Последний шанс

      Пунцовый закат окрашивал новенькую квартиру в бизнес-районе Йокогамы, в кожаном кресле которой сидел юноша с лицом адского мученика и думал лишь о том, что невероятной красоты закат подобен тому, как кроваво-алой кровью обливается его сердце. Кареглазый ведь такой молодой, красивый и совершенно незаинтересованный в продолжении своей жизни, женится на пустоголовой бизнесвумен. Бизнесвумен лишь на словах, так она себя величала сама. Женщина, от подобных которой ему хотелось прочистить желудок – его будущая жена. Если говорить уж совсем откровенно, нашего героя привлекали мужчины гораздо больше женщин, например, низкие и рыжеволосые. Исключительно. Но, как говорится – поезд ушёл в неминуемую даль ещё в практически светлые студенческие годы. Там он влюбился впервые и впервые приобрёл то, чего ему было необходимо, слово воздух – искренность, смех, долгие прогулки, разговоры ни о чем, подшучивания друг над другом, редкие драки, ссоры, после которых хотелось убивать. Одним словом – эмоции. Дазай так и не раскрыл своих чувств, сглупив, как последний идиот – подобно золушке в конце выпускной церемонии поцеловал лучшего друга и по совместительству субъекта воздыхания. Чуя, так звали этого удивительного человека, тогда опешил, покраснел то ли от злости, то ли от смущения, а Дазай уже сверкал пятками в сторону машины, где его поджидал шофёр. Через полгода последний должен жениться.       Попыток связаться с Чуей брюнет не принимал. Почему-то гневные сообщения рыжего о том, какой он мудак, Осаму благополучно игнорировал, не понимая самого себя, разрывая в клочья на себе волосы от осознания собственной ничтожности. Накахара планировал уехать в другую страну после окончания высшего учебного заведения, а детские не проработанные травмы, что судорожно кричали «отец накажет за непослушание», превращались в постоянные отговорки вроде «все равно не получится, молчание – золото, все к лучшему». К какому там такому «лучшему», куда ещё золота, когда его в семье тьма тьмущая – непонятно.       Дазай судорожно выдохнул.       Квартирка, что была лишена хоть малейшей частички уюта, была подарена отцом темноволосого юноши «в честь самого важного события, которое наконец вразумит тебя, сын». Незаурядный ум подавал сигналы подойти к панорамному окну, разбить его к чертям собачьим и пуститься в полёт с улыбкой на лице. Самой искренней из всех, что была бы в его жизни. Отец Дазая видел в нем неудавшегося наследника-неудачника, который не ценил всех возможностей и перспектив прекрасной жизни с полнейшей финансовой независимостью и бонусом «руководящая должность в крупнейшей компании по производству инновационной робототехники». А юноша лишь хотел свободы, лишённый её с самого рождения. Казалось, что вместо соски в младенчестве ему впихнули в рот внушительную пачку долларовых купюр со словами, мол, «если не научишься говорить после такого, нянечка будет кормить тебя денежкой всего лишь в жалкий доллар в день, так что рассуди здраво, маленький паршивец».       Имея такие замечательные возможности с рождения, родившись с золотой ложкой во рту и в детских шмотках от известных брендов сразу же, Дазай презирал все свое лицемерное семейство, его нормы морали, кои отсутствовали напрочь. Он ненавидел отца, что не уделял собственному единственному сыну абсолютно никого родительского внимания или же заботы, ненавидел себя, в самых прекрасных снах видя себя в обыкновенной среднестатистической семье, в которой утром его встречал бы ароматный незамысловатый завтрак, а не телефонные звонки с угрозами «если-не-приедешь-на-примерку-свадебного-костюма-ты-покойник», желательно, кстати, чтобы завтрак был авторства кого-нибудь рыжего, агрессивного и до одури прекрасного… Так, стоп.       Так, так…       Мальчишник. Сегодня. Совсем скоро.       Ещё один горестный вздох.       Дазай заходит в большую светло-синюю спальню, надевает классический чёрный костюм и решает уже наконец выйти в последнее в своей жизни (ни капли драматизации) вольное плавание в каком-то странном клубе, название которого ему было доселе неизвестно. Клуб выбирали, кстати, его друзья – Ацуши и Акутагава. И, да, на заметку – галстук Осаму позволил себе надеть тот, которой радовал его больше, чем все остальное в нынешней жизни – чёрный, красивый, с маленькими красными крабиками. Увидел бы кто с будущей работы эдакое зрелище и отец бы устроил ему беспросветный, огромного масштаба пиздец. Иначе не выразишься.       Спустя полчаса езды жених поневоле подъезжает на такси к клубу. А ведь выглядит... Интересно. Неоновые переливающиеся подсветки в несоизмеримом количестве, какие-то кричащие надписи на стенах здания, блестящие огни, напоминающие звёзды, словно в космическом пространстве инопланетяне решили устроить дискотеку, рядом с входом помимо грозного охранника курит несколько молодых людей в ярких нарядах, среди которых Осаму смотрелся бы как серое пятно даже со своими крабиками.       — О, Дазай, привет, — миловидный светловолосый парнишка в голубой блузке и порванных джинсах подходит к машине. — Акутагава уже внутри, мы немного раньше приехали, заказали столик, ты как?       — Приветик, Ацуши, — последний вопрос остаётся проигнорированным. — Что это за тусовка в раю для геев? — не сказать бы, что Дазай был поражён до глубины души, но это было необычно, словно парни хотели сказать что-то а-ля «беги от своей будущей женушки и полетели кататься на радуге». Он бы с радостью, но… Но, но, но… Сплошные «но».       — Чего это сразу для геев? — обладатель двухсветных глаз, кажется, был искренне удивлён. — Тут и бисексуалы, и…       — Так, стоп, я понял, — слушать познания младшего товарища по данной теме брюнет не хотел. — Погнали?       Внутри помещение казалось ещё более вычурным и ярким. Первое, что бросилось в глаза – огромное количество незаурядных личностей на танцполе. Кто-то уже целовался, кто-то ритмично двигался в одиночку, кого-то пытались подцепить, кто-то тактично пытался отвязаться от этих самых цепляний и так далее. Дазаю так и хотелось схватиться за голову и с легкой улыбкой пробурчать что-то вроде «эх, молодость…», после чего уехать обратно, дабы не терзать свою грешную душу этим праздником жизни на один гребаный вечер. Ведь дальше – свадьба, господи помилуй. Бар в клубе выглядел неплохо, даже роскошно, как и все помещение в целом. Существовала некая грань от «меня сейчас стошнит от всех этих неоновых цветов» до «а ведь смотрится довольно сносно». Клуб «Неон» даже притягивал. Говорящее, конечно, название, не так ли?       — Рю, скажи мне на милость, вы решили меня так унизить, блять? — Осаму действительно бурчал как старый дед, который просто хочет умереть в покое, а тут ему пляски-краски-симпатичная рыжая голова в толпе… — Что!?       Осаму кажется, что он сошел с ума, сука, слетел с катушек, тронулся головой, поехал крышей, чокнулся, боже, боже, он натурально рехнулся – да как вам будет угодно!       Словно мираж. В проклятой, бездушной пустыне, мираж, сиюминутно показавшийся безумцу чертовым эдемом в горячих песках.       Привиделось же, верно?       — Что? Что случилось? — Рюноске в упор смотрел на расширившиеся глаза друга, который, кажется, даже перестал дышать. Незаметно кидает неоднозначные и непонятные взгляды на своего тигренка, зачем-то легонько ухмыляется.       — Да так, у меня уже, кажется, маразм. Извините, молодежь, мне хотелось бы сегодня напоследок выпить одному как в последний раз, обдумать все, — и тут Дазай смотрит на друзей так жалобно, словно сейчас расплачется. — Хотя, почему как…       В этот цирк можно было бы и поверить, если бы не смеющиеся глаза страдальца. Смеющиеся ли?       — Ну нет уж, посиди. Мы знаем, что тебе невтерпеж сбежать от нас и нажраться с горя, но все-таки давай тихо-мирно хотя бы попытаемся отпраздновать, — немного затянутая фраза Ацуши довольно многозначительна, ибо праздновать тут в самом деле нечего. — Ну, короче Помнишь же Накахару Чую, да?       И после этой фразы у Дазаю хочется прошибить себе голову об этот миленький бордовый столик, а желательно найти где-то спрятанный дома пистолет и вышибить себе остатки мозга, рассудка, этих мыслей про старого друга, что не дают вздохнуть полной грудью и преследуют так, как преследуют адские покойники, как преследуют несчастные души своих мучителей и врагов.       — Ацу, ну не надо, вот когда-когда, а сейчас уже слишком поздно ему писать, — Осаму говорит негромко, заставляя нехотя прислушиваться к нему чуть больше, чем обычно, заставляя понять, что ему не хочется об этом говорить. — Давайте не будем, голубки, окей?       Рюноске потирает худыми пальцами свою переносицу и уже хочет что-то добавить к светлому начинанию нелегкого предложения своего парня, но Дазай его наглым образом перебивает. Дазай злится и он, черт бы вас подрал, расстроен теперь ещё больше.       — Рю, ну пожалуйста, мне уже осточертело слушать ваши причитания о том, что я поступаю неправильно, я и сам это знаю, знаю я, — юноша в бинтах зарывается в свои кудрявые волосы и смотрит исподлобья на своих самых близких на данный момент людей. Он знает, что они хотят как лучше. — Но сейчас это уже какой-то абсурд. Поговорим про былые времена?       И они действительно отвлекаются на какие-то старые россказни про то, как Осаму подталкивал их к отношениям, смеются до коликов из-за того случая, когда Ацуши стеснительно приоткрыл двери в сексшоп и неловко спросил о наличии смазки «чтобы ходить потом можно было и вкусно пахло, без холодка, пожалуйста, желательно что-то сладенькое типа карамельки…», ну а кто же знал, что он так сильно разнервничается и просто продублирует сказанное Дазаем напутствие по поводу того, что следовало бы попросить у продавца-консультанта. Накаджима стыдливо опускает глаза, но тоже тихонько посмеивается, а Акутагава влюблен до чертиков и это заметно невооруженным глазом.       Разговаривают обо всем на свете, обходя лишь одну-единственную больную тему всеми возможными путями, что-то даже выкрикивают друг другу, пытаются вспомнить их приветствие «сначала кулаками друг о друга, потом ты даёшь мне пять, потом пальцем, черт, Ацу, не так!» и это могло бы продолжаться вечность, если бы не произнесенное Дазаем словно вскользь:       — Спасибо за все, ребята, а теперь я бы хотел посидеть один чуть-чуть. Я вернусь к вам, хорошо?       Дазай, вероятно, не вернется. Он благодарен друзьям, но лимит улыбок и смеха на сегодня исчерпан. Ему так кажется, по крайней мере, он даже уверен в этом.       С такими вот лживыми словами Осаму ретируется к барной стойке и заказывает двойной виски. «А было ли в моей жизни хоть что-то не лживое и настоящее?» – снова вопрос в далекое никуда, снова один и тот же ответ прилетает подобно бумерангу обратно, снова «он». Уйди ты уже из моей головы, дай же мне расслабиться. Дазаю кажется, что он будет вспоминать Чую всю свою оставшуюся жизнь вплоть до старости, рассказывая сказки своим внукам о прекрасном рыжеволосом принце, коего бросила принцесса и убежала к уродливому дракону, с которым была несчастна до конца дней своих. А ещё парню в бинтах кажется, что он помешался, он болен своей нездоровой любовью, тягучей привязанностью к чему-то выдуманному и неосязаемому. Он задается вопросом, реальны ли его чувства или же он донельзя идеализировал, невероятно сильно драматизирует их разлуку, но душу будто изламывает на куски, когда в голове роем воют слова, что, быть может, Накахаре и вовсе не так важно все это? Может, он уже в отношениях с кем-то? Господи, лучше бы он влюбился в высшую математику или какую-нибудь там физику вместо литературы, истории и принца из выдуманной сказки.       Запахи. Всевозможные ароматы будоражат кровь в этом заведении. Вот та жвачно-ванильная сладость – от девушки с розовыми волосами, что прошла мимо бара, букет чего-то удушливого и мерзкого под прикрытием горьких кофейных зерен веером разносится прямо к ноздрям Дазая, а вон у того типа с причудливой стрижкой под устаревший ирокез, что потирается пахом об ногу какого-то великовозрастного мужчины с короткой козлиной бородкой, по виду целый букет венерических заболеваний.       Виски приятно обжигает и обволакивает, кажется, самое человеческое нутро брюнета.       Ладно-ладно, Осаму натурально завидует даже такой мерзости, ведь интимной близости он не видал ни с кем еще с того самого момента, когда… Да чтоб тебя, Накахара Чуя, твой дорогущий парфюм с трехуровневой структурой ярких цитрусов-кедра-твоей ахуенности даже здесь слышится! Чертовщина. Так вот, как влюбился, так и перехотелось трахаться с кем-то на разочек-другой, хотелось до чертиков глупо признаться себе в том, что совершил обет некоего безбрачия (концертный зал встает и иронично аплодирует стоя), ведь негоже изменять своим собственным предпочтениям, своему выбору, своей любви, даже если она об этом ни капельки не догадывается, величая тебя величайшим бабником и невесть каким мерзавцем.       Какой это стакан по счету, кстати?        И Дазай признался себе в том, что действительно принял этот сраный обет после того идиотского случая, когда они бежали с Чуей под холодным, сильнейшим ливнем, все такие запыхавшиеся, злые и веселые, ибо не умеем мы по-нормальному, мы умеем лишь толкаться, пререкаться то ли с друг другом, то ли перекрикивать громовые раскаты с целью выигрыша дружеского словесного сражения. В один момент рыжеволосый поскользнулся в луже, намочил все записи и конспекты, после чего злобно сверкнул своими синими омутами в кофейные напротив и вместо ожидаемого потока отборного мата, представляете, заливисто рассмеялся. Осаму бы хотел запечатлеть этот момент в памяти навечно, сфотографировать и повесить этот снимок вместо той темной пустоты, когда закрываешь глаза, лишь бы никогда не забывать этот огонек в накахаровских глазах, не забывать его улыбки, этих прилипших к утонченному лицу рыжих волос, контрастирующих со светлой кожей, не забывать бы этого никогда и ни за что.       Осаму оплачивает выпивку банковской картой и уже грезит о том, как приедет домой, посмеется над всем произошедшим в его жизни и покончит с собой. Кажется, алкоголя было слишком много. Кажется, его маленькие милые друзья будут волноваться. Кажется, ему уже все равно. Жалкий слабак, что подобно побитой псине волочит свои лапы по грязной земле с одним-единственным желанием: поскорее бы слечь в яму и уснуть вечным сном. Ему не хочется видеть ни отца, ни эту женщину, которая обязательно родит ему нескольких милых детей, не хочется никаких свадебных церемоний, фальшивых улыбок, не хочется, черт возьми, ничего.       Эта вечеринка жизни – отстой. Сворачиваемся, убираем декорации.       И тут Дазая сбивает какой-то паренек с криками вроде «сейчас начнется шоу!». Правда вот до того, какое там шоу и что там будут показывать или рассказывать, ему откровенно поебать. Включается сексуальная, ритмичная музыка, толпа верещит, сливаясь в хаотичных движениях, а потом он слышит то, что заставляет его остановиться. Чье-то писклявое «какие красивые рыжие волосы» выбивает весь воздух из легких, Осаму вмиг трезвеет, на полусогнутых дрожащих ногах поворачивается к сцене, которую украшали великолепные неоновые проекторы с рисунками чего-то геометрического, включается дым, а после он цепляется взглядом за красивую, невероятно утонченную талию, стройные ноги, отчетливо заметный пресс, за это подростково-молодое и до боли знакомое лицо с еле заметными веснушками, взор устремляется лишь после на странную ковбойскую шляпу и весь соответствующий полуобнажённый образ вкупе с какими-то бдсм-штучками вроде пошлых шипастых портупей, какого-то ошейника, а не того красивого чёрного бархатного чокера, подаренного им самим же.       Все паззлы сливаются воедино, картинка теперь ясна, как ясен небосклон ранним летним утром. Странные переглядывания друзей, абсурдные вопросы, запах его парфюма, рыжие волосы где-то в толпе, а напоследок живое доказательство правоты его пьяных суждений – живой, невредимый, сногсшибательный Накахара Чуя на сцене, двигающийся то плавно, подобно профессиональной балерине, то напротив резко и жестко, словно боец на ринге. Он яростно размахивает этой плетью, бьет себя по ягодицам, снимает шляпу, раздвигает ноги и падает на эффектный шпагат. Боже мой, он и так умеет? Дальше – больше, дальше после парочки ритмичных движений бедрами он поочередно снимает костюм, все время пританцовывая и подмигивая тем, кто особенно восхищенно на него заглядывается. Проводит ладонью по груди, задевая как свою странную портупею в шипах, так и розовые миниатюрные соски. Откидывает волосы назад как в тех рекламах шампуня, разводит руки в сторону и после аккуратно перемещает их в область паха, расстегивая ширинку на светло-коричневых штанах, сшитых из материала, подобно латексу или коже. Раздевается до красных обтягивающих трусов с чёрными вставками, а движения становятся все более резкими, более развратными и грязными, а потом он на секунду останавливается и перестает улыбаться. Одна секунда для осознания всего происходящего как со стороны Осаму, так и Чуи.       Дазай абсолютно не понимал, каким образом он оказался совсем рядом со сценой, не представлял, какими горящими глазами смотрел на происходящее, словно завороженный, зато он теперь может представлять эту сцену в своих самых извращенных фантазиях, но внучатам уже о таком не расскажешь, наверное.       Выступление заканчивается, толпа требует продолжения.       Накахара улыбается нервно, но все еще хищно, щеголяя в одних трусах как можно быстрее за сцену.       Догнать. Догнать ценой жизни, упасть на колени, расцеловать ноги, прокричать что-то вроде «о, всевышний, забери меня с собой в Техас вместо этой поганой свадьбы». Осаму бежит так быстро, как только может, ищет, словно где-то за кулисами прячется тайна всего мироздания и наконец находит его – завернутого в какое-то одеяло, прикрывающее грудь, с подрагивающими обманчиво хрупкими пальцами, с ошарашенным взглядом и этим прекрасным голосом, что твердит каким-то там охранникам оставить этого больного, ох…       Блять, стоп, охраннинки? Больного?       — Серьезно, чертова скумбрия, ты настолько любишь эти морепродукты, что братьев по разуму поместил на галстук? — Чуя улыбается во все зубы, злобно оскаливается и стреляет молниями из своих прекрасных глаз. — Крабики, нет, правда, крабики?       — Ковбойский бдсм-костюм, слизняк, серьезно? — Осаму прекрасно осознаёт свое положение, но остановиться не в его силах. — Твое ранчо оккупировал какой-то извращенный кружок любителей лошадей и кожаных плеток?       Ступор. Смешно, забавно, странно.       Но смешно Дазаю лишь в первые минутки до атомного взрыва.       — Какого хуя ты тут забыл? — Чуя взбешен, он буквально разъярен. — Решил испортить мне жизнь окончательно?       — Испортить? Чуя, да что ты такое говоришь? — на лице читается почти не наигранное недоумение.       О, нет, он знает, о чем говорит его возлюбленный, но признаваться не хочется. Знает, но боится всего, что будет сказано далее, не хочет терять эту тонюсенькую ниточку, связывающую их в этом душном гей-клубе, он жаждет Накахару не столь в сексуальном плане, сколь хочет обнять его крепко-крепко, до сломанных костей, а после говорить, говорить, говорить о том, какой же Чуя волшебный. Но не станет.       — То есть, ты съебался из моей жизни на полгода после того, как поцеловал на этом сраном выпуском, а потом пропал, скотина, не отвечал на звонки… — рыжеволосый произносил это на одном дыхании, задыхаясь. — А потом ты припираешься сюда, на мою работу. Посмеяться вздумал? Катись к черту, Дазай.       А теперь либо пан, либо пропал. Другого шанса не будет. Симпатичная рожа в бинтах это более чем осознает.       — Чуя, послушай, — глубокий вздох. — Я бы хотел…       — А я бы не хотел, мудак. Либо ты сейчас выметаешься сам, либо я зову охрану.       И захлопывает дверь, украшенную какими-то фиолетовыми перьями со стразами.       Последний шанс.       Прислоняется к двери, стараясь пропускать мимо себя нахмуренные тупые взгляды охранников. Они ведь не понимают, что сейчас решается жалкая судьба одного несчастного человека, который когда-то все проебал и загорелся желанием все исправить.       — Чуя, что мне делать? — голос предательски дрожит. — Что бы ты делал в такой ситуации, когда тебя выдают за какую-то тупоголовую шлюху с сумочкой от гуччи вместо сердца, а ты все еще грезишь человеком, которого любил, любишь и будешь любить еще по ощущениям целую вечность? — страшно, страшно и непривычно все это говорить, но поток слов уже не остановить. — Чуя, пожалуйста. Чуя, прости… — как назло запнулся, не привыкший говорить так много откровений за один раз, не привыкший их говорить вообще. — Дай мне шанс, хорошо? Можно хотя бы увидеть тебя в последний раз, посмотреть тебе в глаза? Я хочу запомнить все это, пожалуйста, Чуя, молю…       Но дверь не открывается.       Минута. Осаму выжидающие смотрит на дверь, останавливая свое дикое желание сорвать ее с петель, закричать, начать биться в конвульсиях и плакать как ребенок, которому не подарили на рождество сраную игрушку. Только вот Чуя – не игрушка. Он – весь мир.       Две минуты. Охранники, подслушивающие эту душещипательную тираду уже делают шаг навстречу, а Дазай теряется, глаза предательски слезятся, он только сейчас замечает то, что его трясет, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди.       Три минуты. Здоровые лбы подходят и просят удалиться, Осаму почти покорно слушается, отчаявшись, как тут злосчастная дверь открывается. Накахара Чуя собственной персоной стоит совсем-совсем рядом, шмыгает носом, умилительно вытирает свои покрасневшие глазки, недовольно бурчит что-то про слащавое уебище и жестом подзывает к себе в гримерку.       Парочка скупых, однако искренних и кристально-чистых слезинок скатываются по щекам из-за перенапряжения, сознание совершает некую перезагрузку после синего экрана смерти, но Дазай все-таки находит в себе силы и делает несколько размашистых шагов навстречу, оказываясь в приторно-яркой гримерке под стать всему клубу. Огромное количество всевозможных костюмов и красивые зеркала с подсветкой, какие-то кактусы, косметику и прочее можно было бы разглядывать вечность, но нет, не сейчас. Сейчас внимание молодого парня приковано лишь к самому прекрасному, самому любимому и желанному. К заплаканному Чуе, смотрящему, кажется, прямо в душу. Еще чуть-чуть и он просверлит дыру в своем бывшем лучшем друге. Сомневается, с трудом верит, но тем не менее видит, что Осаму выглядит таким несчастным и искренним, как никогда ранее.       Брюнет с кучеряшками победоносно кривит губы в усмешке, а у самого глаза на мокром месте. Сколько он уже не плакал? Он вообще плакал когда-нибудь в своей убогой жизни?       Накахара сдается первым.       — Сейчас я соберусь, а потом мы пойдем ко мне домой, понял? Я хочу отдохнуть, так что попрошу не занимать слишком уж много моего драгоценного времени, — рыжий замечает, как ошарашено на него смотрит бинтованный и решает добавить: — Я живу рядом. Выбрал эту работу, потому что платят неплохо и рядом с домом. Отвратительный, кстати, район. Очень шумно, но не так, как когда ты открываешь свой поганый рот.       Чуя даже жалеет, что так груб, но Дазай заслужил, который, к слову, встал подобно каменному изваянию, молчит и практически не моргает. Удивительно. Кому расскажешь – не поверят.       А Осаму просто ошарашен и рад. Ему, черт возьми, дали шанс.       — Понимаю, что ты уже увидел многое, но отвернись, окей? — голубоглазый оглядывает старого друга и отмечает про себя, что эта зараза повзрослела и стала ещё более привлекательной. — Эти ебучие трусы со вставками меня доконают.       Дазай послушно отворачивается и ждет, сохраняя гробовую тишину, нехотя слушая, как Чуя переодевается, томно вздыхает, немножечко кряхтит и хлопает в ладоши, потому что наконец закончил.       Пусть от гримерки до выхода из клуба пролетел как в тумане.       На улице уже тьма тьмущая. Воздух прохладный, но приятно обволакивающий напряженное тело. Друзей искать Осаму не стал, ибо во-первых некогда, во-вторых он потом им обязательно все в красках объяснит. Хотя, раз они сами все подстроили, то небось обо всем и сами догадались, не глупые мальчики. Благодарить их за эдакую подставу или же обижаться, брюнет все еще не решил, посмотрит, так сказать, по дальнейшему исходу развития событий.       — У тебя есть ровно пять минут, чтобы заслужить этот самый, как ты выразился, шанс. — Накахара снова сверлит своим острым взглядом, не стесняясь смотреть прямо в глаза. — Нет, я его еще не дал. Начинай, отсчет пошел.       — Пять минут? — Дазаю кажется, что не хватит целой вечности на весь этот рассказ, но многословность на сегодня растрачена, однако надежда на то, чтобы сказать что-то связное и достойное, умирает последней. — Эм… — блять, да что это за напасть-то такая? С чего вообще начать?       Рыжеволосый юноша явно недоволен вступлением, но сдерживается.       — Поцеловал тебя, потому что люблю. — молодец, Осаму, сказал, сука, как отрезал, зато у Чуи милый румянец на щеках и недоуменное выражение лица. — Убежал, потому что идиот и трус, который очень и очень жалеет об этом.       Накахаре хочется добавить что-то а-ля «ещё какой трус, а с идиотом преуменьшил, долбаеб», но какой же он сегодня терпеливый, аж диву даешься.       — Женюсь не по любви, а по расчету своего обожаемого папаши, но вообще сегодня я планировал попробовать новые способы самоубийства, ну, знаешь, чтоб наверняка, — хочется стукнуть себя по лбу за такой бред, но ведь он фактически правду говорит. — А ты, принц мой, явился ко мне подобно чудному мгновению, как мимолетное видение, как гений чистой красоты или как там Федор зачитывал на зарубежке… — класс, перескакиваем с темы на тему, зато Чуя, кажется, улыбнулся. — В общем, я действительно очень давно влюблен в тебя, но да, я проебал тебя, мне стыдно, ты мне снишься, знаешь, я будто помешался, — Осаму издает громкий нервный смешок и осознает, что ему отныне больше нечего терять. — Я люблю тебя, твой метр с кепкой, твой голос, смех, улыбку, то, как ты ругаешься матом и куришь эти дурацкие вишневые сигареты, — все, выдохнули, а теперь можно и в гроб ложиться. — Тебя всего, целиком и полностью. Люблю.       У Накахары неописуемое выражение лица. Эмоции меняются на нем так быстро и ярко, что невольно улыбаешься, потому что осознаешь, что он растаял.       — Мы пришли, скумбрия. Я… Я понял… Это… — господи-боже, как же он прелестно смущается. — Тащи свою тощую задницу ко мне домой, получается, отпразднуем твой скорбный мальчишник.       И они действительно заходят в подъезд, неторопливо поднимаются на второй этаж, заходят в квартиру и набрасываются друг на друга, не включая в прихожей свет. Набрасываются рьяно, с надрывом, ища спасение лишь друг в друге. Спотыкаются о что-то, едва ли не падая, Осаму задевает какой-то горшок с цветами, не до конца осознавая, что сейчас происходит. Хочется отдать себя любимому человеку полностью: отдать свое изнывающее от недостатка тепла тело, свою неспокойную душу, поглощая каждую мельчайшую частичку партнера, дышать в унисон, хватаясь руками друг за друга, как за спасительные круги в океане, которых ты ждал слишком долго и был практически на последнем издыхании и, черт возьми, вот они, вот они, вот спасение, вот – счастье, а если бы сам океан был любовью, они бы послали спасательные круги куда подальше и захлебнулись, потонули вместе, держась за руки.       Танец переплетающихся языков подобен страстному танго, Дазай обнимает своего Чую так сильно, что последний давится воздухом, но не отстраняется. Он тоже скучал. И он тоже любит. Он также вспоминал этот поцелуй на выпускном, грезил о встрече, ненавидел Осаму, злился, кричал, бил посуду, но ждал, ждал невыносимо долго, до коликов в сердце, а теперь вот он – осязаемый, в его собственной прихожей, прикусывает губу практически до крови и зарывается перебинтованной рукой в волосы.       Жарко, как же жарко.       Волосы у Чуи мягкие, приятно пахнущие цитрусом, такие красивые. Хочется трогать эту рыжую шевелюру, накручивать пряди себе на пальцы, жадно вдыхать их запах и таять, подобно снегу ранней теплой весной.       Весна. Она ощущается в легких, она порождает жизнь внутри них, распускает бутоны цветков, раскрашивая серый мир во что-то более приятное, красочное, прекрасное.       Одежда летит с них с молниеносной скоростью, она на данный момент не имеет ни малейшей ценности.       Дазай подхватывает Чую на руки, словно тот совсем ничего не весит, Накахара обвивает его талию ногами, а потом они вспоминают, что Осаму понятия не имеет, куда идти. Но он идет, ему наплевать, куда. Главное, что с ним. Не разрывая сладостный поцелуй, Дазай приземляет любимого на какую-то поверхность и осознает, что они, видимо, на кухне.       — Дазай, боже, ты сейчас побьешь мне здесь всю посуду, — он практически задыхается, жадно глотая воздух ртом. — Да, да. Ты в правильном направлении, — смеется, ведь все это походит на цирковое выступление. — А теперь налево, дурень.       Пройдя эдакий своеобразный квест, не отпуская друг друга, они прижимаются телами снова, но на этот раз поцелуи более целомудренны, словно парни хотят продлить удовольствие, остаться в этот моменте навсегда. Язык Осаму мягко скользит по нижней губе возлюбленного, а потом по верхней, после чего он настолько настолько нежно, насколько только умеет, обхватывает своими губами чужие, причмокивая, посасывая и не отстраняясь.       Накахара чувствует дальнейшие поцелуи в щеки, лоб, нос и подбородок. Шея – его невероятно чувствительное место. Когда Дазай касается ее, душа улетает в другую вселенную, кружась там и разрываясь на тысячи блестящих точек, глаза непроизвольно закатываются. Чуя ласковый, Чуя тактильный, он предоставляет шею в чужое пользование, пока Осаму проводит своим языком к уху, облизывая мочку, возвращаясь язычком обратно и вырисовывая им какое-то понятные только лишь им узоры, целует, целует, целует нежно, но с уже ощутимым напором.       Приятный шепот прямо в ухо:       — Мое рыжее солнце, ты прекрасен, — и тут Накахара чувствуют под собой свою двухспальную кровать. — Я хочу тебя, а ты?…       — А ты совсем не чувствуешь? — его голос с хрипотцой донельзя сексуален.       Дазай прижимается к нему, целуя в губы, проникает языком в рот, чувствует чужую возбужденную плоть под собой и понимает, что он действительно тоже хочет. Хочет его, прямо сейчас и ни минутой позже.       Последние элементы одежды летят на пол в неизвестном направлении, а Осаму же отстраняется, дабы полюбоваться. Его любимый смущен до чертиков, немного сдвигает ноги, но держится. Волосы растрепанны по постели, капля пота стекает со лба, губы влажные и немного приоткрытые. Чуе же нравится, когда на него смотрят так. Так, словно он – самое желанное сокровище в мире, самый дорогой бриллиант, ценнее которого нет ничего на белом свете.       Дазай постепенно обводит ореолы чуиных сосков и слышит первый тихий, тягучий стон, который приятен слуху больше, чем самая любимая музыка, когда левый сосок он всасывает в рот и играет с ним языком.       Чуя же задыхается от этих новых эмоций и ощущений. Фейерверки горят в нем еще сильнее, когда Осаму спускается вниз, оставляя языком влажную дорожку из поцелуев. Он еле заметно проводит ладонью по уже затвердевшему члену, смачивает пальцы и делает то, чего Накахара так жаждал – обхватывает рукой орган и совершает аккуратное движение вниз, после – вверх, а потом приближается и обводит головку языком практически невесомо. Рыжеволосый готов кончить лишь от вида брюнета, который вбирает его член и начинает двигать ртом.       Дазаю же непривычно и странно, но ему нравится слышать тихие всхлипы и стоны, нравится, как его Чуя старается сдерживаться, как того потряхивает, когда он языком делает дорожку снизу-вверх и снова обводит головку, немного надавливая на нее, нравится, как рыжий сминает простыни и издает первый громкий стон, когда Осаму обхватывает его полностью, по самую глотку и двигается, двигается, двигается, изредка щекоча чужие яички.       Накахара так долго не протянет. Осознавая это, он решается на вольную пошлость: отстраняет своего возлюбленного, подзывает его удобно лечь на кровать, достает из прикроватной тумбочки лубрикант, а после садится сверху. Он нервничает, он весь красный и потный, но, дьявол, как же хочется.       — Солнце, что ты делаешь? — Дазай немного недоумевает, но когда слышит стон в свои губы после того, как услышал закрывающийся щелчок смазки, довольно хмыкает. — Хороший мальчик хочет взять все в свои ручки?       — Заткнись, черт, о-ох, — первый палец медленно проникает внутрь и этого ничтожно мало. Катастрофически.       Чуя буквально на днях ласкал себя сзади, поэтому сейчас все идет легче и проще, чем если бы подготовки не было вовсе, но почему-то сказать об этом стыдно. Ну, да, а сидеть голым сверху на другом человеке и заниматься всякими непотребствами не стыдно, но кого это волнует, верно?       — Дазай, я вчера… Сам… А-ах, — коленки начинают дрожать, пальцы немного устали.       — Хорошо, Чуя, а теперь ложись на спину, ладно? — его тон такой ласковый, такой баюкающий. — Ты часто представлял то, чем мы занимаемся с тобой сейчас вместе со мной в главной роли?       А ведь Накахара действительно, блять, представлял. Бесчисленное множество раз.       — Если ты сейчас не прекратишь говорить такие вещи, я уйду, — все прекрасно понимают, что никуда и никто не уйдет отныне. — Так что давай продолжим уже.       С этими словами Накахара послушно выполняет поставленную перед ним задачу, чувствует, как под него удобно помещается подушка. Ничего себе, какой Осаму, оказывается, заботливый.       Брюнет же совсем не торопится, что начинает немного раздражать, но когда внутри оказываются уже два пальца, по которым обильно стекает смазка, Чуе кажется, что он попал в ебаный рай. Дазай давит на простату, шевеля пальцами, постепенно доставляя третий длинный палец.       — Солнышко, тебе нравится? — вопрос, скорее, риторический, ведь он чувствует все-все-все, чувствует, как рыжий сжимается внутри, дрожит, слышит звонкие стоны, которые стали уже такими родными.       — Д-да, Дазай, мгм… — сказать что-то связно сейчас тяжеловато. — Пожалуйста, я хочу тебя… внутри. — последнее слово сказано так тихо, казалось, будто Чуя стеснялся его произнести.       Брюнет давит на простату снова и с большей силой, чем обычно, радуясь тому, как волшебно звучит его имя из уст такого великолепного человека.       — Как ты меня хочешь? — Дазай натурально издевается. — Скажи это, солнце мое.       — Внутри, Осаму, внутри, — ему мало, он захлебывается в ощущениях, он больше не вынесет этих мук. — Внутри себя, да, да-а.       Дазай пару раз обводит свой член по всей длине, и утыкается головкой в заднее отверстие своего любимого.       Чуе же хочется взвыть, когда прямой и горячий орган входит в него, заполняя до самого основания.       Первые толчки неторопливы, но потом происходит какое-то сумасшествие и брюнет переходит на бешеный темп.       Чуя извивается, едва ли не плачет от удовольствия, царапает спину своему уже бывшему лучшему просто другу, кричит его имя, тянет гласные и стонет так пошло, что сам удивляется тому, что он так умеет.       Дазай же целует его плечи, играет с сосками, запрокидывает чуину ногу себе на плечо для более глубоко проникновения и остервенело движется внутри, буквально вбиваясь в кровать.       Господи, как же, блять, ахуенно.       — Осаму, я скоро… — ещё один жалобный стон выливается, кажется, из самых глубин души. — Скоро…       — Давай, солнце, кончи для меня.       Дазаю хватает пары небольших движений рукой и он видит, как Чуя замирает в немом крике, закатывая глаза, вскрикивает его имя снова и повторяет эти пять букв слишком часто, сжимаясь внутри, содрогаясь всем телом.       Осаму вытаскивает свой член и изливается на живот Чуи следом.       Проходит немного времени и они лежат, обнимая друг друга, переплетают пальцы на руках и сладко целуются. Хотелось бы остаться в этом моменте навсегда.       — Жаль, что это был первый и последний раз, — рыжеволосый делает многозначительную паузу, отводит взгляд и хмурится. — Измены в браках – ужасно.       — Что? — Дазай даже не сразу понял, о чем говорит его возлюбленный.       А потом до него дошло.       — Ты что, совсем дурак? Я мечтаю сорваться на ранчо с тобой и начать пасти там бдсм-лошадок, понимаешь?       — Сука, ты совсем рехнулся? — возмущению Чуи нет предела. Он тут серьёзные темы поднимет, а Осаму шутки шутит.       — Тебе больше нравятся овечки с плетками? Может, заведем крабиков в латексных стрингах? — и тут они оба начинают хохотать.       Накахара Чуя ещё не знает, что утром Дазай Осаму проспит собственную свадьбу, отключит телефон на долгое-долгое время, снимет все свои сбережения с банковских счетов, а через неделю они сорвутся туда, где он мечтал жить после окончания университета – во Францию.       Не ранчо, конечно, но тоже сойдет.