девы спят, цветут сады
26 октября 2021 г. в 12:28
Сумрачная кручина сковала Вяземского по рукам и ногам, такой силы, что ни девка тонкая его не развеселит, ни мед сладкий кровь не разгонит, ни пьяная драка не разбудит молодецкую удаль. Раньше побоялся бы он за свое место в царской дружине, да и за голову свою побоялся бы, ибо и за меньшее наказывал Иоанн своей тяжелою дланью, однако слишком тяжела была кручина, чтобы даже страх смерти мог разбить ее власть.
Елену желается Вяземскому. Вот хоть об землю убейся, а желается.
Темноволосый Афонин советчик, вездесущий Басманов, никак понять не может желания этого. Оно и понятно – Федьке до баб как монаху до свадьбы, но все же он, лихая душа, пытается притвориться, чтоб среди опричников белой вороной не выглядеть. Вяземский до сей поры был его наставником в этом деле, да только сейчас ролями они поменялись.
– О чем кручинишься, Афоня? – с придыханием шепчет Федька, ну точно как дивчина похотливая. – Может, развеять скуку твою дозволишь, а?
Сука Федя, да вот ближе у Афони все равно никого нет. А этот и выслушает, и подскажет, и гнев снесет, ибо ко всему привычный. Жаль только не соглашается делу помочь – баб похищать, видите ли, не по его стати, он выше этого, боярин чертов.
– Не хочет замуж? – Федька с притворной кручиной мотает головой. – Ой, горе какое. А ты что, больно честный, княже?
Омерзение липкой волной катится по телу Вяземского.
Сука Федя, сука, болтают про него всякое, да вот в деле плотском более сведущего, чем он, на Руси не сыщешь. Пока Афоня горюет по своей любушке, Федька времени не теряет, лезет рукой ему в портки, успокоить торопится.
– Слушай, княже, – шепчет он на ухо, пока Вяземский от его умения всем телом дрожит, – удаль, что ли, изменила тебе? Бабе никак ноги не раздвинешь? А если и силой…
Сука Федя, бес, сволочь, да и Афоня не святой.
Тихо у Морозова в комнатах, особливо ночью, любой писк слышно. Сначала крадется Федька (шаг у него мягкий, словно кошка идет, даже не отличишь), а потом уж Вяземский. Федька палец к устам прижимает, ухмыляется, окаянный, а другой рукой дверь открывает незапертую. Дверь эта, понятно, ведет в покои Елены.
– Только быстро. – Увидев Елену, Басманов рожу корчит, будто луковицу заместо яблока укусил по ошибке. – И без всяких.
Янтарный глаз луны – единственный свидетель этого злодеяния. Федька-то глаза зажмурил, будто на двадцатом году жизни наконец отыскал в себе стыд.
Девушкой Елена ему досталась, надо же, вот Морозов совестливый. Трепыхалась много, да не кричала – мешал прижатый к шее клинок Вяземского. В ледяной тишине был только скрип ложа, вздохи Афони да рваные, жалкие всхлипы. Неженские.
– Сладко было, да, Афонь? Хорошо? – шипит Басманов змеею, будто и не он подвинул Вяземского на это предприятие, и не он едва ли свечку не держал над ним с Еленой, а напротив, на коленях просил не ходить и не творить дел.
Не отвечает Вяземский, да Басманову и не требуется ответа. Что-то у Федьки в голове такое, что не только князь, сам дьявол не разберет.
Окольными путями уходят они от усадьбы Морозова. Кровь Елены сохнет у Вяземского на клинке и у Басманова на рубахе. Ночь лунная, светло как днем, да вот Федька спотыкается, не видит ни черта – слезы у него в глазах.
Сука Федя, да вот сердце у него, кажется, есть. Не то что у Афони.
– Спросит кто, ты меня не видел, – хрипит Басманов еле слышно. – Да и я тебя. И видеть больше не хочу. Гори в аду с похотью со своей.
Сказать Афоне нечего, да уже и незачем.
Тонко, громко будет смеяться Басманов, подавая царю ладанку Афонину. Глаза его будут сверкать обоюдоострой сталью, а лицо – кривиться от деланого отвращения. Таким и запомнит его Вяземский навсегда: молодым, смелым, красивым – предателем.
Тихо, низко будет смеяться Афоня, слушая, как орет Федька под пытками Скуратова. Кандалы сотрут кожу в язвы, а в исподнем все запреет и сгниет к чертям во мраке темницы. Таким и запомнит себя Вяземский до самых последних мгновений: нечистым, жалким, бессердечным, бесчестным.