Lavande aux Myosotis
La Vie en Rose — Ashley Park
Bound to you — Christina Aguilera
Come what may — Moulin Rouge
Le balcon — Romeo et Juliette
Je veux — ZAZ
На часах было пять двадцать семь вечера, когда мне пришло то дурацкое сообщение. Это было восемнадцатого августа, в девятом округе Парижа только что закончился дождь, а на мне были совершенно не французские черные джинсы и красная клетчатая рубашка, делающая из меня подростка. Кеды Converse, ключи с брелоками в кармане и футболка с «подсолнухами» Ван Гога. На следующий день я должен был открывать выставку современного искусства, у меня с собой не было ничего, кроме телефона, ключей и пары кредиток, а первый же поворот после выхода из метро встретил меня коротким уведомлением. Мой бывший никогда не был романтиком, и, видимо, расставаться с помощью фотографии с его новой пассией и короткой подписью «пока», было у него в порядке вещей. Не то, чтобы меня это разозлило, напротив. Меня взбесило пришедшее следом «забери вещи до вечера». Тут же день перестал быть таким уж спокойным. Я тут же припомнил этому дню мои забытые невидимки (из-за чего волосы сегодня целый день лезли в лицо), перепутанный утром баристой кофе (ненавижу американо, я простил только потому, что у парня первый рабочий день) и задержавшуюся поставку шампанского для открытия. И никакой прилет Лу с ее последними кадрами или окончательная комплектация выставки не могли сгладить тут же накатившее желание кого-нибудь задушить. Желательно — этого самого бывшего, который явно решил выпендриться и забыл, что это он живет в моей квартире. О да. Он получит свои вещи до вечера. И чем-нибудь по лицу. На часах было пять тридцать два вечера, когда я толкнул стеклянную дверь в ближайший же цветочный магазин. Это по-прежнему было то восемнадцатое августа, тот же девятый округ Парижа, над которым начали собираться тучи, и мое однозначное желание отомстить бросившему меня идиоту. Если он думал, что это романтично, подкатывать ко мне посреди работы с шикарным, таким чертовски банальным букетом красных роз, то он точно оценит брошенную ему в лицо сумку с вещами, сопровождаемую каким-нибудь букетом в красной обертке. Вроде тех, что на похороны приносят. В цветочном никого не было, поэтому я не отказал себе в удовольствии прямо с порога спросить: — Как послать человека на цветочном? Я даже, если честно, ожидал увидеть какую-нибудь пожилую дамочку, которая пошлет меня восвояси за подобное кощунство, но совершенно точно не ожидал ничуть не удивленного ответа от юноши, который даже не отвлекся от перевязывания небольшого букета из ромашек. — Добрый вечер. Насколько все серьезно? Розы в лицо или презрительный горшок росянок сгодится? У него были какие-то тонкие кольца на руках, забавно заколотые разноцветными заколками волосы, падающие на лицо, а из-под зеленого фартука выглядывала полосатая футболка. Он где-то потерял бейджик, ничего не сказал мне на случайно задетую вазу с гортензиями и ловко собрал мне букет из душистого горошка, обронив, что он означает «прощай». Когда я случайно начал ругаться на свой телефон и выдал, что мой бывший козел, он лишь улыбнулся и неожиданно заявил, что его бывший подарил ему букет оранжевых лилий на годовщину, зная, что они означают ненависть. Под мой ошеломленный взгляд просто сделал мне скидку, а потом неожиданно протянул мне розовую розу, пожав плечами и с обворожительной улыбкой бросив: — На удачу. Тем же вечером мой бывший был отправлен куда подальше вместе с его новой пассией, которая устроила скандал на пороге моей квартиры, за это выпита бутылка Chateau Guionne 81 года на пару с Лу, а роза благополучно перекочевала на ближайший подоконник, стоя там в аккуратном бокале для шампанского. Ваз у меня дома не водилось. Чтобы не проспать открытие было поставлено целых пять будильников, как только я увидел, что время перевалило за четыре утра, восход в семь благополучно встречен, а четыре часа дня стали пыткой, когда Лу не смогла найти свой кремовый галстук. Открытие было назначено на восемь, и, все-таки благополучно отправив Лу с кофе и двумя шоколадными круассанами в галерею, я не отказал себе в том, чтобы зайти в цветочный еще раз. По официальной версии — чтобы купить Лу букет, который все-таки, судя по звонку от Тима, так и не привезли. На самом деле — не удержаться и вручить вчерашнему флористу приглашение на открытие в обмен на аккуратный букет из хризантем. В этот раз у него вместо забавных заколок была красная бандана, волосы были собраны в лохматый пучок на затылке, а вместо полосатой футболки из-под фартука выглядывала светлая рубашка. И сегодня он все-таки достал откуда-то аккуратный бейджик, на котором от руки было написано немного смазанное «Энтони». Было восемь тридцать шесть, когда я чуть не врезался в него в галерее, пока демонстрировал одному из потенциальных клиентов новую картину Милли, и я сам не знаю, что дернуло меня посмотреть на часы. Я так никогда не делал, но я не удержался и оставил все на Тима. В Париже было тепло, дождя сегодня не было, а в ту пятницу, девятнадцатого августа, в десять вечера на улицах было пусто. Он декламировал мне стихи Верлена, с легкой улыбкой говорил что-то про картины Мунка и привел меня в Café De Flore, где любил бывать Хэмингуэй. Там подавали хорошее вино, отменный Guignolet и невероятно вкусный «Наполеон», а я цитировал в ответ письма Ван Гога, пока он разглядывал мой шейный платок с расцветкой под «Звездную ночь». В полночь в Париже. Энд жутко не любил свое имя, разговаривал цитатами из фильмов Вуди Аллена и в первое же свидание привел меня на крышу в доме у своего знакомого, с которой открывался шикарный вид на Нотр-дам и Сену. Он жил в просторной студии на последнем этаже старого дома без лифта, который снаружи обвивал плющ с краснеющими листьями. Наизусть знал все песни из «Моцарта» и «Ромео и Джульетты», говорил по-итальянски и цитировал мне «Амели», пока я слушал Шона Мендеса на якобы винтажном радио. Он любил не застегивать свое коричневое пальто и не завязывать белый шарф, который волочился за ним чуть ли не по земле. В кожаной сумке постоянно таскал с собой небольшой блокнот, на обложке которого красовался «Цветущий миндаль», вечно спутанные проводные наушники и складной черный зонт. На плече у него была небольшая, едва заметная татуировка с аккуратной витиеватой надписью «It’s never late» по его эскизу, и он любил воровать мои серьги. Он сбежал в Париж из Ноттинг-хилла, в котором ему было невыносимо, закончил здесь магистратуру на факультете искусств и за пару месяцев прошел курсы на флориста, пока носился по кастингам. Он играл Кристиана в «Мулен Руж», и я иногда не мог понять, играет он или нет, когда наблюдал за ним в расстегнутой рубашке со старой печатной машинкой, на которой он лениво перепечатывал текст пьесы, сидя на своем небольшом балконе, с которого открывался вид на огни настоящего Мулен Руж через пару кварталов. Его номер телефона заканчивался на мое счастливое «26», он каждый вечер приносил мне мой любимый капучино и иногда небольшой букет цветов и не возражал, когда я курил «Gitanes» у него на балконе. Одна из стен у него была расписана в цвета «Звездной ночи», и на ней висели репродукции «восходящего солнца», «большой волны в Канагаве» и неизменных «подсолнухов». Мы смотрели документалки про Бэнкси и студии звукозаписи, целовались на мосту Александра третьего и гуляли по улице Кремье с кофе и круассанами. От него всегда пахло лавандой, он (так же, как и я) ужасно любил ромашки и играл песни Стинга на небольшом синтезаторе, чудом влезающим в его квартиру. Он жутко любил наблюдать за тем, как я придирчиво оцениваю присланные работы, прежде чем связаться с новыми авторами для выставок, а я всегда с искренним восторгом слушал, как он недовольно пытался подобрать нужную интонацию, листая сценарий. Старые мюзиклы, кофе по утрам и танцы под «La vie en rose» в наушниках на опавших кленовых листьях. Мой внутренний романтик наконец-то был действительно счастлив. Я всегда был жутким скептиком и был уверен, что любые отношения нужны только для проформы и скорее связывают руки, чем заставляют чувствовать себя свободно. Первые пару недель после того свидания с поцелуем вечером на Place Dalida мне казалось, что я вообще сплю. Но он был настолько реален, что в это было даже сложно поверить. Потому что казался таким нереальным на своем балконе, чиркая что-то в распечатках текста в моей университетской футболке, шепотом напевая «je veux». — Иногда я думаю, что я тебя не заслужил, — вздыхаю я, перехватывая бокал с вином и наблюдая за тем, как он ставит в духовку большой противень с лазаньей. Он лишь закатывает глаза и перехватывает мою руку так, как будто я ребенок, который, боясь разочаровать родителей, брякнул какую-то глупость. — Поверь, это и так слишком круто для парня из Ноттинг-хилла. Он ходил на репетиции в моей футболке с «подсолнухами» и возвращался с букетом настоящих подсолнухов, перевязанных такой же черной лентой, какой он любил собирать волосы, и небольшой открыткой с аккуратно выведенным «Лучше говорить меньше, но выбирать такие слова, в которых много смысла, чем произносить длинные, но пустые речи, столь же бесполезные, сколь легко произносятся». Я вслух читал книги Марка Леви, пока он полусонно зарывался тонкими пальцами в мои волосы, и встречал его в театре с кофе и неожиданными билетами на небольшие спектакли, которые мне иногда отдавала Вик. Он любил духи от Carolina Herrera, какао со специями, слушать Эда Ширана и Сэма Смита перед Рождеством и меня. Я обожал Eisenberg, его шарфы, «завтрак у Тиффани» и его. Он красиво получался на случайных фотографиях, обворожительно улыбался и невероятно пел. Иногда мне казалось, что в него невозможно было не влюбиться. Уже тогда, в широкой рубашке с закатанными рукавами, в легком красном шарфе, с растрепанными волосами, когда он беззаботно пританцовывал на брусчатке неподалеку от Лувра, заложив руки в карманы, и декламировал Верлена, с легкой улыбкой смотря на меня через плечо:— Moi, j'allais, rêvant du divin Platon
Et de Phidias,
Et de Salamine et de Marathon,
Sous l'oeil clignotant des bleus becs de gaz…
Иногда мне казалось, что я попал в картину Ван Гога. Чувства были примерно такими же. Невероятно волшебное, чертовски волшебное безумие. От него захватывало дыхание, мир упрямо переставал быть реальным… И не хотелось, чтобы оно заканчивалось. Я задумчиво перебираю его волосы, автоматически заплетая тонкую косичку, и шепотом вторю «Fever», играющей с ноутбука. Он весело смотрит на меня поверх книжки Вербера, которую читает вслух, и совсем немного насмешливо интересуется: — Нравится? Я смотрю на него и неожиданно спрашиваю, наклонив голову набок: — Ты знал, что Ван Гог несколько лет принимал лекарства из наперстянки, из-за чего он видел все в более желтых цветах? Он весело улыбается: — Знал. Я задумчиво подпираю голову рукой и смотрю в сторону, неожиданно замечая: — Ты на меня так же влияешь. Я словно вижу все через солнечный фильтр… Он тихо смеется, откладывает книжку на тумбочку и убирает у меня с лица волосы, пожимая плечами: — Или я просто подмешиваю тебе наперстянку в кофе. В Париже идет снег. На каком-то из наших свиданий он как-то весело обронил, глядя на красные листья под ногами: — Знаешь, всегда было обидно, когда даришь человеку букет незабудок, а он не понимает… — Незабудки? «Искренняя любовь»? — Именно, — он широко улыбнулся и нашел мою руку, перехватывая ее. — А лаванда что означает? Он удивленно посмотрел на меня и неожиданно опять улыбнулся, останавливаясь и проводя второй рукой по моей щеке, убирая волосы за ухо: — Лаванда? Верный. Правдивый. Заслуживающий доверия. — Сам придумал? — Если бы. Перед премьерой «Мулен Руж» я стучу в его гримерку, пряча под пальто небольшой букет. Лаванда с незабудками. И немного ромашками. У меня был билет в первый ряд, его любимый кулон на шее и стаканчик с кофе из ближайшей кофейни. У него были только сильнее растушеванные гримерами синяки под глазами (мне казалось, они у него всегда такими были), винтажная рубашка и немного трясущиеся руки, когда он со своей обычной, чуть-чуть сумасшедшей улыбкой забирал у меня кофе, отпуская шутку про кофеин с энергетиками. Я лишь закатил глаза и пробормотал, что лучше бы он тогда сразу адреналина вколол с таким набором. — Знаешь, цветы обычно дарят после спектакля, но я не смог себе отказать… Он как-то тупо смотрит на букет, пока я делаю вид, что меня тут нет. А потом широко улыбается и крепко обнимает меня за плечи, игнорируя мое шипение на то, что помнет костюм. — Если я упаду в обморок на сцене… — Не упадешь. А если что — я в первом ряду, помнишь? Мне предлагали посмотреть прямо из-за кулис, но я отказался. Из зала всегда другие ощущения. Как будто тебе только позволяют прикоснуться к искусству. Он, правда, и так был искусством… Я забываю где я, когда он начинает петь «come what may». Вижу, что у него немного дрожат руки, но знаю, что все будет нормально. Он всегда нервничает на премьерах. От них чаще всего зависит весь сезон. Но он просто великолепен. Мне кажется, что я в фильме База Лурмана… Я хотел уйти до того, как опустят занавес, но не смог оторвать от него взгляда. Одинокая фигура на абсолютно пустой сцене, почти полностью погашенный свет, расстегнутая рубашка и стоящая на подставке старая печатная машинка. Он подходит к ней, медленно проводит по корпусу и достает зажатый листок. Поднимает его выше, смотря на текст, грустно улыбается и смотрит в зал, чуть повернув голову.— Но прежде всего… историю о любви.
О любви… Которая будет жить вечно.
Конец.
В тот момент, когда листок падает на пол, сцена исчезает за кулисами. Аплодисменты меня оглушают. Я не могу избавиться от наваждения. Я слышу в аплодисментах ноты «El tango de Roxanne». Когда он выходит на поклон под руку с Кесседи, игравшей Сатин, он выглядит так, как будто был участником удавшейся революции. Рождество мы встречаем по дороге домой. В Париже идет снег. Мы прячемся под каменной аркой, продолжая пить глинтвейн из бумажных стаканчиков и стряхивая снег с волос друг друга. На часах двенадцать ночи. А волшебство момента явно не Золушка. Я по-прежнему не верю в реальность происходящего. Особенно тогда, когда зарываюсь одной рукой в его засыпанные снегом волосы и вдыхаю впитавшийся в пальто аромат духов, смешивающийся с пряными нотками глинтвейна. Он похож на атмосферу старого хорошего фильма, на дорогой парфюм, на хороший роман, на красивую песню, на невероятную картину… Он самое настоящее искусство. И я просто тону в ощущениях… И на улице снова восемнадцатое августа. На моих наручных часах восемь двадцать, в наушниках Кристина Агилера, а в Нью-Йорке недавно кончился дождь. На мне футболка с «A great big world», в руках кофе из «Starbucks», а в театре Амбассадор как раз скоро должна кончится репетиция. Желтые кеды, которые забавным пятном отражаются в лужах, и рваные черные джинсы. И я снова похож на подростка из-за заколотых невидимками волос. Его пригласили играть в «Чикаго» на Бродвее. Мне предложили организовать выставку на Манхэттене. Небольшая квартира в Вест Виллидж, разбросанные распечатки и фильмы с Одри Хепберн по ночам. Миндальный торт из ближайшей кофейни на завтрак и пицца на заказ на ужин. Про обед мы оба как-то случайно забываем. В первую же ночь после прилета твист на Таймс-сквер, танго в Центральном парке во вторник и вальс на смотровой площадке Рокфеллер центра на закате в пятницу. Две ночи без сна из-за джетлага за просмотром всех фильмов с Хью Грантом и Сандрой Балок, и бешенный темп работы, затягивающий надолго. Новый шарф, кашемировые перчатки и пятые кеды другого цвета. Букет ромашек в вазе на столе и коробка его любимых конфет в шкафу. На часах восемь тридцать четыре, когда он выходит из театра, закидывая за спину белый шарф, который тут же чуть не цепляется за дверь. На часах восемь тридцать пять, когда я весело интересуюсь, не забыл ли он опять вернуть пистолет из реквизита. На часах восемь тридцать шесть, когда он насмешливо замечает, что я опять пил мокко, отрываясь от моих губ. Восемнадцатое августа. Годовщина завтра. Но для меня это всегда будет восемнадцатое августа.