Эта земля давно пропитана кровью. Смердящей, вязкой кровью врагов. Врагов, которых он когда-то считал своей семьей, а теперь не чувствовал ни капли сожаления, каждый раз безучастно смотря на их лица и спуская курок…
Ваас неспеша обходит захваченную деревню, сложив напряженные руки в карманы военных штанов и устремляя мечтательный взгляд к небу. Его верный, излюбленный глок в наскоро забинтованной ладони отливает солнечными лучами, а пираты расхаживают по окрестностям, перекликаясь и громко матерясь в своей привычной манере. Каждый удачный захват для них своего рода лотерея: без зазрения совести они расталкивают мертвые тела тяжелыми берцами, переворачивая их на спины, а затем приступают к поиску куша, обыскивая тех с ног до головы. Ваас не был сторонником такого ритуала, и каждый раз при виде своих шестерок, набрасывающихся на трупы, как стая гиен на кусок гнилого мяса, он мысленно проводил параллель между ними и голодными крысами, способными сожрать любое дерьмо, которым ты их накормишь… Он достает полупустую пачку сигарет и усмехается. Криво, озлобленно. Только так он умеет. Он знает, что ему не нужно быть таким, как эти псы. Не нужно выживать. Это его гребаные владения. Здесь все принадлежит только ему… Воздух вокруг, некогда чистый и наполненный счастливыми возгласами женщин и детей, теперь пахнет едким дымом и порохом. Дерьмовым коктейлем из запаха крови и зловонного пота. И Ваас не брезгует вдохнуть поглубже. Когда трупов становится до неприличия много, его взгляд вновь устремляется к телам под ногами — громко матернувшись, главарь пиратов переступает каждое из них, чтобы не заляпать в крови идеально вычищенные берцы. Ваас отбрасывает непотушенный бычок куда-то в сторону, не боясь, что его джунгли могут вспыхнуть в одно лишь мгновение.Вокруг него и так сплошной огонь. Он зародился еще много лет назад, взял свое начало из самого сердца, и медленно, медленно разгорался с пожирающей его душу ненавистью. Теперь пламя покинуло тело и сожгло все к чертям собачьим. Обидчики наказаны. Вот они — у него в ногах. И еще сотня других заживо сгорают под его натиском каждый гребаный день…
Взгляд пирата невольно цепляется за одно из мертвых тел в паре метров от него. На миг он замирает, в неудачной попытке рассмотреть черты лица, затем неуверенно делает шаг навстречу, сложив руки в карманы и недовольно щурясь, то ли от палящего солнца, то ли от незнания резона такого внезапного для себя внутреннего порыва. Ваас присаживается на корточки напротив смуглой девушки, чье лицо скрыто под растрепанными волосами — аккуратным движением пират заправляет длинные черные пряди, прилипшие к мокрым от грязи впалым щекам, приоткрытым губам и редким ресницам. Он замирает. Всего лишь на несколько секунд, которые тратит на пристальное рассматривание острых черт молодого лица, которое кажется ему до боли знакомым… Только прийдя к осознанию, Ваас на миг выходит из ступора и вновь хмурится, но уже не от солнечных лучей. Внутри он отрицает, не верит. И все же теряет контроль над телом, не в силах убрать теплую ладонь от холодной кожи и сдвинуться с места. Встретились бы они еще вчера, и мужчина ни за что бы не узнал ее. Все те годы, прожитые в страхе перед его пиратами и войной, которую они устроили на ее родине, давно забрали юность и красоту этой девушки. Она повзрослела. Они оба повзрослели… Теперь, будучи мертвой, она выглядит живее всех живых. К смуглому личику все еще приливает кровь, черты лица расслаблены, спокойны. Она словно пребывает в глубоком сне, нежели в темной, бесконечной пустоте погибшего сознания. Такая беззащитная, молодая, невинная… Да, Ваас запомнил ее именно такой. Пират бегает глазами по ее хрупкому телу, одетому в какие-то лохмотья цвета бохо*, обычно носимые повстанцами. Внешне мужчина все так же невозмутим, однако внутри он взволнован и судорожно ищет пулевое ранение, оставленное под тонкой окровавленной тканью. Он должен проверить. Должен убедиться. Должен увидеть это своими собственными глазами… Ваас без раздумий рвет податливую ткань верха в том месте, куда, как он предполагал, вошла пуля. Нет, он все еще не брезгует — его забинтованные пальцы уверенно проникают в кровоточащую плоть и уже через несколько секунд извлекают патрон. 45 GAP — Glock 37. Ваас чувствует необъяснимую горечь в душе, не схожую с разочарованием или чувством сожаления, которое в принципе отсутствовало в нем, как таковое. Он злится. Он хочет выпустить всю обойму в первого же пирата, на которого поднимет глаза, полные печали… Но вместо этого главарь пиратов молча прокручивает в руке патрон от глока. Своего глока. Единственного пистолета на весь чертов пиратский состав, коим он руководил во время обещающего быть веселым «визита к аборигенам».Он просто палил без остановки и без разбору, как делал это всегда. Он не прицеливался, не выбирал, в кого стрелять, как делал это всегда. И даже если бы он знал, кто стоит перед ним… Он бы все равно выстрелил. Ведь он делал это всегда.
Ваас помнил эту девушку, даже помнил ее имя. Помнил, но никогда не вспоминал. Не вспоминал мелодичный голос, который успокаивал его в минуты гнева. Не вспоминал нежные пальцы, зарывающиеся в густые волосы на его, тогда еще, не побритых висках, пока загруженная вопросами голова покоилась у нее на коленях. Не вспоминал широкую улыбку и звонкий смех, который раздавался на все морское побережье, куда они сбегали подальше от племени. И не вспоминал любящий взгляд, с которым она встречала его каждый гребаный раз, когда он ссорился с Цитрой и приходил к ней в поисках утешения… Надо же, он забыл ее так быстро. С такой легкостью стер память о ней на столько лет, словно ее никогда не существовало в его жизни. Да что там говорить. Он даже не задумывался над тем, что ее давно могли убить. Вчера, неделю назад, месяц, год… Но осознание, что он сделал это сегодня, своими собственными руками, в который раз напоминает ему, каким чудовищем он стал. Отсюда и гнев. Отсюда и горечь. А Ваас ненавидел чувствовать себя виноватым. И во многом благодаря горячо-любимой сестричке с ее врожденным талантом к манипуляции… — Босс? Сквозь нечеткие отголоски прошлого, эхом отзывающиеся в его сознании, Ваас слышит обращение подчиненного, стоящего позади. Басистый голос Бенжамина окончательно возвращает пирата в реальность, и место сотни переплетающихся в голове воспоминаний вновь занимают пулеметная очередь, треск пылающей древесины и противный смех пиратской шайки. — Да, Бенни? — с усталым вздохом спрашивает Ваас, не сводя глаз с пули, покоящейся в его окровавленных пальцах. Голос главаря обманчиво спокоен. Его тело расслаблено, а взгляд нечитаем.Он никому не показывал себя настоящего. Никогда. Каждая эмоция на его лице — это фальш. Это огненная маска. Он не снимал ее с того момента, как ушел из семьи, как потерял самого себя. Ведь без семьи кто он блять такой?
— Деревня сожжена. Живым никто не ушел. Оружие мы все изъяли и погрузили в тачки, — отрапортовал Бенсон, шумно делая затяжку и оглядываясь вокруг. Спустя затянувшееся молчание, Ваас наконец решается выбросить патрон — пират неспешно поднимается на ноги и хлопает по карманам военных штанов в поисках смятой пачки сигарет. Зубами он достает последнюю и оборачивается — его безразличный взгляд обращается к Бенжамину, которому не нужно объяснять дважды. — Кстати, мужики тут дурь нашли. Аборигенские жопы-то, оказывается, тоже умеют отрываться, а? — усмехается темнокожий, поднося зажигалку ко рту главаря пиратов. Ваас усмехается в ответ и закуривает. Пожалуй, уже третью сигарету за последние полчаса. Он ничего не отвечает — молча кивает в сторону главных ворот, возле которых был припаркован их пиратский «кортеж». И Бенжамин не задает лишних вопросов — он спешит ретироваться, имея весомые представления о терпении своего босса. Вернее, о его полном отсутствии… Еще с минуту главарь пиратов делает одну затяжку за другой. И смотрит куда угодно, но только не на нее. Где-то глубоко в душе он чувствует то, чего не чувствовал уже много-много лет. Это стыд. Такой давящий, пожирающий изнутри. Херовые ощущения… Они раздражают его. Ваас снова злится. Не на себя — на мысли, навязчиво крутящиеся у него в голове. Его пальцы невольно сжимают сигарету с такой силой, что та готова поломаться на две части. И только тогда он решает обернуться… На место стыда неизбежно приходит жалость. Отлично, что блять могло быть еще лучше? Нет, жалость не к убитой девушке. К самому себе. К безнадежности, в которой он сам же топил себя столько лет и наконец достал носками до дна…Он своими руками убил то, что когда-то любил. И если и осталась еще в его жизни точка невозврата, вот — это была она. Он наконец-то достиг ее. Теперь он это понимал.
Ваас в последний раз затягивается, долго, нарочито медленно, задерживая нечитаемый взгляд на мертвой девушке. Наконец он отмирает и спешит уйти, твердым шагом направляясь в сторону главной дороги, и лишь еле видимая полоска дыма, выпущенная сквозь сомкнутые губы, струится по теплому воздуху вслед за своим хозяином…Он курит последние мятные. Он думает о том, что она никогда его не простит.