***
Бесконечный каскад поднятых цветастых юбок сливался во что-то убаюкивающе красное. Музыка растворялась в счастливых истомных криках девушек, которые позволяли то, за что сегодня получат гораздо больше вчерашнего. То ли от водки, то ли потому что музыканты уже собирались разъезжаться, всё внутри готовилось ко сну. — Не грешно ли святому старцу так безбожно нажираться на пять рублей? — маленькая женская ручка упала куда-то за шею. — Тебе чё надо-то? — А вы покажите, как свои чудеса делаете, — ручка спустилась ниже. Расплескав по столу всё, что было можно расплескать, Григорий мягкой рукой долил себе в стакан из полупустой бутылки. Обманули — он просил в два раза больше. … в покоях царевича Алексея всё как всегда: взволнованные тётки, бегающие с ним на руках, как бы чего не вышло; игрушечные лошадки, так похожие на тех, что были дома — и последний номер газеты с «двуликим Янусом Гришкой» на одной из страниц. Дай Бог, чтобы у маленького царевича не хватало времени в перерывах между забавами подбирать бумажки, оставленные всеми семью няньками. — Чудес захотела, маленькая? А ты скажи, что я тут трезвый сидел, такого чуда давно уже никто не видел. Григорий попытался выплеснуть в стакан тощие остатки, потянулся вперёд и с грохотм задел шатающуюся перед глазами бутылку пальцами, всё ещё тёмными от неостанавливающейся крови маленького царевича.***
— Мне доложили о беспорядке в церкви. Сам понимаешь, как я должен поступить в глазах народа, — государь снова отвернулся к окну и спрятал взгляд в подоконник. — Папа мой золотой, ты бы меня сперва послушал, как дело было, — Григорий улыбнулся разбитым ртом. «В храме никогда не должна проливаться кровь: он помнил это и когда был совсем маленьким и ходил в сельскую церковь; и сейчас, стряхивая эту самую кровь с мёртвых волос так, чтобы не попасть на иконы. — Грязный скот! Богохульник! Покайся, скотина! Кто-то плюнул в лицо. Григорий попытался подняться. — Всю Россию к рукам прибрал! Алису в царской спальне под себя подминаешь, животное! — Ты Матушку не трожь! Прости им всем, Господи: пламя вздрагивающий свечи зашипело красным дымом от капнувшей крови». Григорий сдержал болезненную усмешку — и это те самые священники, о которых он недавнче позавчерашнего просил царя? — Стало быть, прочие духовники требуют наказания для тебя? За отступничество? — Николай сделал вид, что читает сваленные на столе бумаги и не может оторваться, чтобы хотя бы на секунду встретиться взглядом. Григорий чувствовал, как воздух в широком кабинете дрожит от страха и подкатывающей к горлу скорби. — Я уеду домой на неделе. — Да. Но потому что это царский указ. — Устал я. Только за маленького переживаю и за Мамочку, чё она скажет? — Она будет писать тебе письма. Сейчас говорю я. Григорий никогда ещё не чувствовал столько боли, рвущейся под царским мундиром. Столько боли, тревоги и отчуждения одновременно. Подбитый глаз заплакал невидимыми сухими следами слёз. — Прости, Батюшка, если что не так. Помоги, Господи, от кого угодно недоверие переживёт; но от царя-отца никогда.***
Григорий слушал, как кричит соседский петух — и как следом кричит на него сам сосед за то, что разбудил всех в ночь. Как брешут на цепи собаки, почуявшие бредущего домой пьяницу. Как сладко и по-золотому поют соловьи. Он не мог уснуть. Слишком частый кошмар — каждую ночь один и тот же, с того самого дня, как царь отослал в родную деревню. Григорий входил в родную церковь — и не мог креститься под взглядами чёрных икон. Подходил ближе: брызгая кровью из глаз и раскрытых ртов, на него смотрели черти, бесы и чудовища, рогатыми головами упираясь в позолоченные рамки. Пытался найти выход или крест — ничего, только рассыпанные по полу кости, красные стены и раскатистое тонкое хихикание, эхом отлетающее от свода под куполом. Григорий шёл вперёд, пытаясь выбраться, и падал около трона, тянувшегося вверх вместо алтаря. На спину его наступало острое, перемазанное в чём-то липком копыто. Большие красные глаза заглядывали в самое лицо, и острые зубы, дожёвывающие белое крыло, скалились в улыбке. — Вот так спасибо, Гришка-богохульник, это ты хорошо поработал, — горячая рука поглаживала по спине и зарывалась в волосах. — Всю жизнь на меня пахал, а сам и не понял! — Я… Ради людей… И ради Господа Бога… — Люди сразу в тебе Меня разглядели, а ты, дурак, упирался! — грязный хохот больно ударил по ушам. — Тебе же, Гришка, говорили: скотина ты, но ты молодец, только себя слушал. Кто ещё тебе, пропитому, таких сил даст? Ты их чем заслужил, Ефимыч? У Григория не получалось ни плакать, ни молиться, ни просыпаться — воздух выходил из груди, и чёрт вставал на него обоими копытами, накидывал на шею верёвку и больно стегал по бокам. — Ты меня дальше неси, прямо к царю! Я тебе на ухо пошепчу, что ему говорить надо! И как к царице подобраться тоже знаю — всё через ребёнка её, пока ребёнок здоров, ты с ними рядом будешь, слышишь? В церкви начинали звонить колокола — так громко, что Григорий задыхался под их тягучей тяжестью, кашлял, бился головой об пол и просыпался замёрзший от пота и страха.***
На Григория смотрели самые добрые и хитрые глаза, которые он только видел в своей жизни — ясно одно: они его и убьют. — Феликс Феликсович Юсупов. Поверить не могу, что наконец-то с вами знакомлюсь! Тёплая, светлая улыбка — «видит во мне убогого и страшного. Боится, стало быть». — Ты уже решил, наверное, всё, да, маленькой? Ещё одна улыбка: — Решил, Григорий Ефимыч. Сначала отвезу вас в ресторан, а потом в гости. За знакомство! «Решил, Григорий Ефимыч» — это он уже знает. Не знает только, за что. — Как думаешь, чё я им такого сделал, что они в газетах гадости клеветческие пишут? — Завидуют, наверное. — Нет, не завидуют. У них всё есть, чё им завидовать? Феликс нахмурился. — Я только добро стараюсь делать. Сложно, борюсь сильно: потому что всегда злом отвечают. По-божески разве, а, золотой? — Разное представление о добре, может быть, Григорий Ефимыч. Вот оно что. Захотелось побыстрее приехать и выпить столько, чтобы, наконец, заглушить собственные мысли, уставшие от плюющегося в лицо презрения.***
Сегодня Григорий впервые столкнулся с пустотой в зеркале. Значит, осталось совсем немного. — Звала, Матушка? — Звала. Он никогда не видел такой сильной женщины. И никогда не видел, чтобы такая сильная женщина так сильно плакала. — Я боюсь. Я так боюсь, если бы Ты только знал. «И правильно делаешь». — Знаю, Матушка. — Почему Ты не говоришь нам, что всё будет хорошо? Она спрятала голову у него на груди — в рубахе, которую месяц назад закончила вышивать. Григорий хотел рассказать ей, что скоро умрёт — и что его убийцы проживут дольше и Папеньки, и всех дочек, и даже маленького царевича. Он положил большую огрубевшую руку на её волосы. Услышал в опустившейся на голову тишине, как рвётся все её душа и сердце. — Друг мой, умоляю Тебя, скажи, что всё будет хорошо. — Пока я рядом — всё будет хорошо. Я за вас самому чёрту зубы выбью. — Обещаешь? Григорий мог плакать, только если выпьет — сегодня он напьётся так, что обеспечит газетчикам лучший тираж за полгода. — Обещаю — пока я рядом. В следующий раз они разживутся громкими заголовками только когда будут праздновать убийство.