Парень вздыхает как - то истощённо. Нет. Что бы Тоору не думал, что бы он не говорил, он всё равно сделает так, как прикажет его дурацкое влюблённое сердце. И сейчас этот идиотский кусок мяса велел ему достать телефон и в сотый раз прочитать уже выученные наизусть сообщения. 21:07 «вылет завтра, в три дня. лететь пятнадцать часов» 21:12 «хочу тебя увидеть. скучаю» 00:15 «я скоро вернусь.» Томное, густое, словно патока, тепло смешалось с кровью, растеклось по телу и ударило в мозг, оглушая образами из воспоминаний. Органы щемили и разносили в сопли удушающая нежность, возбуждение и жуткое желание увидеть, завладеть. В ушах звенело, язык лип к нёбу, левая нога дрожала. То, что в Ойкаве будоражился каждый уголок его сущности от всего связанного с Ушиджимой, самому парню очень даже нравилось. Но не хотелось думать об этом. Нет, не так. Не хотелось это признавать, потому что для Тоору подобное значило только одно – проигрыш. Маленький, незаметный, незначительный. Но проигрыш. А Ушиваке проигрывать не хотелось. Или хотелось... Всё же Ойкава прогибается под напором ярких моментов из прошлого и сдаётся, начиная сладко ёрзать на своём месте, полностью отдаваясь тягучему ощущению внизу. Оглядывается по сторонам, ловит несколько заинтересованных взглядов. Тяжело вздыхает и сосредотачивается на нейтральном: сейчас он потерпит, дождётся Ушиджимы, и тогда... Тогда никто никого не остановит хмурыми бровями и неодобрительным покачиванием головы. На циферблате ровно час ночи. Тоору качается из стороны в сторону, щедро сдабривая томительное ожидание рассуждениями и мечтами о том, что они будут вытворять с Вакатоши в ближайшие выходные. С каждой секундой степень нервозности Ойкавы увеличивалась. Он вставал, ходил по залу, возвращался, крутился рядом с кофейным автоматом. И чем меньше оставалось времени до встречи, тем больше Тоору царапал свои руки, пряча их под рукавами лёгкой ветровки. Вот скрипнул массивной дверью выхода первый незнакомец с рейса "Варшава – Буэнос-Айрес". К нему стремительно подбежала светловолосая девушка и крепко поцеловала в заросшую чёрной шерстью щёку. В голову Ойкавы влезла мысль, что однажды у Ушиваки будет такая же борода. И что он сможет целовать его точно так же, как и эта девчонка своего парня. Один за другим из резных ворот выбегали люди: с чемоданами и без, усталые и бодрые, счастливые и чем - то сильно расстроенные. К одним подходили, обнимали, помогали. Другие справлялись самостоятельно. А желанной фигуры всё не было и не было. Ойкава отвернулся, закусив губу. Скоро, совсем скоро... Просто так получилось. Небольшая задержка, только и всего. Ждать и только ждать. — Тоору. Откуда - то сзади толстой струёй, словно рекой, протянулся знакомый мягкий бас, ударил Ойкаву в затылок и одурманил, сам того не зная. С сердца парня свалился весь мир.

×××

В квартиру вошли не как обычно. Вломились. Ойкава, нагромождённый сумками, и Ушиджима, пытающийся слезть с рук первого. Никак. Тоору держит крепко и всё время бормочет о том, как сильно им нужно отдохнуть. Вдвоём. Как они любят. Вещи откинуты в сторону, забыты, похоронены в пыли и человеческой страсти. Дорогой в спальню служили следы из наспех снятой одежды: толстовки, майки, носки... Первая потеря – разодранная футболка Ушиджимы. Ойкава не помнит, сколько пуговиц было на его рубашке. Он снял её слишком грубо, рывком, чем, скорее всего, напугал Вакатоши. Но тот одним лишь взглядом заверил, что всё в порядке, и продолжил целовать чужие скулы. Теперь в беспорядочных, безумных ласках оба то и дело натыкались ладонями на жёсткие мелкие детали некогда качественной вещи. В комнате темно, и свет исходит лишь от окна, где жёлтыми огнями зияют маленькие пропасти в других домах, но Ойкаве этого достаточно: даже так, он мог разглядеть расслабленное, горячее тело под собой, поплывший взгляд из - под густых ресниц, приоткрытые, немного сухие губы и малость отросшие тёмно - оливковые пряди, распластавшиеся по подушке. Тоору терялся в мыслях, беспорядочно раздавал поцелуи Ушиджиме и никак не мог успокоиться. Страшно дрожали руки. Хотелось ухватиться за эти пряди и жёстко вписать их обладателя носом в пах. Хотелось громко, грубо и дико. Прямо сейчас, не раздеваясь до конца, без всех этих мешающих тонкостей и деталей: просто растянуть и войти. Почувствовать желанное тепло, стать частью чего - то общего, наконец - то заполнить пустоту... Но Вакатоши тихо просит, тяжело дыша в полную грудь: — Тоору... Пожалуйста, мягче... И всё снимается, как рукой: бешеная страсть, первобытность, дурман и эгоизм. Взамен, Ойкава чувствует, как в нём распускаются бутоны альстромерии и гладиолусов, как они прорастают из самой души, рвут тело и мягко качаются, кивая цветными головками с мольбой на устах: — Милый... Прости меня, — Ойкава медленно, наслаждаясь процессом, зацеловывает мокрую дорожку на левой щеке Ушиджимы, — Я так скучал. В ответ застенчиво улыбаются, путаются в пряжках ремней на своих и чужих брюках. — Я... Обижен на тебя, — одежда отбрасывается в сторону. Кожа к коже. Горячо и жарко. Вакатоши давится раскалённым воздухом, стонет в ладонь любимого, — Обижен. — Почему? — глаза в глаза. Один взгляд доверяющий, мутный от возбуждения, второй – голодный, любящий. — Ты редко писал... Редко звонил, — Тоору еле держит себя на грани, стараясь не закончить раньше нужного момента: внизу интенсивно ласкают поджавшиеся яйца, обрамлённые тканью влажных от смазки и пота боксеров, — Я хотел тебя слышать... Хотел... Говорить с тобой... Ойкава нетерпеливо стянул с себя бельё, попутно захватив и у Ушиджимы. Вид пропитанной мужской влагой материи, сползающей по стройными мускулистым ногам, нехило раззадорил Тоору заново. В нос ударил аромат человека. Обычного, желающего самой откровенной близости. Такого, какой он есть. Пахло потом и смазкой, немного кислым, кожей. Простой человеческий запах. Но Ойкаве сносило голову. — Извини... — Вакатоши смущённо прикрылся уголком одеяла, продолжив взглядом изучать внушительный аргумент в пользу его вины, что сейчас неаккуратно расписывал узорами живот Тоору. — Не смей! — одеяло грубо выдернули из рук, скомкали и отправили куда - то на задний план, — Хочу тебя видеть. Очередной град поцелуев посыпался на грудь Ушиджимы, но в этот раз они были проникающими, чувственными, как бы вопрошающими: "Позволишь так? Можно ли здесь? Тебе приятно?" Ойкава ощущал в своих ладонях дрожь чужого тела. Мелкую, прерываемую тяжёлыми вдохами. Он вырисовывал губами незамысловатые штрихи своей крепкой любви. Одна рука спустилась ниже, невзначай коснулась набухшей розовой головки члена Вакатоши, словив при этом его рваный полустон - полувздох, и надёжно обхватила основание. Вторая же играла с восприятием: царапала мягкие участки тела, массировала эрогенные зоны, издевалась над сосками, каждый раз доводя их хозяина до лёгких судорог. — Тоши... Я ужасно скучал, — Тоору мазнул языком по губам любимого. — Я сильнее, — Ушиджима заманил в ловушку. Долгий поцелуй, прерывать который приходилось только для того, чтобы не задохнуться. Ойкава начал плавно подниматься по стволу, помогая второй рукой. Собственным удовольствием пока пренебрегал – не заслужил. Постепенно темп усиливался. Пальцы от основания, подтягивая к верху крайнюю плоть, шли чётко к головке, задевая её края. Ещё пара таких движений, и Ушиджима уже самостоятельно толкался в кулак, коротко постанывая в поцелуй. «Какая идиллия», — вдруг подумал Тоору и прижался пахом к члену Вакатоши, яростнее въевшись в язык любимого от собственных ощущений и вышедшего за рамки адекватного желания. Второй дёрнулся и в ответ постарался максимально сократить расстояние между телами. Жарко. Мокро. До боли хорошо. Отрываться не хотелось. И Ойкава понимал это ещё целой частью мозга, которая не расплавилась от нежных прикосновений Вакатоши. Тот жадно мял ягодицы Тоору, заново исследовал пальцами каждый сантиметр его члена. Время от времени начинал стимулировать чужой оргазм, но постоянно прерывался: на это не хватало сил. Перелёт отнял всё, и сейчас усталый Ушиджима полностью доверялся действиям любимого. Глотая в поцелуе горячую слюну, Ойкава наконец прикасается к себе. Грубо, быстро, наказывая себя за своё безумие, он доходит до грани. Но не переступает через неё. Держится. Чувствует, как тело под ним дрожит в предоргазменных судорогах. И словно звон колокольчика в голове проскальзывает мысль: «Пора». Пора. Тоору готовится к исполнению желания, ставшего самым заветным за эти четыре месяца. В животе комом волнения скручиваются внутренности, чуть пониже – тугой узел возбуждения. По спине бегут мурашки от настолько приятных и немного забытых ощущений, но неожиданно рядом с первой мыслью возникает вторая: «Атрибуты». Презервативы и смазка, которые Ойкава, в ответ на напоминания Ушиваки, язвительно называет атрибутами или "секс - необходимыми инструментами". Чёрт. Чёрт бы побрал эту привычку Вакатоши заниматься любовью в долбаной защите. Но хотелось, очень хотелось, чтобы комфортно было обоим. Поэтому Ойкава, с обидой в горле разрывая этот долгий, казалось бы, нерушимый поцелуй, тянется к стоящей слева от футона тумбе. И останавливается: сильные руки прижали его к груди, ясно давая понять, что оторвётся он когда угодно, но только не сейчас. Взамен атрибутов он получает тяжёлый выдох и фразу, произнесённую на ушко раскалённым шёпотом: — Тоору... Возьми меня. И у Ойкавы окончательно съезжает крыша. Чёрт с этим презервативом. Чёрт с этой смазкой. Чёрт со всем этим. Хочется. Тоору смачно плюёт на пальцы. Сначала два, и он ловит табун мурашек от чужого недооргазма. Добавляет третий, боясь довести Ушиджиму до конечной стадии удовольствия. — Тоши, потерпи немного. Не кончай без меня... По комнате раскатом проходит несдержанный стон Ушиваки. Чудовищно хотелось закончить всё прямо сейчас. Но раз Ойкава просит... Стоит немного подождать. Поэтому парень мычит, жмурится до слёз, чувствуя внутри себя короткие, с ума сводящие движения, и кусает губы до крови. Но и боль теперь превращается в удовольствие. Больше не на что отвлекаться: только он, Ойкава и оргазм. Из груди, из самых недр мужской природы Ушиджимы вырывается утробный, протяжный, умоляющий стон, больше напоминающий крик. Он не кончил, но терпеть больше не его прерогатива. — Малыш мой... Тоору подхватывет ноги Вакатоши под коленями, закидывает их на плечи. В следующую секунду входит членом в подготовленное горячее нутро. И задыхается. В глазах начинают плясать тёмные пятна. Ойкава ловит ртом потерявшийся вдох и, наконец вернув его себе, с головой окунается в пучину желанных ощущений. Он чувствует, как ноги Ушиджимы на его плечах заходятся крупной дрожью, но не обращает на это никакого внимания. Делает первый толчок на пробу, плавный, чувственный, нерасторопный. Потом ещё, и ещё. И вскоре настраивает идеальный для обоих ритм, от которого сам начинает сходить с ума, пока Ушивака теряет сознание. Ойкава не помнил жёсткости футона под коленями. Не помнил усталости в мышцах, холода на потной спине. Но он предельно точно запомнил это отпускающее, свободное чувство наслаждения, возникшее сразу после того, как Ушиджима впустил его в себя. С каждым мокрым, непривычно громким шлепком яиц о чужие бёдра, разносившимся эхом по полупустой комнате, Тоору усиливал темп. Балансируя на своей грани, он внимательно следил за реакцией Вакатоши, что не заставляла себя ждать: на каждый толчок парень отвечал коротким хриплым стоном. Его член, который, по мнению Ойкавы, очень аппетитно смотрелся в предсемени, качался в такт движениям. Тоору не сдержался и, облизываясь, отпустил дрожащую ногу, чтобы ущипнуть Ушиваку за твёрдый сосок. Это стало последней каплей. Что - то сдавленно прошептав, Вакатоши ухватился за подушку, сжав её до побеления костяшек, и, словно свалив с себя огромную ношу, облегчённо утробно простонал, испачкав живот белым тёплым семенем. Ойкаву тряхнуло от увиденного. Он опустил чужие дрожащие ноги и, в последние разы наслаждаясь горячим нутром, закончил, спустив внутрь под удовлетворённый рык. Тоору упал рядом и обнял уставшего, полностью выжатого любимого. Довольно мурлыкнув, он зарылся носом в его волосы. — Малыш?.. — Ушиджима протрезвел и сейчас недоумённо заглядывал Ойкаве в глаза. — А кто ты? Вакатоши молчал, но усиленно думал над этим вопросом. — Ладно. Малыш, — и Ойкава победоносно улыбнулся. — Хочешь подстричься? — он играл с тёмно - оливковыми прядями, как котёнок с клубком пряжи. — Пока нет, — в ответ мозолистыми пальцами оглаживали линии лица. За окном одна за другой гасли маленькие жёлтые бездны квартир. Город слишком быстро погружался во тьму, мрачнел, возвращался к чему - то первобытному. Сухой прохладный ветер гнал по мощёным улицам Буэнос-Айрес мелкий мусор и пыль, натыкался на препятствия и изменял своё направление. Тучи в небе сгущались, толкались и зверели: будет хорошая гроза. Ойкава устало проанализировал картину за окном, повернулся на другой бок и прижался к Ушиджиме, сильнее обхватывая его ногами и руками. Тот печально вздохнул. — Ты чего? — Футболку мою порвали. Рубашку твою тоже уделали... И постельное испачкали, — он задумчиво проследил за линией света на потолке. — Господи... Ты серьёзно хочешь об этом думать? Сейчас? — Вакатоши кивает, — Ладно, не расстраивайся. Я тебе миллион этих футболок куплю. — Я и сам в состоянии. — Ути какой самостоятельный, взгляните на него, — Ойкава притворно посюсюкался со сбитым с толку Ушиджимой, которому, походу, это даже понравилось, — Ты себе омлет нормально приготовить не можешь, я уже про одежду не говорю. — Вообще - то могу. — Докажешь? — Завтра, на кухне, в восемь, — Ушивака хищно облизывается, чувствуя приближающуюся череду соревнований, свойственную им двоим. Ойкава дует губы и лениво мычит. — После такого сладкого времяпрепровождения не раньше девяти. — Договорились. Тяжёлым басом грянул первый гром. Ему вторила яркая вспышка молнии, разрезавшая небо напополам. Вскоре на стекле окон появились девственные капли дождя, которых становилось всё больше и больше. Через пару минут ливень танцевал на пару с ветром вальс. Он гулял между домами, задевал карнизы крыш, играл какую - то свою таинственную симфонию, радостную и резвую. Четыре месяца разлуки. А после них – награда: самая желанная ночь в жизни Ойкавы, которую он точно никогда не забудет. — Я люблю тебя, Тоши, — и дождь повторял эти слова, разнося их эхом по городу. — Я тебя больше, — Тоору морщится, большим пальцем стирая с щёки свою дождинку.